Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
В принципе закон был неизменен, потому что он был божественен. Нужно
заметить, что законы никогда не отменялись; можно было издавать новые, но
старые продолжали всегда существовать, как бы ни были они противоречивы
друг другу. Драконовы законы не были уничтожены законами Солона; ни
царские законы — законами Двенадцати Таблиц. Камень, на котором были
вырезаны законы, был неприкосновенен; самое большее, что наименее
богобоязненные люди позволяли себе, это — повернуть его обратной стороной.
Этот принцип был главною причиною той большой запутанности, которую мы
видим во всем древнем праве. В нем были собраны различные законы
различных эпох все вместе, и все они имели право на уважение. В одной из
судебных речей Исея мы видим двух людей, оспаривающих друг у друга
наследство; каждый из них приводит в свою пользу закон; оба эти закона
совершенно противоречат друг другу и оба они одинаково священны. Таким же
точно образом и собрание законов Ману сохраняет старинный закон о праве
первородства и тут же рядом помещает другой, требующий равного раздела
имущества между братьями.
Древний закон никогда не сопровождается указаниями на мотивы его
издания. Да и зачем? Он не обязан давать отчета; он существует, потому что
боги создали его. Закон не вступает в объяснения; он является как
повелительная сила; люди повинуются ему, потому что они в него верят.
В течение многих поколений законы не были записаны; они передавались от
отца к сыну вместе с верованиями[с.208]и формулами молитв; они были
священным преданием, которое увековечивалось близ семейного очага или близ
очага гражданской общины.
В тот день, когда законы начали записывать, их стали вносить в священные
книги, в книги обрядов среди молитв и правил священнодействий. Варрон
цитирует один древний закон города Тускулума и добавляет, что он читал его в
священных книгах этого города. Дионисий Галикарнасский, разбиравший
подлинные документы, говорит, что в Риме до эпохи децемвиров немногие из
писанных законов находились в священных книгах. Позже законы перестали
записывать в обрядовых книгах, их начали писать отдельно; но они продолжали
находиться, по обычаю, в храме, и жрецы продолжали быть их хранителями.
Писанные или неписанные законы эти были неизменно выражены в виде
кратких изречений и по форме их можно сравнить со стихами книги Моисеевой
или же со шлоками законов ману. Весьма вероятно даже, что слова закона
имели ритмический размер. Аристотель говорит, что раньше того времени, как
законы были записаны, они пелись. Воспоминание об этом осталось в языке;
римляне называли законыcarmina, стихи; а греки говорилиνόμοι— песни.
Эти древние стихи были неизменяемым текстом. Изменить в них хотя бы
одну букву или переместить хотя бы одно слово, нарушая таким образом ритм,
это значило разрушить самый закон, уничтожая ту священную форму, в которой
он явлен людям. Закон был подобен молитве, которая только тогда была
приятна богам, когда слова ее оставались совершенно неизменными, и которая
становилась нечестивой, если хоть одно слово было в ней изменено. В
первобытном законе внешняя форма, буква — были все. Здесь нечего искать
идеи или духа закона. Закон имеет ценность не по тому нравственному
принципу, который в нем заключается, но по тем точным словам, из которых
состоит его формула. Его сила заключается в священных выражениях, которые
его составляют.
[с.209]У древних и особенно в Риме идея права была неразлучна с
употреблением известных священных слов. Если, например, нужно было
заключить какое-нибудь обязательство, то один должен был сказать:Dari
spondes?и другой должен был ответить:Spondeo. Если эти слова не были
произнесены, то и договор не считался заключенным. Напрасно заимодавец
требовал уплаты своего долга, должник не считался его должником, потому что
сила, обязывающая человека в древнем праве, не была совесть или чувства
справедливости, это была священная формула. Эта формула, произнесенная
взаимно двумя людьми, устанавливала между ними правовую связь. Там, где не
было формулы, не существовало и права.
