Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

лизма, одна из древнейших в риторике (IX, 3, 77—80); внутри нее по

количеству членов (колонов) различаются диколоны, триколоны и т. д.;

по равновеликости членов — точный «исоколон» и приблизительный

«парисон»; по строению членов — прямой («антаподосис») и обращен-

ный (в новое время получивший название «хиазм»: «звезда печальная,

вечерняя звезда», Пушкин); по звучанию членов — незарифмованные и

зарифмованные («гомеотелевтон», «с подобными окончаниями»; их част-

ный случай — «гомеоптотон», «с подобными падежными окончания-

ми»);

наконец, по значению членов — синонимические (disiunctio, IX, 3,

45) — «римский народ Нумантию уничтожил, Карфаген ниспроверг,

Коринф стер с лица земли...» — и антонимические (adiunctio), где сино-

нимов нет, — «ты средствами нищ, щедростью богач, разумом царь...»;

между этими крайностями располагаются все остальные возможные

случаи.

Фигуры переосмысления, тропы, т. е. отклонения от «естествен-

ной нормы» в пределах одного слова, находятся уже на грани между

областью «фигур» и областью «отбора слов». Переосмысление может

быть переносом значения, сужением значения и усилением значения

слова.

(а) Перенос значения по сходству дает «метафору» (translatio, VIII, 6, 4),

сокращенное сравнение. Этот самый употребительный троп имел раз-

новидности, классифицируемые по-разному; самым популярным было

деление по переносу качества с одушевленного предмета на одушевлен-

ный,

с неодушевленного на одушевленный и т. д. (4 разновидности:

<царь> — «пастырь народов», «твердокаменный боец», <искры> — «се-

мена огня», «копья жаждут крови»; последний случай, перенос с оду-

шевленного на неодушевленное, давал «олицетворение» — «задумчи-

вость, ее подруга», Пушкин). Но возможны были и другие деления: по

частям речи (прилагательное, существительное, глагол — ср. 2, 3 и 4-й из

приведенных примеров; так являются «метафорический эпитет» и по-

добные ему явления), по чувственной окраске («свет свободы», «сладкое

имя») и пр. Будучи развернута в пространную картину, метафора обраща-

лась в «аллегорию», иносказание (VIII, 6, 44; IX, 2, 46) — «корабль государ-

ства, носимый бурями смут...», тема известных од Алкея и Горация.

(б) Перенос значения по смежности дает «метонимию» (denominatio,

VIII, 6, 23). Этот троп классифицировался по характеру смежности: при-

чина — следствие (автор — сочинение, орудие — действие и пр.: «чи-

таю Вергилия», «обрек мечам и пожарам»), форма — содержание (вме-

стилище — вместимое и пр.: «театр рукоплещет», «стакан пенится»),

свойство — носитель («смелость города берет», «дружба пришла на по-

мощь»), означаемое — знак («оставил перо для меча») и пр.

(в) Перенос значения по количеству дает «синекдоху» (букв, «час-

тичное принятие на себя», лат. intellectio, VIII, 6, 19): часть = целое («не

ступала нога человека»), род = вид («.на золоте едал»), один = многие

(«швед, русский колет, рубит, режет» — Пушкин). Частным случаем

синекдохи является «антономасия» (букв, «противоименование», VIII,

6, 29), замена собственного имени более общим («сын Атрея» вместо

«Агамемнон»).

(г) Перенос значения по противоположности дает «иронию» (eironeia,

simulatio, illusio, VIII, 6, 54): «Веррес, сей непорочный правитель...». «Иро-

ником» в древнегреческой комедии назывался шут, притворявшийся

глупее, слабее (и т. д.), чем он есть, в противоположность «бахвалу», шуту,

притворявшемуся умнее, сильнее (и т. д.), чем он есть; отсюда и пошли

все значения этого слова, начиная от самого скромного — названия ри-

торической фигуры.

(д) Сужение значения дает «эмфазу» (VIII, 3, 83): «чтобы сделать

это,

нужно быть человеком» (т. е. героем); «тут нужен герой, а он только

человек» (т. е. трус).

(е) Усиление значения дает «гиперболу», преувеличение (VIII, 6,

67):

«мы с вами сто лет не видались» — и «мейосис», преуменьшение:

«мальчик-с-пальчик» и т. п. Впрочем, эти приемы лишь по традиции

причислялись к тропам и фигурам, по существу же они принадлежат к

явлениям образного, а не словесного плана.

