Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
Федерации и колонии.
Нет сомнения, что греческий ум делал усилия подняться над муниципальным
порядком; уже очень рано несколько гражданских общин соединились и
образовали нечто вроде федеративного союза, но и здесь религиозные обряды
занимали, по-видимому, еще очень значительное место. Подобно тому, как
гражданская община имела свой очаг в пританее, точно так же и соединенные
гражданские общины имели свой общий очаг. У гражданской общины были
свои герои, свои городские божества, свои праздники, и федеративный союз
имел также свой храм, своего бога, свои обряды, свои годовщины, отмеченные
благочестивыми трапезами и священными играми.
Группа из двенадцати ионийских колоний в Малой Азии имела свой общий
храм, называвшийся Панионион; он был посвящен Посейдону Геликонскому;
этого бога жители колоний чтили еще в Пелопоннесе, до своего переселения в
Малую Азию. Каждый год собирались они в этом священном месте и справляли
здесь праздникПанионион; они приносили сообща жертвы и делили между
собою священные яства.
Дорийские города в Азии имели свой общий храм на мысе Триониуме; храм
этот был посвящен богам Аполлону и Посейдону, и в дни годичных праздников
здесь праздновались трионийские игры.
В самой Греции группа беотийских гражданских общин имела свой храм
Афины Итонской, свои годовые праздникиPanboeotia. Ахейские города
приносили общие жертвы в Эгии и воздавали почести Деметре Панахейской.
[с.234]Слово амфиктионии было, по-видимому, древним выражением,
обозначающим ассоциацию нескольких гражданских общин. С самых первых
времен Греции существовало уже довольно большое количество амфиктионий.
Известны амфиктионии Калаурийская, Делосская, также Фермопильская и
Дельфийская. Остров Калаурия был центром, соединяющим города: Гермиону,
Эпидавр, Празии, Навилию, Этну, Афины, Орхомен; эти города совершали
жертвоприношения, в которых никто кроме них не мог участвовать. То же
самое было и в Делосе, куда со времен очень глубокой древности соседние
острова посылали своих представителей для празднования торжества в честь
Аполлона жертвоприношениями, хорами, играми.
Фермопильская амфиктиония, более известная в истории, была такого же
рода, как и предыдущие. Образовавшаяся в начале среди соседних гражданских
общин, она имела свой храм Деметры, свои жертвоприношения и годовой
праздник.
Не было амфиктионии или федерации без культа; «потому что, — говорит
один древний, — та же мысль, которая руководила основанием городов,
установила также и общие жертвоприношения нескольких гражданских общин.
Соседство и взаимная нужда друг в друге — сблизили их; они начали справлять
вместе религиозные праздники, устраивать общие собрания; узы дружбы
родились из священных обедов и возлияний, совершаемых сообща».
Гражданские общины, входившие в состав федерации, посылали в дни,
указанные религией, нескольких человек, которые облекались временно
характером жрецов и носили названия теоров, пилагоров или гиеромнемонов. В
их присутствии совершались жертвоприношения в честь бога всего союза, и
жертвенное мясо, зажаренное на алтаре, разделялось между всеми
представителями гражданских общин. Такие общие трапезы сопровождались
гимнами, молитвами и играми; это было внешним признаком и в то же время
узами ассоциации.
[с.235]Если единство эллинской нации представлялось ясно уму греков, то
это потому главным образом, что у них были общие боги и общие священные
церемонии, для совершения которых они все собирались вместе. Наподобие
городских божеств, у них был и Всеэллинский Зевс. Игры олимпийские,
истмийские, немейские, пифийские — были великими религиозными
торжествами, к которым были, мало-помалу, допущены все греки. Каждый
город посылал на эти празднества свое посольство для принятия участия в
жертвоприношениях. Греческий патриотизм знал долгое время только эту
религиозную форму. Фукидид несколько раз упоминает богов, общих всем
эллинам, и когда Аристофан заклинает своих соотечественников оставить их
междоусобные войны, то он им говорит: «Вы, орошающие в Олимпии,
Фермопилах и Дельфах алтари кровью жертвенных животных и очистительной
водой, не раздирайте более Греции вашими взаимными раздорами, но
соединитесь вместе против варваров».