Странные формы древнего судопроизводства не будут нас более удивлять,
если мы подумаем, что римское право было религией, закон — священным
текстом, правосудие — собранием обрядов. Истец преследовал по закону,agit
lege. Выражением, формулой закона побеждает он своего противника; но ему
нужна величайшая осторожность: чтобы иметь закон на своей стороне, он
должен точно знать те выражения, в которых он формулирован, и произносить
их вполне безошибочно. Если он употребит одно слово вместо другого, то закон
более для него не существует, не может его более защищать. Гай рассказывает
такого рода случай: у некоего человека сосед вырубил его виноградник; факт
был несомненный; он произнес формулу закона, но в законе говорится
«деревья», он же произнес «виноградник» и поэтому проиграл свой процесс.
Однако, произнесения точных слов закона было еще недостаточно, нужно
было сопровождать их еще внешними знаками, которые являлись как бы
обрядами этой религиозной церемонии, называвшейся договором или судебным
процессом. Поэтому при всякой продаже нужно было употреблять кусок меди
или весы; при покупке чего-нибудь — следовало дотронуться до покупаемого
предмета рукой,mancipatio; если происходил спор о какой-нибудь
собственности —[с.210]изображалась притворно борьба,manum consertio.
Отсюда произошли формулы при отпущении на волю, при выделении из семьи,
при отправлении правосудия и все внешние действия, вся пантомима
судопроизводства.
Так как закон составлял часть религии, то и он был облечен таинственным
характером, как вся религия гражданской общины. Формулы закона хранились
втайне, как и формулы культа. Они скрывались от чужеземцев и даже от
плебеев. Происходило это не потому, чтобы патриции рассчитывали, владея
законами исключительно, извлекать из этого для себя большую пользу; но
потому, что законы по своему происхождению, по своей природе считались
долго таинством, в которое нельзя было посвятить человека, не посвятив его
предварительно в национальный и домашний культ.
Религиозное происхождение древнего права объясняет нам одну из главных
его особенностей. Религия была чистогражданская, т.е. особая для каждой
гражданской общины; и вытекающее отсюда право могло быть тоже
толькогражданским. Но важно выяснить смысл, какой это слово имело у
древних. Когда говорилигражданское право,ius civile,νόμοι πολιτικοί, то это
означало, что не только каждая гражданская община имела свой кодекс, как
имеет его в наши дни каждое государство, но также что и законы каждой
гражданской общины имеют силу и действуют только между ее членами.
Недостаточно было жить в городе, чтобы находиться под властью законов и под
их покровительством: нужно было еще быть гражданином. Закон не
существовал для рабов, он не существовал также и для чужеземцев. Ниже мы
увидим, что чужеземец, поселившийся в городе, не мог ни приобретать там себе
собственности, ни наследовать, ни делать завещания, ни заключать какого-
нибудь договора, ни выступать перед обычным судилищем граждан. В Афинах,
если он являлся заимодавцем гражданина, он не мог преследовать его по суду за
долг; закон не признавал силы за его договорами.
[с.211]Такой порядок древнего права отличался полнейшей логичностью.
Право родилось не из идеи справедливости, но из религии, и было немыслимо
вне ее. Для того, чтобы между двумя людьми явились правовые отношения,
нужно, чтобы между ними были предварительно религиозные отношения, т.е.
чтобы у обоих у них был культ одного и того же очага и те же самые
жертвоприношения. Если между двумя людьми не было этой религиозной
обязанности, то не могло быть, по-видимому, и никаких правовых отношений.
Ни раб, ни чужеземец не имели участия в религиозном культе гражданской
общины. Чужеземец и гражданин могли долгие годы жить рядом друг с другом
без того, чтобы явилась возможность установить между ними правовую связь.
Право было только одною из сторон религии. Раз нет общей религии, то нет и
общего права.
Глава XII
Гражданин и чужеземец.
