Чубаров И.М. (ред., сост.) Антология феноменологической философии в России

Подождите немного. Документ загружается.

МИХАИЛ

ИВАНОВИЧ КАРИЙСКИЙ

бесконечным

рассудком. Такой

ответ

на строго научный вопрос действи-

тельности был конечно прост, но к сожалению прост до бессодержательнос-

ти.

Что в самом

деле

он заключал в себе кроме мысли, что из понятия о Бо-

ге необходимо

следует

все, что из него должно

следовать?

Чтобы признать

что-нибудь существующим действительно, для этого приходилось прибе-

гать

другим

средствам, а не к

выводу

из наших понятий о Боге. Но требо-

вание

все же было заявлено, и если философия не

хотела

решительно изме-

нить

принятому направлению, она должна была изыскивать средства его

выполнить.

Средство было найдено,

хотя

и нескоро, или сказать точнее, на-

стало время, когда охотно верили, что это средство найдено.

Вывести логическим

путем

из наших идей о Божестве все разнооб-

разие форм действительности было очевидно невозможно, и мысль о выво-

де заменилась идеей развития. Новая идея была особенно хороша тем, что

подтверждалась фактами истории жизни человечества, гипотезами естест-

вознания

о поступательном движении в жизни природы. Требовалось толь-

ко

применить идею к

философии.

Эту

задачу

взялась выполнить философия

Гегеля. Если Бог Декарта был только свидетелем перед человеком за су-

ществование внешней действительности; если субстанция Спинозы была

понятием,

из которого должна бы была быть логически выведена всякая

действительность, то абсолютная идея Гегеля была не только тем зароды-

шем,

из которого вырастало широколиственное древо мировой жизни, но

обещала осуществить заветную

мечту

философии. Верили, что она может

своею внутреннею силою развиваться перед умственным взором философа,

нем повторить историю своего развития, его самого сделать непосред-

ственным

свидетелем творческого процесса вырождения всякой действи-

тельности из ее божественного первооснования. На этой высоте философ-

ского сознания для философа нет

даже

вопроса о том, есть ли действитель-

но

то или

другое

бытие. Он знает много более. Перед ним открыто все, что

должно существовать и как оно должно существовать в силу разумной не-

обходимости развития абсолютной идеи. Действительность не устанавлива-

ется для его знания кропотливым исследованием, а с неотразимою интел-

лектуально-творческою силою выводится из понятия.

Что же? Выиграл ли от такой постановки вопрос о внешней дей-

ствительности? Спору нет, здесь обещалось знание самое высокое, самое

желанное.

Хорошо знать, что

существует

действительно и как

существует;