(ж) Точно так же по традиции причислялась к тропам и перифра-

за (circuitus, VIII, 6, 59) — замена одного слова несколькими («погрузился

в сон» вместо «заснул», «колебатель земли» вместо «Посидон»); в част-

ности, замена более низкого слова более пристойным называлась «эвфе-

мизмом», замена «прямого» слова двойным отрицанием («небезызвест-

ный» вместо «пресловутый») называлась «литотой». В современных спра-

вочниках можно прочесть, что литота есть фигура преуменьшения: это

ошибка, здесь она спутана с «мейосисом», хотя путаница эта восходит

еще к позднеантичным временам.

Обратим внимание, что в этом списке отсутствует явление, проти-

воположное эмфазе, — «расширение значения слова» (С. Аскольдов пред-

лагал для этого термин «концепт»). Античная стилистика, одним из

первых требований которой была ясность, избегала таких приемов: ведь,

по существу, это привело бы к размыванию значения слова, неопределен-

ности и в конечном счете непонятности. Все перечисленные тропы — это

переосмысления слов, рационально объяснимые и опирающиеся на ана-

логии в обычном разговорном языке. Фраза Наташи из «Войны и мира»:

«Безухов — тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный», —

для античного ритора была бы непонятна и уж, во всяком случае, беспо-

лезна: в ней все необычные значения слов опираются не на общечело-

веческие, а на индивидуальные ассоциации, не рассчитанные на сколь-

ко-нибудь широкое общение. В поэзии XX в. именно такие индивидуаль-

ные ассоциации, индивидуальные системы символов и т. д. вошли в

литературу впервые; поэтому для анализа современной поэзии семи

античных тропов недостаточно. Но это не значит, что устарела вся раз-

работанная риторами система тропов и фигур: это значит, что для ана-

лиза новой поэзии (начиная приблизительно с Малларме) имеет смысл

добавить к семи античным тропам восьмой, «расширение значения».

Это не будет отмычкой ко всем текстам, но это позволит соизмерять

тексты разных эпох, пользуясь одним и тем же риторическим инстру-

ментарием.

Вся сложная номенклатура тропов и фигур, разработанная многи-

ми поколениями античных риторов, отличается четырьмя особенностя-

ми.

Во-первых, она очень тонко и наблюдательно отмечает отдельные

стилистические «блестки» (lumina, любимое цицероновское слово), выде-

ляющиеся на нейтральном речевом фоне. Во-вторых, она лишь неуве-

ренно и неумело их систематизирует, границы между видами и разно-

видностями фигур сплошь и рядом оказываются расплывчатыми.

В-третьих, она совершенно их не объясняет, так как исходное понятие,

«естественная речь», для которой эти фигуры служат «украшением»,

остается непроанализированным и ощущается лишь интуитивно.

В-четвертых, она неправильно их применяет, предполагая, что всякое

скопление фигур делает речь возвышенной и художественной, между

тем как фигуры такого рода изобилуют и в разговорной речи, а неупо-

рядоченное их употребление может произвести лишь комический эффект.

Все это стало очевидным к концу XVIII в.; Мармонтель в просветитель-

ской «Энциклопедии» пародирует учение о фигурах в такой форме:

«Дюмарсэ заметил, что риторические фигуры всего обычнее в спо-

рах рыночных торговок. Попробуем соединить их в речи простолюдина

и, чтобы оживить его, предположим, что он ругает свою жену: «Скажу я

„да", она говорит „нет"; утром и вечером, ночью и днем она ворчит

(антитеза). Никогда, никогда с ней нет покоя (повторение). Это ведьма,

это сатана! (гипербола). Но, несчастная, ты скажи-ка мне (обращение):

что я тебе сделал (вопрос)? Что за глупость была жениться на тебе (воск-

лицание)! Лучше бы утопиться (пожелание). Не буду упрекать тебя за

все твои расходы, за все мои труды, чтобы добыть тебе средства (умолча-

ние).

Но прошу тебя, заклинаю, тебя, дай мне спокойно работать (моле-

ние)...