Гражданин узнавался по тому обстоятельству, что он принимал участие в
культе гражданской общины, и от этого участия он получал все свои
гражданские и политические права. Тот, кто отрекался от культа, — отрекался и
от прав.
Выше мы говорили о тех общественных обедах, которые являлись главным
обрядом национального культа. В Спарте тот, кто не участвовал в них, хотя бы
не по своей вине, переставал считаться в числе граждан. Каждая гражданская
община требовала, чтобы все ее члены принимали участие в празднествах
своего культа. В Риме обязательно было присутствовать при священной
церемонии очищения, чтобы сохранить за собою политические права
гражданина. Человек, не присутствовавший при этих обрядах, т.е. не
принимавший участия в общественной молитве и[с.212]жертвоприношении,
не считался более гражданином вплоть до следующего дня очищения.
Если мы пожелаем охарактеризовать гражданина античного времени по его
наиболее существенным признакам, то мы должны будем сказать, что это
человек, владеющий религией гражданской общины, чтущий тех же богов, что и
она; человек, за которого архонт или притан приносят ежедневные жертвы;
человек, имеющий право приближаться к алтарю, входить в священный круг,
где происходят народные собрания; присутствовать на священных
празднествах, принимать участие в шествиях, присоединяться к пению
священных гимнов, участвовать в священной трапезе, получать свою долю
жертвенного мяса. Это человек, поклявшийся также, в тот день, когда он был
включен в список граждан, исполнять обряды священного культа богов и
бороться за них. Обратите внимание на термины языка: быть принятым в число
граждан выражалось по-греческиμετεῖναι τῶν ἱερῶν— принимать участие в
священных делах.
Чужеземец есть, наоборот, человек, не имеющий доступа к культу, человек,
которому боги гражданской общины не оказывают своего покровительства и
который не имеет даже права призывать их, потому что национальные боги
желают принимать и молитвы, и приношения только от граждан; они отвергают
чужеземцев; чужеземцу запрещается вход в их храм, и присутствие его при
религиозных обрядах есть святотатство. Свидетельство об этом древнем чувстве
отвращения к чужим сохранилось для нас в одном из главных обрядов римского
культа: когда верховный жрец приносил жертву на открытом воздухе, то
покрывало должно было окутывать его голову, потому что перед священным
огнем, среди религиозного священнодействия национальным богам лицо
чужеземца не должно попадаться на глаза верховному жрецу; этим были бы
нарушены ауспиции.
Священный предмет, попадавший на минуту в руки[с.213]чужеземца,
моментально бывал осквернен, и только лишь искупительные обряды могли
возвратить ему его священные свойства. Если неприятель овладевал городом, и
затем граждане брали его обратно, то первым делом необходимо было очистить
все храмы, погасить и зажечь снова все очаги; прикосновение чужеземца
оскверняло их.
Таким образом, религия установила между гражданином и чужеземцем
глубокое и неизгладимое различие. Та же самая религия, пока была сильна ее
власть над людьми, запрещала давать чужеземцу право гражданства. Во
времена Геродота оно не было никому дано за исключением одного
прорицателя, и то для этого понадобилось определенное повеление оракула.
Афиняне давали его иногда, но с какими предосторожностями! Требовалось
прежде всего, чтобы собравшийся народ согласился на принятие чужеземца; но
это одно не имело еще пока никакого значения: требовалось, чтобы девять дней
спустя новое народное собрание высказалось вторично в том же смысле при
тайной подаче голосов, и чтобы благоприятных голосов было при этом по
крайней мере шесть тысяч. Цифра эта покажется громадной, если подумать, что
на афинские народные собрания редко сходилось такое количество граждан.