еще

лучше

знать конечно при этом, какой смысл имеет каждая форма бы-

тия,

понять ее значение в великом процессе мировой жизни. Но чем

глубже

эти

последние вопросы

захватывают,

так сказать,

самую

нутрь бытия, тем

более обширного запаса знания должны требовать строго-научные ответы

на

них, тем ближе должны стоять они к границе философского

знания,

тем

неизбежнее научное решение их принимает форму чаяний, гаданий, более

или

менее

удачных

попыток ориентироваться среди беспредельного, неизве-

данного океана бытия. Кто скажет, что в высочайшем начале всякого бы-

тия

заключена разгадка

всех

тайн действительности, тот скажет конечно ве-

ликую истину. Но кто заключил бы отсюда, что всякое познание действи-

ПРЕДФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ

ТРАДИЦИЯ

тельности должно для человеческой мысли быть выводом из наших идей о

первоосновании, тот допустил бы не менее великую ошибку. Против него

свидетельствовала бы столько же история его собственной мысли, сколько

история научного развития человечества. Знание идет путем обратным

движению действительности: от данного оно переходит к его условиям, от

фактов к заправляющим ими законам, от частностей к целому. Гадая о вы-

сших принципах знания и действительности, наука не превысит своих прав,

если

будет

делать попытки связать эти гадания с добытыми ею точными

выводами. Для нее даже очень ценны эти попытки. При их помощи она сво-

дит к единству результаты своих кропотливых изысканий,

дает

им более

глубокий смысл, озаряет их новым светом. При их помощи она вместе с тем

дает

большую определенность и самим взглядам своим на высшие принци-

пы,

проверяет и уясняет их. Не говорим уже о том, что задачи практической

нравственной жизни всегда

требуют

большего, чем сколько может дать

так называемая точная наука. Но философ отнюдь не должен забывать, что

перед судом точного знания все эти гадания

могут

иметь значение лишь

смелых гипотез, связующих известное с неизмеримой областью неизвестно-

го, смелых порывов мысли дать законченность знанию, а потому никак не

могут

быть его фундаментом, последним основанием для всех выводов ка-

кой

бы то ни было науки. Философия нового времени взглянула на дело

прямо

наоборот. Она поставила все даже самые элементарные вопросы о

действительности в прямую зависимость от решения проблем о смысле бы-

тия,

его отношении к первооснованию и пр. под. Это значило отказаться от

точного строго-научного решения какого бы то ни было философского воп-

роса, всю сполна систему философского знания поставить в зависимость от

самых смелых, самых отделенных гипотез, которые могли бы быть разве

венцом

знания,

а никак не базисом его. Оттого

должно было происходить,

что в философии за блестящими метеорами философских систем обыкно-

венно

следовал непроницаемый мрак, за минутным, казалось, ярким осве-

щением бытия в его самых сокровенных глубинах возникал сызнова докуч-

ливый элементарный вопрос: есть ли в самом

деле

что-нибудь, что осве-

щать-то

следует,

не имеет ли дело философия с пустыми призраками обман-

чивых понятий или даже с грезами недисциплинированного воображения?

За

системами Декарта, Спинозы, Лейбница явилась «критика чистого разу-

ма», в которой, как справедливо замечает Фихте, не могло вовсе найтись

места для внешней действительности; за Шеллингом и Гегелем шел Шопен-

гауэр, у которого эта действительность играет двусмысленную роль,

будучи

одно и тоже время и простым представлением в сознании и чем-то более

представления, даже условием самого сознания, а в тоже время находилось

место

решительному отрицанию всего кроме явления.

Мистицизм

пошел

другою

дорогою в разрешении вопроса о внеш-

ней

действительности. Принимая различные формы, то называясь собствен-

ным

именем, то прикрываясь именем философии так называемого общего

или

здравого смысла, он в существе дела настаивал на одном факте, на неп-

реодолимой вере человека в существование действительности, соответству-

МИХАИЛ

ИВАНОВИЧ

КАРИНСКНЙ

юшей его внешнему восприятию. Эту

веру

он признавал такой коренной,

такой безусловной, что ее предмет должен быть поставлен вне всякого со-

мнения;

утверждали

даже, что он не допускает со стороны человека самой

возможности сомнения. Вместо научного ответа на научный вопрос здесь

предлагались рассуждения о некомпетентности науки в разрешении самого

вопроса. Мистицизм в сущности был такой же философией отчаяния в зна-

нии,

как и скептицизм, и отличался от последнего только тем, что отказыва-

ясь

от научного философского

знания,

он не

хотел

отказаться и от его ре-

зультатов. Гордиев

узел

хотели

не развязать, а рассечь. Но владели ли де-

йствительно мечом Александра? Мысль, говорят, верит во внешнее бытие,

извещающееся в восприятиях. Пусть так.

Но,

— повторим мысль Декар-

та, — разве в своих сновидениях мы не ставим свои грезы с такой же непре-

одолимой верой в их истинность, с какой в бодрственном состоянии ставим

свои восприятия? Почему же одна и та же вера в одном

случае

признается

достаточным ручательством за бытие, в

другом

нет? Правда иллюзия грез

пропадает тотчас же, как скоро мы просыпаемся. Но если на этом основа-

нии

мы отказываем нашим грезам в реальности, то значит

дело

не в вере,

сопровождающей наши представления, а в чем-то

другом,

что

дает

устойчи-

вость и разумность самой вере. Ссылка на непреодолимую потребность ве-

рить во внешнюю действительность может повести философа слишком да-

леко.

Хотят

ставить эту

веру

надежным критерием истины, пусть же рас-

суждают

более последовательно. Независимой от человеческого сознания,

внешней

ему и стоящей с ним во взаимодействии действительностью пусть

признают не что-то непознаваемое в своем бытии, как

хотят

некоторые из

приверженцев философии веры, не что-то в той или

другой

степени отвеча-

ющее внешним восприятиям, как

хотят

другие,

даже

не вещь совершенно

сходную

с предметом восприятия; пусть принимают за истинную действи-

тельность прямо те самые предметы, которые даны во внешнем восприятии,

т.е. само явление, обнимаемое

сознанием,

поставленное в самом этом созна-

нии.

