Фрезер Дж.Дж. Золотая ветвь
Подождите немного. Документ загружается.
В пользу такого предположения говорит распространенное суеверие, согласно
которому человека, сжавшего остаток хлеба, ждет скорая смерть. Бытует также
поверье, что тот, кто связал последний сноп, умрет в течение следующего года.
Эти народы, возможно, останавливают свой выбор на человеке, сжавшем,
связавшем или обмолотившем последний сноп, по следующей причине.
Отступая от косарей, вязальщиков и молотильщиков, дух хлеба, как считается,
до последнего момента скрывается в зерне. Когда же его насильственно
изгоняют из этого последнего пристанища, то есть сжинаемого, связываемого
или обмолачиваемого снопа, он вынужден покинуть хлебные колосья, доселе
составлявшие его одеяние, и принять другую форму. А в кого удобнее всего
вселиться изгнанному духу, как не в того, кто находится ближе всего к
последнему снопу, из которого его только что прогнали? Таким человеком
является тот, кто сжал, связал или обмолотил последний сноп. Поэтому такого
мужчину (или женщину) хватают, принимая за самого хлебного духа.
Лицом, которое в качестве представителя духа хлеба убивали на поле жатвы,
мог, следовательно, быть либо прохожий чужестранец, либо участник жатвы,
отставший от других в косьбе, вязании снопов или молотьбе. Древние
предания и современный народный обычай указывают также на
существование еще третьей возможности. Литиерс не только предает смерти
чужестранцев – смерти предают его самого, притом явно тем же способом,
каким он убивал других людей, то есть заворачивают в сноп, обезглавливают и
кидают в реку. Есть лаже намек на то, что случилось все это с Литиерсом на его
собственной земле. Равным образом и в современных обычаях инсценируется
не только предание смерти чужаков, но и умерщвление хозяина поля (фермера
или помещика). Стоит вспомнить, что Литиерс был сыном фригийского царя, а
согласно другому сообщению, сам был царем, и прибавить к этому предание о
его умерщвлении (явно в качестве представителя духа хлеба), как мы придем к
предположению, что перед нами еще один пережиток обычая ежегодного
убийства священных царей-жрецов, которые являлись во многих районах
Западной Азии, и особенно во Фригии, носителями духовной власти. В
некоторых местах, как мы видели, этот обычай подвергся существенному
изменению, а именно вместо самого царя стали приносить в жертву царского
сына. Отзвуком этого обычая как раз и могла быть история Литиерса.
Обратимся теперь к отношению фригийца Литиерса к фригийцу Аттису.
Вспомним, что в центре царско-жреческой власти, в городе Пессинунте,
верховного жреца ежегодно предавали смерти в качестве воплощения Аттиса,
бога растительности; один компетентный античный автор даже назвал Аттиса
«сжатым хлебным колосом». Так что, в конце концов, не лишено основания
предположение, что Аттис, это ежегодно приносимое в жертву воплощение
хлебного духа, ничем не отличается от Латиерса и что последний является не
более как грубой, неразвитой праформой, из которой впоследствии развился
государственный культ Аттиса. Не исключено, что так оно на самом деле и
было. Но, с другой стороны, европейские параллели наводят нас на мысль, что
у одного народа два разных божества растительности могут иметь двух
самостоятельных представителей, которые приносятся в жертву в разное время
года. Пример Европы показывает, что одного из них, как правило, предавали
смерти весной в качестве представителя духа дереза, а другого – осенью в
качестве представителя хлебною духа.