Наконец, еще первый попавшийся человек среди афинян мог противопоставить
нечто вродеveto, выступить перед судом против этого решения, как противного
древним законам, и добиться его отмены. Не было ни одного общественного
акта, который законодатель обставлял бы такими трудностями и
предосторожностями, как акт, дававший чужеземцу права гражданства. Много
меньше формальностей требовалось при объявлении войны или при создании
нового закона. Почему же ставилось столько препятствий чужеземцу,
желавшему стать гражданином? Тут безусловно не могло быть боязни, что его
голос нарушит равновесие в народных собраниях. Демосфен объясняет нам
настоящие мотивы, истинную мысль афинян: «Необходимо думать о богах и
соблюдать чистоту жертвоприношений». Исключить чужеземца, это значит
«блюсти священные[с.214]обряды». Принять чужеземца в среду граждан, это
значить «дать ему часть в религии и в жертвоприношениях». И вот народ не
чувствовал себя достаточно в праве совершить подобный акт; его тревожили
религиозные опасения, так как он знал, что национальные боги отвергают
чужих, и что поэтому, быть может, даже самые жертвоприношения будут
осквернены присутствием вновь принятого члена общины. Дарование прав
гражданства чужеземцу было истинным нарушением основных принципов
национального культа; вот почему гражданская община в начале своего
существования была так скупа относительно этого дара. Нужно ли добавлять
еще, что человек, принятый с таким трудом в число граждан, не мог быть ни
архонтом, ни жрецом. Гражданская община разрешала ему присутствовать при
совершении культа, но являться самому руководителем — это было бы уж
слишком.
Нельзя было сделаться афинским гражданином, будучи уже гражданином
другого города; была полная религиозная невозможность быть одновременно
гражданином двух общин, как невозможно было, — мы это видели раньше, —
быть членом двух семейств. Нельзя было исповедывать зараз две религии.
Участие в культе вело за собой и обладание известными правами. Вследствие
того, что гражданин имел право присутствовать при жертвоприношении,
которым начиналось народное собрание, он имел право и подавать свой голос
на этом собрании.
Вследствие того, что он имел право совершать жертвоприношения от лица
гражданской общины, он мог бы также быть пританом или архонтом. Обладая
религией гражданской общины, он мог призывать ее богов и совершать все
обряды, необходимые при судопроизводстве.
Чужеземец, наоборот, не принадлежа совершенно к религиозной общине, не
имел и никаких прав. Если он входил в священный круг, очерченный жрецом
для народного собрания, то наказывался за это смертью.
Закон[с.215]гражданской общины не существовал для него; если он совершал
преступление, то с ним поступали как и с рабом и наказывали без суда;
гражданская община совершенно не обязана была оказывать ему правосудие.
Когда же наконец, почувствовалась необходимость оказывать правосудие и
чужеземцам, то для этого пришлось учредить специальное судилище. В Риме
был особый претор для суда над иностранцами (praetor peregrinus). А в Афинах
судьею иностранцев был полемарх, т.е. то самое должностное лицо, на
обязанности которого лежали заботы о войне и о всех сношениях с
неприятелем.
Ни в Риме, ни в Афинах чужеземец не мог быть земельным собственником.
Он не мог вступать в брак; по крайней мере брак его считался незаконным;
дети, родившиеся от союза гражданина с иностранкой, считались незаконными.
Чужеземец не мог заключать договора с гражданином; по крайней мере закон не
признавал действительным такой договор. Чужеземец не имел права в начале
заниматься торговлей. Римский закон запрещал ему наследовать гражданину, и
даже гражданин не имел права наследовать после чужеземца. Строгость этого
принципа простиралась так далеко, что если отец получал право римского
гражданства без того, чтобы его получал также и сын, родившийся раньше этого
времени, то сын становился посторонним по отношению к своему отцу и не мог
уже ему наследовать. Различие между гражданином и чужеземцем было
сильнее, чем естественные родственные узы между отцом и сыном.