Эти амфиктионии и федеративные союзы имели мало политического
значения. Было бы весьма не правильно представлять себе собрания послов в
Фермопилах, Панионии или Олимпии, как некий конгресс или федеративный
сенат. Если этим послам и приходилось заниматься иногда материальными и
политическими интересами союза, то это были исключительные случаи, и
возникали они под давлением особых обстоятельств. Амфиктионии эти не
препятствовали своим членам даже воевать друг с другом. Настоящие их
полномочия состояли не в том, чтобы обсуждать интересы, но в том, чтобы
воздавать почитание богам, совершать религиозные церемонии и поддерживать
священное перемирие во время празднеств; если же собрание послов
обращалось иногда в судилище и налагало наказание на какой-нибудь из
городов союза, то это бывало лишь в тех случаях, когда какой-нибудь город не
исполнял своих религиозных обязанностей или же завладевал какою-нибудь
частью земель, посвященных божеству.
[с.236]Учреждения, аналогичные амфиктиониям, царили во всей древней
Италии. Города Лациума имели свои латинские религиозные празднества: их
представители собирались ежегодно в святилище Юпитера Лациарского на
Альбанской горе. Тут они приносили в жертву белого быка и мясо его делили на
столько частей, сколько было гражданских общин в союзе. Двенадцать городов
Этрурии имели также свой общий храм, свои годовые праздники, свои игры,
которыми распоряжался верховный жрец.
Известно, что ни греки, ни римляне не устраивали колонизацию так, как
делают это теперь современные народы. Колония не была принадлежностью
того государства, из которого она вышла, и не находилась от него ни в какой
зависимости. Она являлась, сама по себе, полным и независимым государством.
Тем не менее, между нею и метрополией существовала связь особого рода, и
причина этой связи лежала в самом способе основания колонии.
Не надо, в самом деле, думать, что колония основывалась случайно или по
прихоти некоторого количества переселенцев. Толпа искателей приключений не
могла никогда основать города и не имела права, по мировоззрению древних,
основать гражданскую общину. Существовали правила, которым обязательно
было подчиняться. Первым правилом было прежде всего обладание священным
огнем; второе — с переселенцами должен был находиться человек, имеющий
право совершать обряды основания. Все это испрашивали переселенцы у
метрополии. Они уносили с собою огонь, зажженный от ее очага; они брали с
собою и основателя, который должен был принадлежать к одной из священных
семей гражданской общины. Он и совершал основание города по тем же самым
обрядам, которые были некогда исполнены при основании его родного города.
Огонь очага устанавливал навеки религиозную связь и родство между двумя
городами. Город, давший священный огонь, назывался городом-матерью. Тот,
который получил этот огонь, находился по отношению к первому в положении
дочери. Две[с.237]колонии одного и того же города назывались, между собою,
гражданскими общинами-сестрами.
У колонии был тот же культ, что и у метрополии. У нее могли быть
некоторые ее собственные боги, но она должна была сохранять и почитать
городские божества того города, из которого она вышла. Двенадцать ионийских
гражданских общин, городов Малой Азии, считавшиеся колониями Афин не
потому, чтобы они состояли из афинян, но потому, что они принесли с собой
священный огонь из афинского пританея и взяли с собою и афинян-
основателей, соблюдали культ афинских божеств, праздновали их праздники и
отправляли ежегодно в Афины жертвы и посольства. Точно так же поступали
колонии Коринфа и Наксоса. Точно так же и Рим, колония Альбы, а через нее,
следовательно, и Лавиниума, совершал ежегодно жертвоприношение на
Альбанской горе и посылал жертвенных животных в Лавиниум, «где были его
пенаты». У греков существовал даже обычай, чтобы колонии получали своих
главных жрецов от метрополии; жрецы эти должны были руководить культом
колонии и наблюдать за исполнением обрядов.
Религиозная связь между колониями и метрополией оставалась очень
могущественной вплоть до пятого века до нашей эры. Что же касается до
политической связи, то древние довольно долго не думали об ее установлении
или создании.