Та же практика, вероятно, имела место во Фригин. Аттис был прежде всего
богом деревьев; его связь с хлебом, как видно на примере обычаев, сходных с
обычаем Жатвенного мая, скорее всего, была не более как расширением его
власти над деревьями. Кроме того, представителя Аттиса, скорее всего,
убивали весной, тогда как смерть Литиерса приходится на лето или на осень, то
есть на время уборки урожая во Фригии. Так что, если у нас нет оснований
видеть в Литиерсе прототип Аттиса, мы, в общем, можем считать их
независимыми порождениями одной и той же религиозной идеи; в таком
случае они находятся между собой в отношении подобном тому, в каком с
Европе Старик находится к Дикарю или Лиственному Человеку. В обоих случаях
мы имеем дело с духами или божествами растительности, и в обоих случаях их
личных представителей каждый год приносили в жертву. Но культ Аттиса
достиг статуса государственной религии и распространился вплоть до Италии, в
то время как культ Литиерса, видимо, никогда так и не вышел за пределы
родной Фригии, где навсегда сохранился в качестве деревенского обрядового
цикла, который справляли крестьяне на жатвенном поле. Самое большее,
несколько деревень, как в случае с кондами, могли объединить усилия в
поисках человеческой жертвы, подлежащей умерщвлению ради общего блага
в качестве представителя хлебного духа. Рекрутировали этих жертв, видимо, из
семейств мелких и крупных царей-жрецов, в силу чего предание и превращает
Литиерса в царского сына и в царя. В случае если несколько деревень не
действовали сообща, то каждой деревне или каждой усадьбе приходилось
раздобывать собственного представителя духа хлеба, то есть обрекать на
смерть любого прохожего чужестранца либо участника уборки урожая,
который сжал, связал или обмолотил последний сноп.
Не исключено также, что практика охоты за головами в целях обеспечения
роста посевов была в древности у грубых обитателей Европы и Западной Азии
столь же обычным делом, каким она является – или до недавнего времени
являлась – у первобытных земледельческих племен Ассама, Бирмы,
Филиппинских островов и островов Индийского архипелага. Едва ли есть
необходимость добавлять, что старый варварский обычаи умерщвления
человека на поле жатвы или на гумне задолго до начала классической эпохи
превратился в простой спектакль. и сами жнецы и молотильщики, видимо,
считали его не более как грубой шуткой, сыграть которую с чужестранцем,
товарищем или даже с самим хозяином позволяла им известная
распущенность нравов во время жатвы.
Мы в таких подробностях разобрали гимн о Литиерсе потому, что он содержит
в себе много сходных черт с европейскими народными обычаями и с обычаями
первобытных нарсудов. Что касается жатвенных песнопений народов Западной
Азии и Египта, на которые мы обратили внимание выше, то мы затратим на их
обсуждение куда меньше времени. Сходство вифинийского Борма с фригийцем
Литиерсом придает доказательность нашему пониманию последнего. Борм,
чью смерть, точнее, чье исчезновение жнецы каждый год оплакивали в
жалобном песнопении, подобно Литиерсу, был царским сыном или, по
крайней мере, сыном человека богатого и знатного. Жнецы, за работой
которых он наблюдал, трудились на принадлежавших ему полях, и исчез он,
отправившись для них за водой. Если верить одному варианту предания, его
увлекли за собой нимфы; речь, конечно, идет о нимфах источника или
водоема, к которому Борм пошел за водой. Это исчезновение Борма, если
посмотреть на него сквозь призму предания о Литиерсе или европейских
народных обычаев, является отголоском обычая завязывать в сноп самого
хозяина поля и бросать его в воду. Жалобный мотив, который распевали
жнецы, был, вероятно, причитанием по случаю смерти духа хлеба в виде
сжатого колоса или в лице его представителя-человека: что же касается
призыва, который обращали к духу, то это была, вероятнее всего, молитва о
том, чтобы он возвратился в следующем году со свежими силами,
Финикийцы исполняли песнь в честь Лина во время сбора винограда; так, по
крайней мере, если верить сообщению Гомера, обстояли дела в Малой Азии.
Это обстоятельство, если прибавить к нему предание о Силее, свидетельствует
о том, что в древности виноградари обходились с прохожими чужаками
примерно так же, как жнец Литиерс. Предание гласит, что лидиец Силей силой
принуждал прохожих работать на его винограднике, пока наконец не явился
Геркулес, который убил его и с корнем вырвал его виноградные лозы, В своих
основных чертах это предание сходно с преданием о Литиерсе, хотя ни труды
древних авторов, ни современные народные обычаи не дают возможности
восстановить его в деталях. Вероятно, песнь о Лице пели и финикийские
жнецы, раз Геродот сравнивает это песнопение с «Манеросом», который, как
мы убедились, был причитанием египетских жнецов над сжатым хлебом. Лин,
кроме того, отождествлялся с Адонисом, между тем как есть основания считать
этого последнего по преимуществу богом хлеба. Так что причитание о Лине,
распеваемое во время жатвы, идентично причитанию об Адонисе: речь в обоих
случаях идет о стенаниях жнецов по случаю смерти хлебного духа. Но в то
время как Адонис, подобно Аттису, превратился в величественный
мифологический образ, ставший предметом поклонения и оплакивания в
блестящих городах далеко за пределами его родной Фнникии, Лин остался не
более как простым напевом, который исполняли среди снопов и лоз
виноградари и жнецы.