Она плачет, ах, бедняжка: вот увидите, виноватым окажусь я

(ирония). Ну ладно, пусть так. Да, раздражителен, невоздержан (уступ-

ление)... Но скажи мне, неужели со мной нельзя поступать по-хороше-

му?»

и т. д.

Когда недостатки риторической системы тропов и фигур стали ясны,

то европейская словесность решительно отвернулась от теории фигур;

лишь система тропов отчасти продолжала держаться, опираясь то на

логику, то на психологию. Однако, отказавшись от этой системы поня-

тий,

современная стилистика ничем ее не заменила и не перестает от

этого страдать. Поэтому все более ощутимой задачей сегодняшней фи-

Цит. по: Томашевский Б. Теория литературы (Поэтика). Л., 1925, с. 50.

лолотии становится пересмотр и реконструкция этого аппарата антич-

ной стилистики на основе современного научного языкознания. Это

переосмысление обещает быть таким же плодотворным, каким оказа-

лось переосмысление аппарата античной метрики в современном стихо-

ведении

9. Учение о фигурах, о «пышности речи», было наиболее броской

частью теории изложения; оно работало средствами, откровенно проти-

вопоставляемыми нейтральному речевому фону. Напротив, учения об

отборе слов (о «правильности» речи) и о сочетании слов (о «ясности»

речи) были менее заметны в античной теории и практике, потому что

они должны были действовать более тонкими приемами. К ним больше

относится популярный парадокс: «искусство — в том, чтобы скрыть

искусство» (ars est celare artem).

Учение об отборе слов опиралось на предпосылку: речь ораторско-

го (и всякого литературного) произведения не должна быть тождествен-

на разговорной, «уличной» речи. Даже там, где она не пользуется тропа-

ми и фигурами, а только словами в их основном значении (cyria onomata,

propria verba), эти слова должны быть искусственно отобраны из запаса

латинского языка (copia). Основных критериев этого отбора было четы-

ре (VIII, 2, 22): употребительность, логика, авторитет и старина (consuetudo,

ratio,

auctoritas, vetustas). Должную меру в пользовании этими критериями

соблюдал вкус (iudicium).

Из четырех критериев отбора слов главным была употребитель-

ность. Без нее отбор, построенный на логике, выглядел искусственным,

на авторитете — манерным, на старине — архаическим.

«Авторитетом» назывался факт употребления данного слова (или

формы слова) писателем, признанным классическим: для зрелой ла-

тинской литературы это был Цицерон или Вергилий, для греческой

прозы Платон или Демосфен, для греческой поэзии авторитеты разни-

лись по жанрам. Но и из их лексики, как правило, использовались только

слова, перешедшие в общий язык: «не то, что сказалось, а то, что оста-

лось» (I, 6, 42). Исключения бывали, но они характерны лишь для от-

дельных периодов: таков был аттицизм второй софистики, когда вер-

хом совершенства казалось сочинить речь на демосфеновскую тему чисто

демосфеновским языком, таково было цицеронианство времен Возрож-

дения, окончательно оторвавшее литературную латынь от разговорной.

«Старина» была, по существу, частным случаем «авторитета» —

приметой именно такого слова, которое когда-то употреблялось класси-

ками (более древними, чем Цицерон с Вергилием и пр.), но потом выш-

Трудно, однако, назвать удачным первый подступ в этом направлении —

работу льежской школы: Дюбуа Ж. [и др.]. Общая риторика. Пер. с фр. Общая

ред.

и вступ. ст. А. К. Авеличева. М., 1986 (с ценной статьей: Гиндин С. И.

Риторика и проблемы структуры текста,с. 355—366).

ло из живого употребления. Эти слова уже не ощущались как обще-

приемлемые, а привносили в стиль оттенок «почтенности» и «величаво-

сти» (dignitas, maiestas). Поэтому в обращении с ними всякий раз реко-

мендовалась осторожность: «чтобы извлекать их не из слишком тем-

ной старины» (VIII, 3, 25).

«Логика» позволяла пользоваться словами даже малоупотребитель-

ными, если они построены по образцу употребительных или этимологи-

чески выводятся из них. (Этимология могла быть и фантастической:

знаменитое «lucus а поп lucendo — «роща», lucus, называется так потому,

что в нее не проникает свет, 1их», у Квинтилиана упоминается еще иро-

нически — I, 6, 34, а у Исидора Севильского в VII в. уже всерьез — I, 37,

42).