Глава XVII
Римлянин; афинянин.
Та же самая религия, которая основала общества и долго ими управляла,
образовала также и душу человека и создала его характер. Своими догматами и
обрядами она выработала в греке и римлянине известную манеру мыслить и
действовать, известные привычки, от которых он долгое время не мог
отрешиться. Религия показывала человеку всюду[с.238]богов, богов
маленьких, легко раздражающихся и зложелательных. Она давила человека
постоянным страхом возбудить этих богов чем-нибудь против себя и не давала
ему никакой свободы действия.
Надо только видеть, какое место занимала религия в жизни римлянина. Его
дом для него то же, что для нас храм; в доме совершает он обряды своего
культа, в доме живут его боги. Его очаг это бог; стены, двери, порог — все это
боги, границы его поля тоже боги. Семейная могила — это алтарь, а умершие
предки — божественные существа.
Каждое из его обычных повседневных действий есть обряд, весь его день
принадлежит его религии. Утром и вечером обращается он с молитвою к своему
очагу, к своим пенатам, к своим предкам; выходя из дому и входя в него, он
призывает их в молитве. Принятие пищи есть религиозный акт, в котором
участвуют также и домашние боги. Рождение, посвящение в культ, облачение в
тогу — все это торжественные акты его культа.
Выходя из дому, он не может сделать почти ни шагу, не встретив на пути
своем священного предмета; ему встречается то храм, то место, куда ударила
некогда молния, то могила; иногда он должен сосредоточиться в себе и
произнести молитву, иногда он должен отвратить свой взор и закрыть лицо,
чтобы избежать вида какого-нибудь зловещего предмета.
Каждый день совершает он жертвоприношения в своем доме, каждый месяц в
своей курии, несколько раз в году в своем роде или в своей трибе. Кроме всех
этих богов он должен чтить еще культом богов гражданской общины. В Риме
более богов, чем граждан.
Римлянин совершает жертвоприношения, чтобы возблагодарить богов, он
совершает другие еще более многочисленные жертвоприношения, чтобы
утишить их гнев. Один раз он участвует в процессии в священной пляске под
звуки древнего гимна священной флейты; в другой раз он[с.239]управляет
колесницами, на которых лежат статуи богов, а то он справляет lectisternium: на
улице ставится стол, уставленный яствами, а кругом него на ложах возлежат
статуи богов, и каждый римлянин поклоняется им, проходя мимо с венком на
голове и лавровою ветвью в руках.
Существует особый праздник посева, праздник жатвы, праздник подрезания
виноградников. Прежде чем выколосился хлеб, римлянин совершает более
десяти жертвоприношений и призывает в молитве десяток особых божеств ради
успеха жатвы. Особенно много празднеств в честь умерших, потому что
римлянин их боится.
Он никогда не выходит из дому, не взглянув, нет ли где-нибудь птицы,
предвещающей недоброе. Есть слова, которые он не смеет произносить во всю
свою жизнь. Если у него является какое-нибудь желание, то он пишет его на
дощечке и кладет эту дощечку к ногам статуи какого-нибудь бога.
Каждую минуту он вопрошает богов и хочет знать их волю. Все свои
решения он находит во внутренностях жертвенных животных, в полете птиц, в
предвещаниях молнии. Известие о том, что где-нибудь выпал кровавый дождь
или заговорил бык, волнует его и приводит в трепет; он не может успокоиться,
пока очистительная церемония не примирит его с богами.
Он выходит из дому не иначе, как делая шаг правою ногой. Волосы он
стрижет только во время полнолуния. Он носит на себе амулеты. Против пожара
он покрывает стены своего жилища магическими надписями. Он знает
заклинания, чтобы не допустить до болезни, он знает другие, чтобы исцелить от
болезни; но только заклинания эти нужно повторить двадцать семь раз и
каждый раз отплевываться особым образом.
Он не обсуждает дел в сенате, если жертвоприношения не дали
благоприятных предзнаменований. Он покидает народное собрание, услыхав
писк мыши. Он[с.240]отказывается от своих намерений, принятых самым
твердым образом, если заметит дурное предвещание, или зловещее слово
коснется его слуха. Он храбр в сражении, но при том условии, что ауспиции
обеспечивают ему победу.