Аналогия с преданием о Литиерсе и с народными обычаями европейских и
первобытных народов наводит на мысль, что когда-то убитый дух хлеба
(мертвый Адонис) был представлен человеке", приносимым в жертву. В пользу
такого предположения говорит харранская легенда, согласно которой Таммуз
(Адонис) был убит своим хозяином, который перемолол его кости на мельнице
и развеял их по ветру. В Мексике, как мы уже видели, во время жатвы
раздавливали человека между двумя камнями, а в Африке и в Индии пепел и
другие останки принесенной жертвы развеивали в полях. Впрочем, возможно,
что приведенная харранская легенда была всего лишь мифической аллегорией
размола муки на мельнице и разбрасывания семян. Есть основания
предположить, что лжецарь, которого каждый год во время праздника Закеев в
Вавилоне предавали смерти шестнадцатого числа месяца лус, служил
воплощением самого Таммуза. Вероятно, историк Бероз,
114
который сообщает
об этом празднике и о времени его проведения, пользовался македонским
114
Бероз (III в. до н.э.) – древневавилонский жрец и историк, автор написанной на греческом языке истории
вавилонского царства. Из этого сочинения сохранились лишь фрагменты в виде цитат у позднейших авторов.
календарем, потому что свой исторический труд он посвятил сирийскому царю
Антиоху Сотеру, а в его время македонский месяц лус соответствовал месяцу
таммузу по вавилонскому календарю. Если эта догадка верна, то
представление о том, что лжецаря в качестве бога предавали смерти на
празднике Закеев, получает статус доказательства.
Мы располагаем куда более многочисленными данными о том, что в качестве
представителя духа хлеба, умерщвляемого в Египте (то есть мертвого Осириса),
выступал приносимый в жертву человек, которого участники уборки урожая
убивали на ноле жатвы и оплакивали в погребальном песнопении, – человек,
которому греки по языковому недоразумению дали имя Манерос. Отзвук
человеческих жертвоприношений, которые когда-то приносили египтяне в
рамках культа Осириса, дошел до нас в предании о Бусирисе. О Бусирисе
известно, что он был египетским царем, приносившим чужестранцев в жертву
на алтаре Зевса. Учреждение этого обычая связано с голодом, который в
течение девяти лет поражал египетскую землю. Некий провидец родом с
острова Кипр убедил Бусириса, что, если каждый год приносить человека в
жертву Зевсу, голод прекратится. Вот при каких обстоятельствах Бусирис ввел
это жертвоприношение. Но когда в Египет прибыл Геркулес и его потащили к
алтарю, чтобы принести в жертву, герой разорвал оковы и предал смерти
Бусириса вместе с его сыном. Итак перед нами предание, повествующее о том,
как египтяне каждый год приносили в жертву человека для того, чтобы
избежать неурожая. Здесь подразумевается, что пренебрежение этой жертвой
поведет к новому неурожаю, предотвратить который и было целью
жертвоприношения. Пауни, как мы уже знаем, также верили, что непринесение
человеческой жертвы при закладке семян в землю повлечет за собой полный
неурожай. Бусирисом на самом деле звался город (pe-Asar, что значит «дом
Осириса»), который этим наименованием был обязан тому, что в нем
находилась могила Осириса. Известно, что на этой могиле приносили в жертву
рыжеволосых людей, а их пепел при помощи веялок рассеивали на все четыре
стороны. Принесение людей в жертву на могиле Осириса подкрепляется
свидетельством памятников.