С первого взгляда может показаться, что люди поставили себе долгом
установить целую систему притеснений по отношению к иностранцам. Ничего
подобного. И в Афинах, и в Риме их принимали, наоборот, весьма радушно и
покровительствовали им или ради коммерческой выгоды, или из расчетов
политических. Но ни расположение к иностранцам, ни выгода не могли, тем не
менее, уничтожить древних законов, установленных религией. Эта религия не
позволяла чужеземцу делаться земельным собственником,[с.216]потому что он
не мог быть участником в священной земле гражданской общины. Она не
позволяла ни чужеземцу наследовать гражданину, ни наоборот, потому что
всякая передача имущества вела за собою и передачу культа, а исполнение
гражданином чужого культа было совершенно так же невозможно, как и
исполнение чужеземцем культа гражданской общины.
Иностранца можно было принимать, заботиться о нем, даже почитать, если
он был богат или заслуживал почтения, но нельзя было допускать его к участию
в религии или в праве. С рабом поступали в некоторых отношениях лучше, чем
с ним: раб — член семьи, культ которой он разделял, был присоединен через
посредство своего господина к гражданской общине, и боги ее ему
покровительствовали; поэтому римский закон говорит, что могила раба
священна, но могила чужеземца священною не была.
Для того, чтобы иностранец мог иметь какое-нибудь значение в глазах
закона, чтобы он мог заниматься торговлей, заключать договоры, безопасно
владеть своим имуществом, чтобы правосудие гражданской общины могло дать
ему действительную защиту, — он должен был сделаться клиентом гражданина.
И в Риме, и в Афинах требовалось, чтобы каждый иностранец избрал себе
патрона. Поступая в ряды клиентов и становясь в зависимость от гражданина,
иностранец вступал посредством этого в связь с гражданской общиной, начинал
тогда пользоваться некоторыми преимуществами гражданского права и
приобретал себе покровительство законов.
Древние гражданские общины наказывают большую часть проступков,
совершенных против себя, тем, что отнимают право гражданства. Это наказание
называлосьἀτιμία. Человек, наказанный таким образом, не мог более занимать
общественной должности, не мог ни участвовать в отправлении правосудия, ни
говорить в народных собраниях. В то же время он был устранен от участия в
религии; приговор[с.217]гласил: «что он не смеет более входить ни в одно из
святилищ гражданской общины, что он не имеет более права надевать венок на
голову в те дни, когда все граждане украшают себя венками, и что он не имеет
права вступать в священный круг, очерченный на площади очистительной
водой и кровью жертвенных животных». Боги гражданской общины для него
более не существовали. В то же время он терял все гражданские права; он не
мог являться более перед судом даже в качестве свидетеля; если он был
оскорблен, он не смел жаловаться: «его можно было безнаказанно ударить»;
законы гражданской общины не защищали его. Для него не существовало
больше ни купли, ни продажи, ни какого бы то ни было договора. Он
становился чужеземцем в родном городе; у него все было отнято сразу: права
политические, права религиозные, права гражданские; вся совокупность этих
прав содержалась в звании гражданина и терялась вместе с потерей этого
звания.
Глава XIII
Патриотизм. Изгнание.
Слово «отечество» означало у древних землю отцов,terra patria. Отечеством
каждого человека была та часть земли, которую освятила его домашняя или
национальная религия, та земля, где были погребены останки его предков и где
жили их души. Малым отечеством было небольшое огороженное пространство
земли, принадлежащее семье, где находились могилы и очаг; большим
отечеством была гражданская община со своим пританеем, своими героями,
священной оградой и всей территорией, границы которой наметила религия.
«Священная земля отечества», говорили греки. И это было не праздное слово:
земля эта была действительно священна для людей, потому что здесь жили их
боги. Государство, гражданская община, отечество — эти слова не
были[с.218]отвлеченными понятиями, как у наших современников, это было
целое, состоящее из местных богов, ежедневного культа и господствовавших
над душою верований.
Этим объясняется патриотизм древних, то сильное чувство, которое было для
них высшею добродетелью и к которому примыкали все другие добродетели. С
отечеством соединялось все, что могло быть самого дорогого для человека. В
нем находил он свое благосостояние, свою безопасность, свое право, свою веру,
своего бога. Теряя его, он терял все. Было почти невозможно, чтобы частная
выгода расходилась с выгодой общественной. Платон говорит: «Отечество нас
рождает, вскармливает и воспитывает», а Софокл: «Отечество нас сохраняет».