В латинском языке логика с употребительностью почти не разно-

речила, в греческом с его долгой историей это случалось чаще. Отсюда

во II в. до н.э. возникла знаменитая полемика «об аналогии и анома-

лии»: александрийская грамматическая школа (в основе — перипате-

тическая, с аристотелевской заботой о логике) считала, что при отборе

слов важнее логика; пергамская школа (в основе — стоическая, пред-

ставлявшая мир как органическое целое, в котором ничто не случайно)

считала, что важнее употребительность.

Кроме слов в прямом значении, которыми занималась теория отбо-

ра слов, и слов в переносном значении, которыми занималась теория

тропов, была еще узкая прослойка слов новообразованных (ficta), кото-

рыми никто не занимался. Их остерегались («новые слова мы сочиняем

не без опаски», I, 5, 7; ср. VIII, 3, 35), из них предпочитали те, которые

уже встречались в устном языке («чем старше новое слово, тем луч-

ше», I, 6, 41), и даже не делали наблюдений над греческими заимствова-

ниями, наплывавшими в латынь все больше и больше (в ранних латин-

ских книгах по риторике греческие термины обычно калькируются, а в

поздних транслитерируются). Когда же в поздней античности «новые

слова» потоком хлынули в латинский язык, то риторическая мысль

уже так закостенела, что скорее служила охраной старой книжной куль-

туры от новых языковых процессов, чем активной их участницей.

Отступления от этого четырежды отмеренного отбора слов называ-

лись «варваризмами», или — если они были художественно мотивиро-

ваны — «метаплазмами» («перелепленные» слова). Различались отступ-

ления уже знакомых нам трех видов: прибавление, убавление, переста-

новка звуков и слогов, — к которым добавлялся еще четвертый вид,

«замена» (immutatio), и некоторые более мелкие (искажения долгот в глас-

ных и пр.). При этом изменение каждого рода могло происходить в

начале, середине и конце слова. Так, gnatus вместо natus — это прибавле-

ние в начале слова (prothesis), мотивированное архаизмом, «стариной»),

mage вместо magis — это убавление в конце слова (apocope), interpetror вме-

сто interpretor — это перестановка в середине слова (transmutatio без более

точного обозначения). Сохранились позднеантичные списки таких варва-

ризмов, сделанные для учебных целей («как не надо говорить»): они

представляют собой драгоценный материал для изучения народной

латыни.

От «варваризмов» отделялись «солецизмы» (буквально — «черта

диалекта города Сол на Кипре»): варваризмом называлось неправиль-

но взятое отдельное слово, солецизмом — неправильно построенное сло-

восочетание. Так, солецизмом «через прибавление» был «плеоназм»

(«преизбыток»): «...не добившись мира, послы вернулись туда, откуда

были посланы» (ср. в финале «Бориса Годунова»: «Народ! Мария Году-

нова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые

трупы»).

Особенно разнообразны были солецизмы «через замену», по-

добные русским вульгаризмам «о погулять не может быть и речи»

(замена части речи), «пройдемте, гражданин» (замена наклонения), «про-

литое кофе» (замена рода), «иду я как-то раз и думаю» (замена времени),

«идешь себе и вдруг видишь» (замена лица) и пр. Если художественно

мотивированные варваризмы получали особое название «метаплазм»,

то художественно мотивированные (например волнением, как в «Бори-

се Годунове») солецизмы даже не нуждались в особом названии: они

становились обычными фигурами, «выражениями, отступающими от

разговорной естественности». Самое большее, к четырем перечислен-

ным выше категориям фигур пришлось бы для этого прибавить пятую,

«фигуру замены» (или «подмены»).

Мы видим, что грань между «ошибкой» (солецизм, варваризм) и

«художественным приемом» (фигура, метаплазм) очень зыбка и может

быть изменчива. Определяется она вкусом, т. е. интуитивным ощуще-

нием,

какой оборот «употребителен», а какой нет. Носителем этого вку-

са является слой общества с хорошим словесным образованием — в

античности он был достаточно тонок и однороден. Потом, когда стали

складываться новоевропейские литературные языки, то в них роль ар-

битров вкуса стали брать на себя литературные кружки, именовавшие

себя «академиями»: в Италии XVI в. это было еще стихийно, но в XVII в.