Вера, на которую ссылаются, во всей своей живости и непосредствен-

ности относится прямо к этому явлению. Я действительно ни на минуту не

могу

отрешиться от мысли, что имею

дело

с внешними вещами, но эти вещи

для меня то самое перо, каким пишу я эти строки, тот лист бумаги, на кото-

ром начертываются эти буквы, та самая моя рука, которая движет этим пе-

ром по

бумаге.

Пусть же прямо и открыто всю область явления, как она да-

на

непосредственному

сознанию,

принимают за внешнюю

духу

моему, неза-

висимую от его чувствительности, действительность. Но пусть при этом не

забывают, что с той же непреодолимой силой веры больной

чувствует

не-

редко боль в отнятом у него члене, что с той же непобедимой силой непос-

редственного убеждения мы видим в стереоскопе не плоскостные фигуры, а

тела

трех

измерений и пр. под. В том и заключается великое значение явле-

ния

для

сознания,

что оно заменяет для него действительность, что оно с ро-

ковою силою ставится чувствительностью как внешняя ей действитель-

ность, давая конечному разумному

существу

возможность непосредственно

чувствовать

себя частью целого бытия, неразрывно с ним связанного и как

ПРЕДФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКЛЯ

ТРАДИЦИЯ

бы присущего ему в самой своей действительности.

Другой

непобедимой ве-

ры

нет. Если возвышаясь над иллюзией непосредственного сознания, мы

предполагаем внешнюю действительность независимую от

сознания,

то это

вовсе не вера непосредственного

сознания,

которое ничего не знает о такой

действительности, а убеждение рассудка, стремящегося объяснить и допол-

нить

факт непосредственного сознания; и это убеждение подобно всякому

теоретическому

взгляду,

предваряющему научный вывод, должно подле-

жать научной проверке, критическому анализу. Предоставьте науке рас-

крыть,

на чем опирается его сила. Не простое ли это смешение понятий,

когда непреодолимую силу факта,

безусловную

необходимость ставить

ощущения

как внешнюю действительность принимают за непреодолимую

веру

мысли в свое объяснение этого факта? Да и на чем основывается это

стремление ставить границы для человеческой науки в смысле положений,

безусловно господствующих над мыслью, признаваемых чем-то вроде науч-

ной

истины, и в то же время недопускающих научного исследования? Как

бы ни была ограничена человеческая мысль в материале ее

знания,

в изоб-

ретательности пригодных методов исследования, в способности составлять

глубокие всеобъемлющие концепции, она

всегда

— мысль,

всегда

— спо-

собность задаться вопросом обоснования какого бы то ни было положения,

признаваемого ею за истину,

всегда

требование света

точного

знания.

Когда в философии вопрос о внешней действительности стал в за-

висимость от непрочных метафизических теорий

вызывал только разноре-

чия

и споры,

тогда

тем, кому подобная борьба представлялась совершенно

бесплодной, казалось самым благоразумным делом отвергнуть однажды

навсегда существование самого предмета, возбуждающего споры. Впрочем

почва для такого отрицательного направления была уже подготовлена са-

мой

метафизикой.

Взгляд на предметы внешнего восприятия как на явления

делался мало по малу достоянием научного сознания. Берклей в Англии,

Фихте в Германии, старались извлечь из него

основания

— первый в пользу

одностороннего спиритуализма, последний в пользу крайнего субъективиз-

ма. Тот и

другой

одинаково отрицали существование всякой действитель-

ности,

которая заменяется для сознания предметами внешнего восприятия,

с этой стороны давали скептицизму

орудие

против

философии.

И скепти-

цизм

пользовался этим орудием. Он забывал, что оно для него контрабан-

да, что употребляя его в дело, он становится на почву, враждебную себе.

Основания,

на которые ссылались Берклей и Фихте, были насквозь пропи-

таны

метафизическими

тенденциями.