Такое отечество являлось для человека не только местом жительства. Пусть
он покинет эти святые стены, переступит священные границы области, и для
него нет более ни религии, ни какого бы то ни было общественного союза.
Всюду за пределами своего отечества он вне правильной жизни, вне закона;
всюду за пределами отечества он лишен богов, лишен духовной жизни. Только
в своем отечестве он чувствует в себе достоинство человека и имеет свои
обязанности; только здесь он может быть человеческой личностью.
Отечество привязывает человека к себе священными узами; любить его надо,
как любят религию, повиноваться ему надо, как повинуются богу. «Нужно
отдаться ему всецело, все вложить в него, все посвятить ему». Любить его
нужно в славе и в унижении, в процветании и в несчастии; любить его и за
благодеяния и за суровость. Сократ, осужденный отечеством несправедливо на
смерть, любит его, тем не менее, так же сильно. Его нужно любить, как любил
Авраам своего Господа, до готовности принести ему в жертву собственного
сына. Главное же, нужно уметь умереть за отечество. Грек или римлянин не
умирают из преданности к одному человеку или из чувства чести, но за
отечество он отдает свою жизнь, потому что нападение на[с.219]отечество
есть нападение на религию; и здесь человек действительно борется за свои
алтари, за свои очаги, pro aris et focis, потому что, если неприятель овладевал
городом, то алтари его бывали низвергнуты, очаги погашены, могилы
осквернены, боги истреблены, и культ уничтожен. Любовь к отечеству — это
благочестие древних.
Обладание отечеством должно было считаться весьма драгоценным, потому
что древние не придумали более жестокого наказания, как лишить человека
этого отечества. Обыкновенным наказанием за очень большие преступления
было изгнание.
Изгнание было не только запрещением пребывать в городе и удалением за
пределы отечества, оно было в то же время и запрещением культа; оно
заключало в себе то, что современные народы называют отлучением от церкви.
Изгнать человека значило, по принятой у римлян формуле, отлучить его от огня
и воды. Под огнем тут надо понимать огонь жертвоприношений, а под водою —
очистительную воду. Изгнание ставило человека, следовательно, вне религии. В
Спарте также, если человек был лишен прав гражданина, то его отлучали от
огня. Афинский поэт влагает в уста одного из своих действующих лиц ужасную
формулу, поражающую изгнанника: «Пусть он бежит, — гласил приговор, — и
пусть никогда не приблизится он к храмам, пусть никто из граждан не заговорит
с ним и не примет его к себе в дом; пусть никто не дозволит ему участвовать в
молитвах и жертвоприношениях, пусть никто не даст ему очистительной воды».
Каждый дом осквернялся от его присутствия. Человек, принявший изгнанника,
становился нечистым от соприкосновения с ним. «Тот, кто будет с ним есть или
пить, или кто прикоснется к нему, — говорилось в законе, — должен будет
очиститься». Под гнетом этого отлучения изгнанник не мог принимать участия
ни в какой религиозной церемонии, для него не было более ни культа, ни
священных обедов, ни молитв; он был лишен своей части в религиозном
наследии.
[с.220]Надо принять во внимание, что для древних бог не был вездесущ.
Если у них была какая-то смутная идея о божестве всей вселенной, то не это
божество считали они своим провидением, не к нему обращались они с
молитвами. Богами каждого человека были те боги, которые жили в его доме, в
его городе, в его области. Изгнанник, оставляя за собою отечество, оставлял
также и своих богов. Он не находил нигде религии, которая бы могла его
утешить и взять под свою защиту; он не чувствовал более попечительного
провидения над собою, у него было отнято счастье молитвы. От него было
удалено все, что могло удовлетворить потребностям его души.