Французская академия, а в XVIII в. Российская академия были уже

государственными учреждениями.

10.

Последней частью теории изложения было учение о сочетании

слов. Оно состояло из трех частей: соединения слов, построения фраз и

закругления фраз с помощью ритма.

Соединение слов могло рассматриваться с точек зре-

ния смысловой и звуковой.

С точки зрения смысловой рекомендовалось, во-первых, распола-

гать слова в порядке усиления: «ты вор и святотатец», а не «ты святота-

тец и вор» — и, во-вторых, не нарушать последовательности привычных

словосочетаний: «мужчины и женщины», «дни и ночи», «восход и за-

кат», а не наоборот (IX, 4, 23). Более строгие правила — чтобы подлежа-

щее

всегда стояло перед сказуемым, определяемое перед определением

и нр. — считались педантизмом. Но заканчивать фразу всегда рекомен-

довалось глаголом: «...в нем — вся сила речи» (IX, 4, 26). В языках со

свободным порядком слов эта манера перешла и в новоязычную рито-

рическую прозу (например, у Ломоносова).

С точки зрения звуковой рекомендовалось избегать, во-первых, од-

нообразия слов, слогов и звуков, а во-вторых, неблагозвучия на их сты-

ках. (1) Однообразием считалось, если друг за другом следуют несколь-

ко слов одинаковой длины; несколько слов с одинаковыми падежными

или глагольными окончаниями; несколько (свыше двух) одинаковых

слогов; несколько (свыше трех-четырех) долгих и особенно кратких

слогов; если слишком часто повторяется, особенно в начале слов, один и

тот же звук (IX, 4, 60—66). Цицерон был осмеян за повторение слогов в

стихотворной строке «О fortunatam natam me consule Romam», а старый Эн-

ний — за повторение звуков в строке «О Tile lute Tati tibi tanta tyranne tulisti»

(приблизительные переводы Ф. А. Петровского: «О, сколь необорим

Рим,

в консульство наше рожденный»; «О Тит Татий, тиран, тяготят

тебя тяготы эти»). К Эннию потомки были несправедливы, у него это —

наследие принципа аллитерации, когда-то организовывавшего древне-

латинский стих. (2) Неблагозвучием считалось, если слоги на стыках

слов складывались в новое непредусмотренное слово (как в русском

«слыхали ль вы» — «слыхали львы»); если согласные на стыках слов

образовывали «шероховатое строение» (structura aspera) — повторение

одних и тех же звуков, столкновение S, X, R, F и т. п.; если гласные на

стыках слов образовывали «зияющее строение» (structura hiulca) — столкно-

вение двух одинаковых долгих; просто двух долгих; округлых О, U, А;

узких Е, I; долгого с кратким; и, наконец, просто двух кратких (пере-

чень — в убывающем порядке ощутимости).

Построение фраз (основывалось на различении сверх-

коротких сочетаний, «отрезков» (comma, incisum), коротких словосочета-

ний или простых предложений, «членов» (colon, membrum), и длинных

сложноподчиненных конструкций, «периодов» (букв, «обход»; общепри-

нятого латинского перевода этому греческому слову так и не установи-

лось).

Сравнивая с поэзией, можно сказать, что по степени смысловой

законченности отрезок-комма подобен полустишию, член-колон — стиху,

а период — строфе. Речь различалась трех типов: «распущенная» (soluta,

uialclymene) из перемешанных без разбору комм и колонов; «нанизан-

ная» (perpetua, eiromene) из вереницы колонов; «связанная» (vincta,

catestrammene") из следующих друг за другом периодов. «Распущенная

речь» вела свое начало от диалога и употреблялась в письмах, диатри-

бах и других жанрах, близких устной речи. В ораторских речах она

появляется лишь вкраплениями в самых патетических или полемиче-

ских местах («Дома тебе не хватало? был он у тебя! Денег хватало? не

было их у тебя!» — Цицерон, «Оратор», 67, 223). «Нанизанная речь»

вела начало от устного рассказа и употреблялась в историческом жан-

ре,

а в ораторской речи — в повествовательных частях. «Связанная речь»

была уже всецело созданием ораторской прозы, и.на ней держалась вся

речь от начала до конца.