Берклей руководился стремлением до-

казать несуществование материи. Фихте

хотел

освободить Кантову «крити-

ку чистого

разума»

от того противоречия, которое вносила в нее допущен-

ная

Кантом

«вещь

сама в

себе».

Могло ли быть прочно воззрение, которое

скрывало за собою предвзятые тенденции?

Основной

аргумент Берклея прост. Материальными мы называем

предметы, которые

видим,

осязаем и

пр.,

но эти предметы бесспорно только

явления

или,

по терминологии Берклея, идеи; значит, материальные предме-

ты

суть

только идеи. Кроме предметов материальных

существуют

духи,

сле-

МИХАИЛ

ИВАНОВИЧ КАРИЙСКИЙ

довательно, заключил Берклей,

существуют

только

духи

и идеи.

Аргумент

Берклея,

сказали мы, прост, но мы не можем прибавить, чтобы он был и ос-

нователен. Берклей заранее до исследования предположил, что внешняя

действительность ничем не может отличаться от воспринимаемых предме-

тов,

и ему легко было доказывать, что ее нет

вовсе.

между

тем противопо-

ложное предположение вовсе не было пустой, не имеющей никакого осно-

вания

гипотезой.

Ведь

и по самому обычному

взгляду

каждое восприятие

есть акт души, есть ее реакция на внешнее воздействие: как же могли мы

требовать, чтобы оно было чистой копией внешнего бытия? В восприятии

мы

ставим свои ощущения как внешнюю действительность: но где же мы

найдем в природе состояния предмета, которые вовсе не определялись бы

природой

этого предмета, а были точь в точь похожи на внешнюю причину,

их

возбудившую?

Что наши восприятия совершенно похожи на внешние ве-

щи,

— это

никак

не самое естественное, а скорее самое невероятное из

всех

предположений.

Впрочем Берклей имеет в

виду

даже

и не это предположе-

ние.

Он

берет

дело

еще проще: за внешние вещи он принимает те самые

предметы, которые мы видим, обоняем, осязаем и пр. т.е. сами явления и

доказывает, что они

могут

быть только идеями. Здесь его доказательства

имеют

конечно

всякую силу, но таким

путем

нельзя приобрести право отри-

цать существование

даже

и материального бытия. Если бы материя и су-

ществовала действительно, вторгнуться в наше

сознание,

сделаться предме-

том восприятия она бы все же не могла, Берклей и

тогда

не нашел бы ее

там. Те или

другие

из свойств материи могли бы сколько

угодно

походить

на

свойства

явления,

и все же свойства явления остались бы только идеями,

Берклей

тогда

ничего не нашел бы в восприятии кроме идей.

Аргумента-

ция

Берклея убедительна для того, кто отождествляет

внешние

вещи с явле-

ниями,

не

для того, кто смотрит на последние как на

результат

взаимодей-

ствия

души с первым.

Берклей

не мог не сознавать, что из анализа внешних восприятий

можно

делать

выводы к идеальности только —

явлений,

никак

не той дей-

ствительности, какую предполагает мышление для объяснения явлений, а

поэтому он и в особенности Фихте прибегали и к

другим

соображениям для

подтверждения своей мысли. Они указывали на то, что действительность,

предполагаемая нашей мыслью, все же есть только наша идея, стоит в зави-

симости от наших познавательных способностей, не может быть мыслима в

отвлечении от этих способностей и пр. под. Она только наша мысль, гово-

рил

Фихте,

хоть

и необходимая мысль. Но все соображения подобного рода

доказывают или слишком мало или несравненно много более того, чем хо-

тят

те,

кто приводит их. Никто не сомневается, что идея о внешней действи-

тельности может существовать только в нашей мысли и не может иметь ни-

какой

независимости от этой мысли. Дело идет не об этой идее, а о том, что

под

ней

подразумевается, что она заменяет собою для

сознания.

Если же до-

казательство простирается и на

самую

внешнюю действительность, которая

нашей мысли заменяется идеей, то с его помощью можно доказать слиш-

ком

много. Тогда и высший дух, и дух

других

людей, бытие которых приз-

ПРВДФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКЛЯ

ТРАДИЦИЯ

навал Берклей, само абсолютное «я», в котором концентрировалась основ-

ная

мысль философии Фихте, наконец, психические состояния

всех

людей,

которых не отрицали ни Берклей, ни Фихте, ни

даже

Юм — все это

сделает-

ся

не более как фикцией познавательной способности рассуждающего о них

философа.