В свете вышесказанного египетское предание о Бусирисе поддается вполне
последовательному и правдоподобному объяснению. На ежегодной жатве
хлебный бог Осирис был представлен чужаком, чей цвет волос (рыжий) делал
его подходящим символом спелого хлеба. Этого представителя предавали
смерти на поле жатвы: жнецы оплакивали его смерть, вознося одновременно
моление о том, чтобы дух хлеба ожил и со свежими силами вернулся
(maa-ne-ra – манерос) на следующий год. В заключение жертву или какую-то ее
часть сжигали, и пепел в целях оплодотворения полей развеивали по ветру с
помощью веялок. В данном случае выбор жертвы из-за ее сходства с хлебными
колосьями, которые она должна изображать, хорошо согласуется с
вышеописанными мексиканскими и африканскими обычаями, У женщины,
которая принимала смерть в качестве Матери Хлеба (ее мексиканцы
приносили в жертву в середине лета), волосы равным образом были
выкрашены в цвета хлеба – красный и желтый; на ней, кроме того, была
картонная митра, увенчанная перьями, колышущимися как султаны маисовых
колосьев. Во время праздника богини Белого Маиса мексиканцы, напротив,
приносили в жертву прокаженных. Римляне, чтобы нейтрализовать пагубное
влияние Сириуса и вырастить золотые колосья хлеба, приносили весной в
жертву щенят рыжей масти. Язычники Харрана также выбирали жертвы луне,
солнцу и другим светилам ради их предполагаемого сходства с небесными
телами. К примеру жрец, одетый в красное и выпачканный кровью, приносил
рыжеволосого, краснощекого человека в жертву «красной планете Марсу» в
храме, выкрашенном в красный цвет и задрапированном красными тканями.
Эти и подобные им примеры уподобления жертвы богу или природному
явлению, которое он символизирует, основаны в конечном счете на принципе
гомеопатической, или подражательной, магии: при этом исходят из того, что
легче всего достичь поставленной цели при помощи жертвоприношения,
имеющего сходство с результатом, на достижение которого оно нацелено.
В рассказе о том, что части тела Осириса были рассеяны по всей стране и
захоронены Исидой в разных местах, слышен, вероятно, отголосок обычая,
сходного с тем, который соблюдают конды, – обычая расчленения тела жертвы
и захоронения его отдельных частей в полях, часто на расстоянии многих миль
друг от друга.
Ключом к таинствам Осириса является, по-моему, меланхолический плач
египетских жнецов, год за годом, вплоть до завоевания Египта римлянами,
оглашавший их родные поля и возвещавший о смерти бога хлеба, грубого
прообраза Осириса. Аналогичные причитания раздавались на полях жатвы в
Западной Азии. В произведениях древних они фигурируют под названием
песнопений, но, судя по структуре имен Лин и Манерос, состояли они всего
лишь из нескольких слов, произносимых на одной протяжной ноте и слышных
поэтому на значительном расстоянии. Звучные и протяжные кличи такого рода,
одновременно издаваемые несколькими сильными голосами, производили,
должно быть, потрясающее впечатление и, конечно, не могли не привлечь
внимание путника, до слуха которого они доносились. Эти многократно
повторявшиеся звуки было, вероятно, довольно легко расслышать даже на
большом расстоянии. Для уха грека, путешествовавшего по Азии и Египту, эти
звуки, как правило, не заключали в себе никакого смысла, и он, естественно,
мог принять их за имя человека (Манероса, Лина, Литиерса, Борма), к которому
обращались жнецы. А если ему доводилось посетить за время своего
путешествия несколько стран, например Вифинию, Фригию, Финикию и Египет,
во время сбора урожая, у него появлялась возможность сравнить жатвенные
причитания разных народов. Из этого нетрудно уяснить себе, почему греки
столь часто подмечали и сравнивали эти жатвенные возгласы. Будь это
обычные песни, их нельзя было бы расслышать на столь значительном
расстоянии и они не могли бы привлечь внимание такого числа
путешественников. Более того, даже если бы они достигли ушей путника, он не
смог бы так отчетливо разобрать их слова.