В качестве примера «распущенной речи» обычно приводилось на-

чало «Государства» Платона: «...слуга, тронув меня сзади за плащ, ска-

зал:

„Полемарх просит вас подождать его". Я обернулся и спросил, где

он.

„А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите". — „Пожалуй-

ста, мы подождем", — сказал Главкон. Немного погодя подошел и Поле-

марх...» ит. д. В качестве примера «нанизанной речи» еще при Ари-

стотеле называли «Историю» Геродота (у позднейших историков в рас-

сказ все чаще вмешивается ораторский периодический стиль), напри-

мер (I, 6): «Крез был родом лидянин, сын Алиатта, царь народов по сю

сторону реки Галиса; река же сия протекает от юга между Сириею и

Пафлагониею и к северу впадает в Понт Евксинский. Сей-то Крез пер-

вый из варваров, нам известных, принудил иных из эллинов платить

себе дань, а с иными заключил дружеский союз: к дани он принудил

ионян, эолян и обитавших в Азии дорян, дружеский же союз заключил

с лакедемонянами...» В качестве примера «связанной речи» образцами

служили речи Демосфена и Цицерона, например начало речи за Цеци-

ну: «Если бы, сколько наглость сильна в полях и безлюдьях, столько и

бесстыдство было сильно на форуме и в суде, — то все равно и теперь

Авл Цецина не склонился бы перед бесстыдством Секстия Эбуция, как

и там не склонил бы без борьбы силу перед наглостью». Это симмет-

ричный, уравновешенный период; асимметричным, напряженным перио-

дом было, например, начало речи за Архия: «Если я обладаю, о судьи, хоть

немного природным талантом, — а я сам сознаю, насколько он мал и

бессилен; если есть во мне навык к речам, — а здесь, сознаюсь, я кое-что

уже сделал; если есть для общественных дел и польза и смысл от заня-

тий моих над твореньями мысли и слова, от научной их проработки, — и

уж тут не могу не сказать откровенно, что в течение всей моей жизни я

неустанно над этим трудился, — то на самом законном, можно сказать,

основании может потребовать здесь от меня защиты вот этот Лициний».

Из этих примеров яснее всего видна разница между «нанизанной»,

допериодической, и «связанной», периодической речью. Лучше всего сфор-

мулировал ее еще Аристотель: «Нанизанная речь не имеет конца по

собственной сути, а кончается потому, что кончается излагаемый пред-

мет»; «период же есть речь, имеющая начало и конец по собственной

сути,

а вместе с этим удобообозримую величину» («Риторика», III, 9, 2—3).

Читая Геродота, читатель как бы плывет по течению реки, не зная, где

ждет его причал; читая Цицерона, читатель все время чувствует, далеко

ли он отошел от начала периода и скоро ли следует ждать его конца.

Это достигается тем, что рамку периода образует двухчленная синтакси-

ческая конструкция типа «если... то», «сколько... столько», «как... так»,

«когда... тогда», «поскольку... постольку» и пр., а внутрь этой рамки

как бы скобками в скобках втискиваются все обстоятельства описывае-

мого события. Начав читать с «если...», читатель напряженно ждет по-

явления «...то», и на этом напряжении воспринимает все многочис-

ленные подробности, сообщаемые в промежутке. Именно этого напря-

жения не было в «нанизанной речи» Геродота и др. Двухчленная рамка

интонационно делит период на восходящую часть, «протасис» («если...»)

и нисходящую часть, «аподосис» («...то»), в конце аподосиса ожидается

остановка, конец. Материал историка поступает в сознание читателя

непрерывным потоком, материал оратора — отдельными большими

порциями, довод за доводом, вывод за выводом. Построение речи соот-

ветствует задачам жанра.

Период строится из колонов (и, в случае надобности, из отрезков)

как из составных частей. В периоде о Цецине легко выделяются слу-

хом четыре колона (два восходящих и два нисходящих по очереди); в

периоде о Лицинии Архии — семь (шесть восходящих, сгруппирован-

ных попарно, удлиняющихся с каждой парой и все напряженнее подво-

дящих слушателя к кульминационному перелому, — и один уравнове-

шивающий их, нисходящий). Как строить периоды из колонов, об этом

античные теоретики писали немало, но не очень вразумительно: види-

мо,

этот материал достаточно живо воспринимался на слух и не понуди-

тельно требовал осмысления. Более или менее общепризнанным было

то,

что среднее число колонов в периоде — четыре (IX, 4, 125: видимо, это

соответствовало запасу дыхания, нужному для периода), что средняя

длина колона равна длине (гексаметрического) стиха в поэзии, т. е. не

более 17 слогов и что последний колон в периоде должен быть длиннее

остальных, как бы отмечая концовку.