Ведь

абсолютное «я», все

духи,

все психические состояния, пере-

живаемые ими,

могут

при научном рассмотрении их философом быть для

него единственно объектами его мысли, его идеями, не независимыми от

познавательной способности его

духа

и пр. под. Подобные аргументы диа-

лектического свойства производили обыкновенно много

шуму,

но им ни-

когда не

удавалось

установить ни одной прочной истины.

Скептицизм

повторял с различными вариациями выводы метафи-

зиков,

которые говорили по-видимому в его пользу. Правда, этим он не ог-

раничивался. Но за исключением взглядов, высказанных в восемнадцатом

столетии Юмом и в нашем Джоном Стюартом Миллем, о которых мы ска-

жем ниже, скептицизм не представил ничего заслуживающего серьезного

внимания.

Чаще встречающиеся в наше время скептические взгляды очень

не

вески. Теперь сделалось, например, ходячим противоположение

между

явлениями

и сущностью. Явления считают предметом точного

знания,

сущ-

ность выдумкою метафизиков. Если,

думают,

исключить сущность, то оста-

нутся только явления, исчезнет вопрос о внешней действительности и для

философии

не останется никакого места. Рассуждать о сущности мы теперь

не

станем: это повело бы нас ко многим размышлениям и далеко отвлекло

бы от нашего предмета. Предположим, что и в самом

деле

никаких сущнос-

тей нет и что все бытие сполна исчерпывается чередой состояний, ни к кому

или

ни к

чему

не относящихся и никем не переживаемых:

ужели

в самом де-

ле прекращается затем всякий вопрос о внешней действительности? Когда

говорят о ней, разве имеют в

виду

одни неизменные сущности вещей, а не

вместе и состояния, которые они переживают? Об этих состояниях, правда,

думают

неодинаково: одни признают их сходными с нашими психическими

состояниями,

другие

считают их разнообразными напряжениями так назы-

ваемых физических сил, иные наконец просто движениями в пространстве,

различающимися

друг

от

друга

своею скоростью и направлением. Но как

ни

смотрят на них,

всегда

за ними признают важное значение. Не сущности

вещей, а именно их состояния обыкновенно считают условием перемен,

происходящих в нашем восприятии: сами сущности предполагаются только

для объяснения состояний и без них сделаются пустой и совершенно излиш-

ней

гипотезой. Почему же

думают,

что отрицая сущности однажды навсег-

да покончили со всякой внешней, независимой от сознания действительнос-

тью?

Здесь мы вновь встречаемся с недоразумением, основанным на мно-

госмысленности термина «явление».

Этот несчастный термин оказывается настоящим блуждающим

огоньком, который, по известному поверью, сбивает путника с прямой до-

роги и заставляет его

блуждать

не приближаясь к цели. Мы видели, что яв-

лением называют предмет, данный во внешнем восприятии, что этим же

термином называют психические события в отличие от событий всякого

МИХАИЛ

ИВАНОВИЧ КАРИНСКИЙ

другого

рода. Теперь мы должны прибавить, что явлениями называются

также вообще события жизни существа, к какому бы

роду

они ни относи-

лись,

одинаково состояния чувствительности, как и всякого рода

другие

со-

стояния.

Термином

«явление»

в этом смысле называется вся область смены

противоположность

тому

всегда

себе равному и неизменному бытию, ко-

торое, по обыкновенному представлению, лежит в основании смены состоя-

ний

и объясняет ее. Скептический вывод держится единственно на этой

многосмысленности

термина. Ставят своей целью доказать, что

существу-

ют только явления в смысле предметов данных в сознании,

существующих

только в чувствительности; когда же для достижения этой цели явление

противополагают сущности как пустой выдумке метафизиков, слову «явле-

ние» придают

другой

смысл: к нему относят

тогда

всякую перемену, всякое

состояние,

которое только можно бы было назвать действительно сущест-

вующим.

Другие

считают всякие рассуждения о внешней действительности

бессмысленными на том основании, что она нам не дана и не может быть

дана ни в каком опыте. Когда ссылаются на такие

основания,

имеют в

виду

конечно

не вопрос о самом существовании внешней действительности, а

единственно попытки составить о ней ясное представление. Впрочем и в

этом

последнем

случае

решительного скептического вывода оправдать

нельзя.