Изображенный нами римлянин не человек из народа, со слабо развитым
умом, которого бедность и невежество держат в путах предрассудков. Нет, мы
говорим здесь о патриции, человеке благородном, могущественном, богатом.
Этот патриций является по очереди воином, должностным лицом, консулом,
земледельцем, торговцем; но всегда и всюду он жрец, и помыслы его
устремлены к богам. Как бы мощно ни владели его душой — патриотизм,
любовь к славе, жажда богатства, но надо всем господствует страх перед
богами. Гораций дал самое верное определение римлянина: именно страшась
богов, он стал владыкою земли, Dis te minorem quod geris, imperas.
Говорили, что это была религия политики; но можем ли мы предположить,
чтобы сенат, состоящий из трехсот членов, чтобы сословие патрициев,
насчитывающее в своих рядах три тысячи человек, чтобы все они могли
сговориться с таким единодушием для обмана невежественного народа? И это в
течение веков. И можно ли думать, чтобы в течение веков среди постоянного
союзничества, ярой борьбы, среди личной ненависти, никогда ни один голос не
поднялся бы, чтобы сказать: Все это ложь. Если бы какой-нибудь патриций
выдал тайну своей касты, если бы, обратившись к плебеям, которые
нетерпеливо несли ярмо этой религии, он избавил их и освободил страну и от
ауспиций и от жрецов, то человек этот приобрел бы немедленно такое доверие и
влияние, что сделался бы владыкою государства. Можно ли думать, что если бы
патриции не верили сами в ту религию, которую они исповедывали и
исполняли, искушение обнаружить тайну не было бы достаточно сильно, чтобы
побудить к этому хотя бы одного из них? Глубоко ошибаются относительно
человеческой природы те, кто думает, что религия может установиться в
силу[с.241]соглашения и поддерживаться обманом. Загляните в Тита Ливия и
сосчитайте, сколько раз эта же религия стесняла самих патрициев, сколько раз
ставила она в затруднительное положение сенат и мешала ему в его действиях,
и затем скажите, была ли она изобретена для удобства политических деятелей.
Только лишь во времена Цицерона начали думать, что религия полезна для
управления; но в это время религия была уже мертва в душах людей.
Возьмем для примера римлянина первых веков; остановимся на одном из
величайших воинов того времени, на Камилле, который был пять раз
диктатором и победил более чем в десяти сражениях. Чтобы судить о нем верно,
нужно представить его себе настолько же жрецом, насколько и воином. Он
принадлежал к роду Фуриев; его прозвище есть слово, обозначающее
священническую обязанность. Ребенком он носил претексту, указывающую на
его звание, и буллу, избавляющую от злой судьбы. Он рос, присутствуя
ежедневно при церемониях культа, он провел свою юность в изучении
религиозных обрядов. Правда, разразилась война, и жрец стал воином; его
видели, когда он, раненый в бедро в конном сражении, вырвал железо из раны и
продолжал сражаться. После нескольких походов он возвысился до
государственных должностей. Как должностное лицо, он совершал
общественные жертвоприношения, судил, предводительствовал войском.
Настал день, когда было решено назначить его диктатором. И вот
соответствующее должностное лицо, удалившись, в светлую ночь вопрошало
богов: думая постоянно о Камилле, он произносил про себя его имя и, устремив
глаза на небо, искал там предзнаменований. Боги послали только лишь
счастливые предзнаменования; значит, Камилл им угоден, и он назначается
диктатором.
Теперь он главный начальник войск; он выступает из города, но
предварительно он советуется с ауспициями и приносит множество жертв. Под
его начальством много низших военачальников, почти столько же
жрецов,[с.242]понтифекс, авгуры, гаруспики, пулларии, виктимарии, носитель
очага.