До недавнего времени аналогичные крики издавали жнецы в Девоншире при
выполнении обряда, в точности напоминающего те, в которые, если мы не
ошибаемся, уходит своими истоками культ Осириса. Вот в каких словах
описывает эти вопли и эти обряды автор, живший в первой половине XIX века:
"На большинстве ферм на севере графства Девон по окончании уборки
пшеницы у участников жатвы был в ходу обычай «оплакивания шеи». Этот
обычай соблюдают почтя без исключения на всякой сколько-нибудь крупной
ферме в этом районе. Вот как это выглядит. Кто-нибудь из стариков или вообще
людей, хорошо знакомых с совершаемыми по такому случаю по случаю жатвы
последних колосьев пшеницы обрядами, обходит все копны и набирает
небольшой пучок лучших колосьев. Он красиво раскладывает колосья и с
большим искусством сплетает их. Эта-то плетенка и зовется пшеничной «шеей»
или пшеничными колосьями. По окончании жатвы жнецы, вязальщики снопов
и женщины, по очереди отхлебнув из кувшина, становятся в круг. В центре
круга человек стоит с «шеей», которую он обнимает обеими руками. Сначала
он наклоняется и опускает плетенку к земле; при этом все мужчины снимают
шляпы и, держа их обеими руками, тоже дотрагиваются ими до земли. Затем
все они, медленно выпрямляясь и поднимая руки со шляпами над головами,
одновременно издают очень протяжный и гармоничный крик. То же
проделывает человек с «шеей». Это повторяется троекратно. После этого они
так же протяжно и медленно, с особой мелодичностью и чувством трижды
выкрикивают: «Wee yen, way yen!» Этот крик сопровождается теми же
телодвижениями, что и предыдущий... Трижды повторив слова «шея» или
«wee yen» и «way yen», все разражаются громким, радостным смехом,
подбрасывают. в воздух шляпы и кепки, выделывают антраша, а в иных случаях
целуют девушек. Потом кто-то из участников хватает «шею» и со всех ног
пускается к усадьбе, где у порога его ожидает доярка или кто-нибудь из
женской прислуги с ведром воды наготове. Если человеку с «шеей» удается
проникнуть в дом незамеченным, он получает право поцеловать девушку, но в
случае неудачи девушка опрокидывает ему на голову все содержимое ведра.
Тихим осенним вечером оплакивание «шеи» на расстоянии производит
чарующее впечатление, куда более приятное, чем крик турецкого муэдзина,
приведший в такое восхищение лорда Байрона, который отдал ему
предпочтение перед колокольным звоном в христианских храмах. Мне один
или два раза довелось услышать это причитание в исполнении двух десятков
мужских голосов, иногда к ним присоединялось равное число женских. Около
трех лет тому назад, когда шла уборка хлебов на возвышенных местах, ночью
моего слуха достигли шесть или семь «плачей по шее», хотя, насколько мне
известно, некоторые из них раздавались на расстоянии более четырех миль.
Тихим вечером их иногда можно слышать на значительном расстоянии".
Миссис Брей также вспоминает, как, путешествуя по Девонширу, "она видела
группу жнецов, образовавших кружок на возвышенности, с поднятыми над
головами серпами. Жнец, сидевший в центре, держал в руках пучок хлебных
колосьев, перевязанных цветами. Жнецы трижды прокричали хором что-то
вроде: «Arnack, arnack, arnack, we haven, we haven, we haven». Домой они
возвращались в сопровождении женщин и детей, с криками и пением. По
замечанию слуги, сопровождавшего госпожу Брей, «это было старинное
народное гулянье в честь духа жатвы». Arnack, we haven, замечает госпожа
Брей, на девонширском наречии, очевидно, означает: «Шея у нас в руках».
А вот еще одно сообщение, записанное в 1839 году в городе Труро: «Так вот,
когда в Хелигане скошены хлеба, местные крестьяне и служанки собираются
перед домом: последний сноп, который они приносят с собой, украшен
лентами и цветами, а в одном месте перевязан так туго, что походит на шею.
Пришедшие изо всей мочи кричат: „Наша (или моя) сторона, наша сторона“,
после чего доярка передает „шею“ старосте. Взяв „шею“, он троекратно
выкрикивает громким голосом: „Она у меня, она у меня, она у меня“. Другой
крестьянин не менее громко выкрикивает: „Что это у тебя? Что это у тебя? Что
это у тебя?“ Первый отвечает: „Шея, шея, шея“. После этого все
присутствующие принимаются истошно кричать. Эта церемония повторяется
трижды. Прокричав с поразительной силой в последний раз, все отправлялись
ужинать, плясать и распевать песни». Согласно другому сообщению, по
окончании жатвы «все выходили в поле, сплетали и перевязывали лентами
„шею“, танцевали вокруг нее и тащили ее на общую кухню, где был накрыт стол
к ужину». Слова были такие же, как в предыдущем сообщении, да еще: «Эй, эй,
держи-лови. Поймал, поймал, поймал!» «Шею» подвешивали в сенях. Другой
источник сообщает, что один из крестьян пулей летел с поля с последним
снопом, а остальные преследовали его с сосудами с водой и старались окатить
сноп водой, прежде чем он достигнет амбара.