Он предполагает заднюю мысль, что во всем нашем опыте не най-

дется ни одного представления, которое бы могло

даже

только указывать

на

то или

другое

свойство внешней действительности. Вся практика науки

говорит в пользу нашего права заключать от данного не только к неданно-

му, но и к

тому,

что не может быть дано ни в каком опыте. В каком опыте

например

дан

эфир,

колебаниями частиц которого

физики

стараются объяс-

нить

явления света, теплоты и др.? В каком опыте

могут

быть даны те со-

стояния

нашей планеты, которые переживала она по,гипотезам геологов в

туманной дали давно прошедшего? В каком опыте

могут

быть даны истори-

ку прошедшие события жизни человечества, в существование которых оно

верит однако также безусловно, как верит в существование событий, пере-

живаемых им самим? В каком опыте может быть дано пространство четы-

рех

измерений,

о котором тем не менее считают возможным

рассуждать

не-

которые из математиков? Дело вовсе не в том, дан или

не

дан,

может или не

может быть дан нам непосредственно предмет, которым интересуется наша

любознательность,

дело

просто в том, имеем ли мы достаточные причины

признать

его существование

пригодные представления для того, чтобы со-

ставить о нем понятие.

Быть

может покажется странным, если мы скажем, что вес взгля-

ды, которые мы излагали доселе, несмотря на все несогласие их

друг

с дру-

гом имеют одно общее основание, а

между

тем эта мысль совершенно вер-

ная.

Так как внешняя действительность лежит за пределами личного созна-

ния,

то к исследованию ее,

даже

к убеждению в самом ее существовании

вовсе неприложимы те приемы, какими пользуется наука во

всех

других

случаях.

Это убеждение разделяется одинаково и защитниками и противни-

ПРЕДФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ

ТРАДИЦИЯ

камн

метафизики. Из него объясняются попытки метафизиков конструиро-

вать внешнюю действительность из понятий или искать необычайных

средств для доказательства ее существования. Из него же вытекает стремле-

ние

скептиков отказать человеку во всяком праве

рассуждать

о ней. Не

здесь ли кроется причина

всех

неудач

в разрешении вопроса о внешнем бы-

тии? Что приемы мысли необходимо изменяются смотря по различию пред-

метов, это, конечно, бесспорно. Но не слишком ли поспешно предположили

диаметральную противоположность в способах решать вопросы о сущест-

вовании в области явления и в области действительности?

Исходным пунктом какой

угодно

науки

служат

те предметы, какие

даны непосредственно. Задача науки — понять их свойства и объяснить их

происхождение и перемены в них происходящие. Для этой цели науки клас-

сифицируют их по группам, стараются определить законы смены их состоя-

ний,

проследить историю их до того момента, в который они застают их.

Эта задача так широка, что при ее решении исследователь не может ограни-

читься констатированием явлений, данных ему непосредственно, и состоя-

ний,

переживаемых им лично. Мы уже указывали, что наука необходимо

предполагает существование многого, что не только не дано исследовате-

лю, но и не может быть дано ему ни в каком опыте. На чем же основывается

ее право в этих

случаях?