Камиллу поручено закончить войну с Вейями, которые осаждаются
безуспешно вот уже девять лет. Вейи — этрусский город, т.е. город почти
священный, и сражаться туг надо более благочестием, чем храбростью. Если в
течение девяти лет римляне терпят неудачу, то это потому, что этруски лучше
их знают обряды, приятные богам, и магические формулы заклинаний,
которыми приобретается их благоволение. Но Рим, в свою очередь, раскрывает
свои Сивиллины книги и ищет в них волю богов. Он замечает, что его
латинские праздники были осквернены некоторым несоблюдением внешней
формы и возобновляет жертвоприношения. Но этруски все еще продолжают
одерживать верх; остается одно последнее средство — захватить этрусского
жреца и выведать от него тайну богов. Один из вейентинских жрецов взят в
плен и приведен в сенат. «Для того, чтобы Рим победил, — говорит он, —
римляне должны непременно понизить уровень альбанского озера, но при этом
нужно очень остерегаться, чтобы вода не стекла в море». Римляне повинуются,
они прокапывают бесчисленное множество каналов и канав, и воды озера
исчезают в полях.
В этот именно момент Камилл избран диктатором и отправляется к войску,
стоящему под Вейями. Он уверен в успехе, потому что все предсказания уже
известны, все повеления богов уже исполнены; к тому же раньше чем покинуть
Рим, он обещал богам-покровителям празднества и жертвоприношения. Но для
того, чтобы победить, он не пренебрегает и чисто человеческими средствами: он
увеличивает свое войско, усиливает в нем дисциплину, велит прокопать
подземный ход, чтобы проникнуть вовнутрь города. Наступает день приступа;
Камилл выходит из своей палатки, справляется с ауспициями и совершает
жертвоприношения. Понтифексы и авгуры окружают его; облаченный
вpaludamentum(военный плащ полководца), он обращается к богам с такими
словами: «Под твоим предводительством, о Аполлон, и наставляемый твоею
волей я[с.243]иду, чтобы взять и разрушить город Вейи, и тебе я обещаю в
случае победы посвятить десятую долю добычи». Но иметь богов на своей
стороне недостаточно: у неприятеля есть тоже могущественное божество,
которое ему покровительствует; и Камилл обращается к нему, произнося
следующую молитву: «Царица Юнона, обитающая теперь в Вейях, умоляю
тебя, иди с нами — победителями, последуй за нами в наш город, прими от нас
воздаяние культа, и пусть наш город станет твоим городом». Затем, после того
как принесены жертвы, прочтены молитвы, произнесены священные
заклинания, после того как римляне убедились, что боги за них, и что ни один
бог не защищает более врага, они идут на приступ, и город взят.
Таков Камилл. Римский полководец это — человек, умеющий превосходно
сражаться, владеющий еще более того умением заставить повиноваться себе; но
в то же время это человек, твердо верящий в предсказания, исполняющий
ежедневно религиозные обряды и убежденный, что самое важное не храбрость,
не даже дисциплина, но точное произнесение известных формул по всем
правилам, предписанным обрядами. Эти молитвы-формулы, обращенные к
богам, склоняют их и принуждают почти всегда даровать произнесшему их
победу. Высшей наградой для подобного полководца является разрешение
сената совершить триумфальное жертвоприношение. Он всходит тогда на
священную колесницу, запряженную четырьмя белыми лошадьми, теми
самыми, которые в день великой процессии везут статую Юпитера; он облачен
в священные одежды, те самые, в которые облекают бога во дни празднеств,
голова его увенчана венком, в правой руке он держит лавровую ветвь, а в левой
скипетр из слоновой кости; все это точь-в-точь атрибуты и одежды статуи
Юпитера. В этом почти божественном величии появляется он перед своими
согражданами и отправляется воздать поклонение истинному величию
величайшего из римских божеств. Он поднимается на Капитолий и, прибыв к
храму Юпитера, совершает там жертвоприношение.