Религия была тем источником, из которого вытекали права гражданские и
политические; все это терял изгнанник, теряя свое отечество. Исключенный из
культа гражданской общины, он лишался в то же время также своего домашнего
культа и должен был погасить свой очаг. Он не имел более права собственности
на свое имущество, все его имущество и земля отбирались в пользу богов или
государства. Не имея более культа, он не имел более семьи; он переставал быть
супругом и отцом. Его сыновья не находились более под его властью; его жена
не была более его женой и могла выбрать себе немедленно другого супруга.
Взгляните на Регула, попавшего в плен к врагам; римский закон уподобляет его
изгнаннику. Когда сенат спрашивает его мнения, он отказывается высказывать
его, потому что изгнанник не может быть более сенатором; когда и жена и дети
спешат к нему, он отталкивает их объятия, потому что у изгнанника нет более
ни жены ни детей.
Таким образом, изгнанник вместе с потерей религии гражданской общины и
прав гражданина терял также и домашнюю религию и семью.Унего не было
более ни очага, ни жены, ни детей. После смерти он не мог быть погребен ни на
земле гражданской общины, ни в могиле своих предков, потому что он сделался
чужим.
Нет ничего удивительного, что древние республики почти[с.221]всегда
допускали виновных спасаться от смерти бегством. Изгнание не представлялось
казнью более легкою, чем смерть. Римские юристы называли его самым
тяжелым наказанием.
Глава XIV
О муниципальном духе.
То, что мы узнали до сих пор о древних учреждениях, особенно же о древних
верованиях, может дать нам понятие о том глубоком различии, какое
существовало всегда между двумя гражданскими общинами. Пусть они
находились даже совсем близко, рядом друг с другом, все же они составляли
всегда два совершенно разные общества, и между ними лежало нечто большее,
чем расстояние, разделяющее теперь два города, большее, чем границы,
разделяющие два государства; у них были разные боги, разные религиозные
обряды, разные молитвы. Участвовать в культе гражданской общины было
запрещено члену соседней общины. Верили, что боги отвергали поклонение
всякого, кто только не был их согражданином.
Правда, эти древние верования постепенно с течением времени смягчились и
видоизменились, но они были в полной силе в эпоху, когда складывались
общества, и отпечаток этих верований остался на них навсегда.
Легко понятны следующие две вещи: во-первых, подобная собственная
религия, присущая каждому городу в отдельности, должна была установить
сильный и почти непоколебимый строй; и в самом деле, поразительно, как
долго существовал этот общественный строй, несмотря на свои недостатки и на
всю возможность распадения. Во-вторых, эта самая религия должна была
сделать на многие века совершенно невозможным установление другой
социальной формы, кроме гражданской общины.
Каждая гражданская община, в силу требования самой[с.222]религии,
должна была являться совершенно независимой. Каждая гражданская община
должна была иметь свои особые законы, так как у каждой была своя религия, а
законы проистекали из религии. Каждая должна была иметь свое высшее
правосудие, и не могло быть суда выше суда гражданской общины. Каждая
должна была иметь свои религиозные празднества и свой календарь; месяцы
года не могли быть одни и те же в двух городах, так как у каждого были свои
особые религиозные священнодействия. У каждой гражданской общины были
свои денежные знаки; вначале монеты обозначались обыкновенно
религиозными эмблемами. У каждой была своя мера и вес. Ничего общего не
допускалось между двумя общинами. Разграничение было так глубоко, что с
трудом можно было представить себе даже возможность брака между жителями
двух различных городов. Такой союз всегда казался странным и долгое время
считался даже незаконным. Законодательство Рима и Афин видимо противилось
признать его. Почти повсюду дети, рожденные от такого брака, считались в
числе незаконных и были лишены прав гражданства. Для того, чтобы брак
между жителями двух городов был законным, должен был необходимо
существовать особый договор между этими городами (jus connubii,ἐπιγαμία).