«Шеей» духа хлеба в этих обычаях считается отдельный пучок колосьев,
обычно это последний сноп, которому отсекают «голову» во время жатвы.
«Шеей» или «гусиной шеей» жители графства Шропшир также называли
последний клочок хлебных колосьев, оставшихся стоять посреди сжатого поля.
Такие колосья сплетали между собой, и жнецы с расстояния десяти-двадцати
шагов бросали в них серпами. О том, кому удавалось срезать этот пучок,
говорили, что он «свернул шею гусю». «Шею» приносили жене фермера,
которая сохраняла ее до следующего сбора урожая на счастье. Жители
окрестностей города Трев говорили о человеке, сжавшем остаток хлеба, что
«он свернул шею козлу». В Фаслене (на реке Гэрлох, в графстве Думбартон)
остаток хлебных колосьев называли «головой». В Аурихе (Восточная
Фрисландия) о человеке, сжинающем последний сноп, говорят, что он
«отрезает заячий хвост». Жнецы во Франции, скашивая последний кусок поля,
иногда выкрикивают такие слова: «Мы поймали кошку за хвост». В Бресе
(Бургуня) последний сноп символизирует лисицу. По соседству с ним оставляют
несжатыми десяток-другой колосьев в виде хвоста, и каждый жнец, отступая на
несколько шагов назад, запускал в них серпом. Тот, кому удавалось подрезать
колосья, «отрезал лисий хвост», и в его честь все остальные выкрикивали
слова: «You cou cou» («Шея, шея»).
Эти примеры не оставляют никакого места сомнениям относительно смысла
девонширского и корнуэльского термина применительно к последнему снопу.
В хлебном видят человека или животное, поэтому последний сноп составляет
часть его тела: шею, голову или хвост. В некоторых случаях остаток хлеба
рассматривают как пуповину. Что же касается обыкновения девонширцев
обдавать водой лицо, которое приносит «шею», то перед нами один из многих
видов дождевых чар. Параллельным этому обычаю в таинствах Осириса было
окатывание водой изображения бога или его представителя.
Глава XLVIII
ЖИВОТНЫЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ДУХА ХЛЕБА
Воплощения хлебного духа в образах животных. В некоторых из обычаев,
которые я привел с целью выяснить смысл термина «шея» применительно к
последнему снопу, дух хлеба выступает в виде животного: гуся, козла, кошки,
лисицы. Хлебный дух предстает здесь перед нами с новой стороны, анализом
которой нам предстоит заняться. В нашем распоряжении окажутся не просто
новые примеры умерщвления бога, а проясняются некоторые темные стороны
мифов и культов Аттиса, Осириса, Диониса, Деметры и Вирбия.
В число животных, облик которых якобы принимает дух хлеба, входят волк,
собака, заяц, лиса, петух, гусь, перепел, кошка, козел, корова (вол), свинья и
лошадь. В этих случаях дух хлеба пребывает в двух ипостасях – в виде
животных и в зерне – и гибнет, когда срезают последний сноп. Во время жатвы
это животное убегает от жнецов, и, если во время уборочных работ кто-то из
них заболевает, предполагают, что он нечаянно наткнулся на хлебного духа и
тот наказал его за это бесцеремонное вторжение. В таких случаях говорят: «Его
зацапал Ржаной волк». Или: «Его забодал Жатвенный козел». За человеком,
сжавшим или связавшим последний сноп, закрепляется – иногда на ценный
год-прозвище животного: Ржаной волк, Ржаная свинья, Овсяный козел и т.п.
Изображением животного также часто служит кукла, которую изготавливают из
последнего снопа, дерева, цветов и пр. и при всеобщем ликовании ввозят в
селение на последнем возу. Даже в тех случаях, когда снопу не придают облик
животного, его нередко зовут Ржаным волком, зайцем, козлом и т.д. За каждой
посевной культурой, как правило, закрепляется особое животное, находящее
прибежище в последнем снопе. Так, существует Ржаной волк, Ячменный волк,
Овсяный волк, Гороховый волк и Картофельный волк. В других случаях,
впрочем, для остатков всех этих культур раз и навсегда устанавливается чучело
одного животного. Иногда считается, что это существо умирает от последнего
удара серпа или косы. Но чаще верят, что оно остается в живых до тех пор, пока