[с.244]Не одним только римлянам было свойственно чувство страха перед
богами; оно царило точно так же и в сердце грека. Эти народы, получившие
свою первоначальную организацию от религии, вскормленные и воспитанные
ею, сохранили надолго печать своего первоначального воспитания. Известна
религиозная осторожность спартанцев, которые не выступали никогда в поход
ранее полнолуния, которые совершали беспрестанные жертвоприношения,
чтобы узнать, нужно ли им вступать в битву. Спартанец отказывался от
предприятий, обдуманных наилучшим образом и самых необходимых, потому
что его испугало дурное предзнаменование. Афинянин отличается и от
римлянина, и от спартанца тысячью черт ума и характера, но он похож на них
своим страхом перед богами. Афинское войско никогда не выступит в поход
ранее седьмого дня месяца, а когда флоту предстоит выйти в море, то весьма
тщательно заботятся о том, чтобы вызолотить наново статуи Паллады.
Ксенофонт уверяет, что у афинян более религиозных празднеств, чем у
какого-либо другого народа в Греции. «Сколько жертв, принесенных богам, —
говорит Аристофан, — Сколько храмов! Сколько статуй! Сколько священных
процессий! Во всякое время года мы видим религиозные празднества и
украшенных венками жертвенных животных». «Мы, — говорит Платон, —
приносим богам самые многочисленные жертвы и устраиваем в их честь самые
великолепные и наиболее священные процессии». Город Афины и его
территория покрыты большими и малыми храмами; есть храмы для совершения
культа гражданской общины, для совершения культа трибы, для совершения
культа семьи. Каждый дом есть сам по себе тот же храм, и почти в каждом поле
есть священная могила.
Афинянин, которого представляют себе таким непостоянным, таким
изменчивым и вольнодумным, питает, наоборот, глубочайшее почтение к
древним традициям, к древнему ритуалу. Его главная религия, та, которой он
оказывает наиболее ревностную преданность, — есть религия[с.245]предков и
героев. Он чтит умерших, он их боится. Один из его законов требует, чтобы он
приносил им ежедневно в жертву начатки своей жатвы, другой запрещает
произносить хотя бы одно слово, могущее возбудить их гнев. Все, что касается
древности, священно для афинянина; у него есть древние сборники, где
записаны его обряды, и он никогда не отступает от них. Если бы какой-нибудь
жрец попробовал ввести в культ самое небольшое новшество, он был бы
наказан за это смертью.
Постоянно, из века в век соблюдались самые странные обряды. Один раз в
году афиняне совершали жертвоприношение в честь Ариадны, а так как по
преданию возлюбленная Тезея умерла во время родов, то требовалось
подражать движениям и крикам женщины, мучающейся родами. Афиняне
справляли еще другой годовой праздник, называвшийся Осхофориями и
который был как бы пантомимой, изображением возвращения Тезея в Аттику.
На этом празднике жезл вестника украшался венком, потому что вестник Тезея
украсил венком свой жезл, затем испускали известный крик, полагая, что так
именно кричал вестник Тезея, далее составлялась процессия, где каждый был
одет в такую одежду, какую носили обычно во времена Тезея. Был день, в
который афиняне обязаны были варить овощи в треножном котле особой
формы; начало этого обряда терялось в очень глубокой древности, смысл его
был уже непонятен, но тем не менее афиняне повторяли его благочестиво
каждый год.
У афинян, как и у римлян, есть тяжелые, несчастные дни; в эти дни не
совершаются браки, и не приступают ни к каким начинаниям; в эти дни не
бывает народных собраний и не отправляется правосудие. Восемнадцатый и
девятнадцатый день каждого месяца посвящен очищению. День Плинтерий
самый тяжелый и роковой из всех, — в этот день статуя главного божества
города завешивается покрывалом. В день же Панафиней, наоборот, покрывало
богини торжественно несут в большой процессии, и все граждане
без[с.246]различия возраста и состояния должны участвовать в этом шествии.
Афинянин приносит жертвы, испрашивая обильную жатву; он приносит их,
прося дождя или же возвращения хорошей погоды; он приносит их, чтобы
излечиться от болезни, отогнать голод или мор.
В Афинах есть свои собрания древних предсказаний, подобно тому, как в
Риме есть Сивиллины книги, и город содержит в пританее людей, возвещающих
ему будущее. На улицах на каждом шагу встречаются прорицатели, жрецы,
истолкователи снов. Афинянин верит в предзнаменования и приметы: чихание
или звон в ушах останавливают его в его намерении. Он никогда не пускается в
плавание, не вопросив наперед ауспиции. Раньше чем вступить в брак, он не
преминет посоветоваться с предвещаниями по полету птиц. Он верит в
магические слова и если заболеет, то надевает на шею амулеты. Народное
собрание расходится, если кто-либо заявит, что видел на небе зловещее
знамение. Если жертвоприношение было нарушено сообщением дурного
известия, то его нужно начинать снова.