Внутренняя законченность периодов, отчетливость отбивок между

ними, важность концовок перед этими отбивками приводит нас к

третьей части учения о сочетании слов — о закруглении этих концовок

с помощью ритма.

Ритм был самым напрашивающимся средством, чтобы под-

нять ораторскую прозу над уровнем обыденной речи. Именно поэтому

этим средством следовало пользоваться с осторожностью: «...хоть речь

и связана, она должна казаться распущенной» (IX, 4, 77). Вопрос решал-

ся терминологически тонко: «...в речи есть ритм, но нет метра» (Цице-

рон,

«Оратор», 172). Это значило: и стих и проза состоят из стоп (т. е.

определенных сочетаний долгих и кратких слогов), но в стихе эти сто-

пы повторяются в единообразной, предсказуемой последовательности,

называемой «метр», а в прозе эта последовательность продуманно благо-

звучна, но не столь предсказуемо единообразна и называется «ритм».

Чтобы ораторская проза не была похожа на стих, принимались все меры:

избегались начала и концы фраз, похожие на начала и концы наиболее

употребительных стихотворных размеров, и наоборот, концы фраз дела-

лись похожи на начала стихов (так, из начала популярного размера

сенария U — U — U... получился частый в концах периода дихорей

... — U — U). В начале периода ритм был наиболее свободен, в середи-

не плавен, в концовке четок: концовка была сигналом паузы.

Объем ритмической концовки периода составлял приблизительно

две стопы. Так как античные стопы очень вариабельны (каждый дол-

гий слог может быть заменен двумя краткими и пр.), то разнообразие

концовок было очень велико и нащупать в нем общий принцип крайне

трудно. Цицерон и следовавший за ним Квинтилиан определяли этот

принцип так: предпоследняя стопа должна быть кретиком (— U —),

а за ней могут следовать еще несколько слогов. Обследования цицеро-

новской практики показали, что он действительно следовал этому тео-

ретическому принципу

. Но этим не исчерпывался вопрос. Наряду с

концовками ораторской прозы, отвергавшими сходство со стихом, были

концовки исторической прозы, допускавшие сходство со стихом (и на-

поминавшие о гексаметрах исторического и героического эпоса); наря-

ду с «кретиковой» теорией Цицерона была более поздняя и плохо нам

известная теория, делившая концовки по долготе или краткости пред-

последнего слога

. Здесь еще много работы для исследователей.

Так как в латинском языке место ударения в слове связано с мес-

том долготы, то и в средние века, когда разница между долготами и

краткостями исчезла, расположение ударений осталось таким, что раз-

ница излюбленных концовок продолжала слышаться. «Кретик + спон-

дей» дал в тонической концовке «ровный ход» («делывал много»); «кре-

тик + дихорей» — «быстрый ход» («делывал очень много»); «кретик +

кретик» — «медленный ход» («делывал многое»). Но это уже выходит

за пределы античной риторики.

Таковы три основных раздела античной риторики: нахождение,

расположение, изложение. Два последних — память и произнесение —

играют при них лишь вспомогательную роль (несмотря на знаменитую

сентенцию Демосфена, что первое по важности дело в речи — произне-

сение, и второе — произнесение, и третье — произнесение же). Наука

памяти возникла полстолетием раньше риторики, ее «изобретателем»

считался поэт Симонид Кеосский. Наука произнесения возникла при-

близительно тогда же, и носителями ее были актеры афинского театра.

Здесь риторика могла опираться на уже разработанную традицию.

11.

Память (memoria) различалась природная и искусственная. Для

развития природной памяти употреблялась почти та же тренировка, что

и в наши дни. Для развития искусственной памяти использовались почти

Zielinski

Th. Das Clauselgesetz in Ciceros Reden: Grundziige einer oratorischen Rhythmik.

Leipzig, 1904.

Lausberg

H. Handbuch der literarischen Rhetorik. Miinchen, i960, § 1022—1051.