Афинянин начинает всякий свой разговор пожеланием благополучия. На
трибуне ораторы любят начинать свою речь обращением к богам и героям,
обитающим в стране. Руководят народом, излагая перед ним прорицания.
Ораторы, добивающиеся того, чтобы их мнение одержало верх, повторяют
беспрестанно: «Так повелевает богиня».
Никий принадлежал к знатной и богатой семье. Совершенно еще в юных
годах он ведет в Делос, в святилище, теорию, т.е. жертвенных животных, и хор
для воспевания хвалы богу в то время, когда совершается жертвоприношение.
Возвратясь в Афины, он посвящает богам часть своего имущества, воздвигает
статую богине Афине и храм богу Дионисию. Он делается по очереди
тогестиатороми устраивает на свой счет обеды своей трибы, то хорегом, и
тогда он содержит хор для религиозных празднеств. Ни одного дня не проходит,
чтобы он не совершил жертвоприношения какому-нибудь богу. В его
доме[с.247]при нем постоянно находится прорицатель, который его никогда
не покидает, с которым Никий постоянно советуется об общественных, а равно
и о своих личных делах. Назначенный полководцем, он руководит экспедицией
против Коринфа; одержав победу, он возвращается уже в Афины, как вдруг
узнает, что двое из его убитых воинов остались непогребенными на земле врага:
религиозное беспокойство, чувство неисполненного по отношению умерших
долга овладевает им. Он останавливает флот и посылает вестников к
коринфянам и просит, чтобы они позволили похоронить эти два трупа.
Несколько времени спустя афиняне обсуждают поход в Сицилию. Никий
всходит на трибуну и заявляет, что его жрецы и его прорицатель сообщили о
предзнаменованиях, неблагоприятных для экспедиции. Правда, у Алкивиада
есть другие прорицатели, которые разъясняют предсказания в
противоположном смысле. Народ находится в нерешимости. Но тут подходят
люди, прибывшие из Египта; они вопрошали бога Амона, который начинал уже
тогда пользоваться большим значением, и от него приносят они предсказание:
афиняне овладеют всеми сиракузянами. Народ тотчас же решает начинать
войну.
Никий совершенно против своего желания предводительствует экспедицией.
Раньше чем отправиться в плавание, он совершает по обычаю
жертвоприношения. Он берет с собою, как вообще каждый полководец, толпу
жрецов, гадателей, жертвоприносителей, прорицателей, вестников. Флот увозит
с собою свой очаг; на каждом корабле своя эмблема, изображающая какое-
нибудь божество.
Но Никий мало надеется на успех. Разве несчастный исход предприятия не
предвозвещен уже так многократно? Вороны повредили статую Паллады,
какой-то человек изувечил себя на алтаре, а самое отплытие произошло в
несчастные дни Плинтерий! Никий слишком хорошо знает, что эта война будет
пагубна и для него и для отечества. И вот во время всего похода он боязлив и
крайне осторожен. И он, которого все знают, как храброго и
искусного[с.248]полководца, почти ни разу не осмеливается дать знак к битве.
Взять Сиракузы оказывается невозможным, и после жестоких потерь надо
решиться возвратиться назад в Афины. Никий готовит флот к обратному
отплытию, море еще свободно. Но тут случается затмение луны. Никий
обращается за разъяснением к своему прорицателю, и тот сообщает ему, что это
дурной знак, и что нужно обождать трижды девять дней. Никий повинуется; все
это время он проводит в бездействии, принося множество жертв, чтобы
умилостивить разгневанных богов. В это время неприятель запирает ему выход
из гавани и уничтожает его флот. Не остается ничего более, как возвращаться
сухим путем — вещь совершенно невозможная; ни он и ни один из его воинов
не могут уйти от рук сиракузян.