На одном общем основании, что без подобных

предположений исследователь не поймет и не объяснит того, что дано ему

непосредственно. Без предположения предметов от него далеких, событий

давно прошедших, им никогда не испытанных, он никогда не объяснит

предметов и событий, ему данных. И если его вывод сделан с надлежащею

строгостью и осторожностью, то он оказывается также убедительным как и

личный непосредственный опыт. И подобные выводы не составляют

даже

исключительной принадлежности науки; на том же общем основании они

делаются каждым и приводят

такому же непреодолимому убеждению. Что

существует

Англия, что в ней есть парламент, что в этом парламенте быва-

ли и бывают прения, иногда враждебные нашему

отечеству,

— все это бес-

спорная

истина

даже

и для того, кто никогда не бывал в Англии, никогда не

посещал парламента и не слушал парламентских прений; она также для не-

го бесспорна, как бесспорно существование той комнаты, в которой он жи-

вет, той одежды, которую он носит. Правда, человек верит в том

случае

свидетельству

других

людей, испытавших лично все это. Но рассказанные

ему факты не сделались от того фактами ему непосредственно данными; не-

посредственно данными остаются для него единственно

чужие

речи,

чужие

записи,

и его убеждение в конце концов

будет

все же основываться на том,

что этих речей, этих записей он не объяснит, если не предположить сущест-

вования

того, что в них рассказывается. Почему же вопрос о существовании

или

несуществовании внешней действительности не мог бы стать на подоб-

ную почву и разрешаться с тою же степенью достоверности? Не есть ли

внешняя

действительность такое же необходимое предположение для объяс-

нения

явления, как и все то, что не дано нам непосредственно, но тем не ме-

нее неизбежно нами предполагается?

МИХАИЛ

ИВАНОВИЧ

КАРИНСКИЙ

Если

всмотреться в это дело ближе, то окажется, что подобным ме-

тодом всегда пользовались и пользуются и именно для доказательства

внешней

действительности не только человек в своей обычной жизни, но и

точная

наука, и философия, и скептицизм. Когда я уверен, что

существует

эту минуту комната, соседняя с той, в которой пишу я эти строки, то в этом

случае

легко подумать, что верная сторона моего убеждения простирается

единственно

на явления, а никак не на внешнюю действительность. Что су-

ществует комната, теперь невоспринимаемая мною, — это, говорят, значит

только,

что я могу воспринять ее, если сделаю некоторые известные мне

движения,

что она была бы уже и теперь предметом моего восприятия, если

бы я существовал в некоторых известных мне условиях, что она, наконец, и

теперь составляет уже предмет восприятия, если какое-нибудь

другое

лицо

находится в этих условиях. Но мое убеждение в существовании внешнего

бытия

не ограничивается теми вещами, которые называются неодушевлен-

ными.

Хотя я теперь и не вижу того или

другого

из друзей своих, но

убеж-

ден,

что он

существует

в данную минуту или по крайней мере существовал в

промежуток

между

нашими последними свиданиями. То, что есть бесспор-

но

истинного в этом убеждении, уже никак не ограничивается явлениями. Я,

правда, убежден, что при известных условиях моей чувствительности

будет

существовать или существовал бы знакомый мне образ моего

друга

с разно-

образными

другими ощущениями, которые обычно сопровождают этот об-

раз.

Но мое убеждение простирается и далее. Ученый, держащийся строгих

выводов так называемой точной науки; философ, к какому бы направлению

он

ни принадлежал; всякого рода скептик, включая сюда и позитивиста но-

вого времени; совершенно также и человек, придерживающийся ходячих

взглядов на восприятие, — одинаково признают бесспорным, что существу-

ет действительно и независимо от их сознания т.е.

существует,

как внешняя

для них действительность ряд психических состояний того или

другого

от-

дельного от них лица,

существует

сам этот ряд, а не только их представле-

ние

о нем. На чем же основывается это убеждение? Конечно на том же об-

щем основании, которое предполагается при всяких наших заключениях от

данного к неданному. Каждый хорошо понимает, что отрицая существова-

ние

независимых от его сознания состояний чувствительности

других

лиц,

он

решительно не объяснит много из того, что он видит, слышит, осязает,

т.е. из того, что дано ему непосредственно. Скажут ли, что подобное знание

относится

исключительно к бытию совершенно подобных нам существ? Но

это было бы заключением поспешным.

Психические

состояния мира животных для каждого из нас конеч-

но

представляют такую же внешнюю действительность как и внутренние

состояния

других

людей. А

между

тем до убеждения в их существовании мы

доходим тем же путем, каким убеждаемся во внутренней жизни

других

лю-

дей. В самом деле, в чем состоят ближайшие основания этой последней ис-

тины? В нашем восприятии дано наше собственное тело; его разнообразные

органы,

движения и изменения самым тесным образом связаны с состояния-

ми

нашего сознания: определенные изменения в теле

служат

поводом к из-

I. ПРЕДФЕНОМ

БИОЛОГИЧЕСКАЯ

ТРАДИЦИЯ

вестным душевным состояниям и сами в свою очередь в однообразной по-

следовательности

следуют

за этими последними состояниями. Кроме наше-

го тела даны нам также в восприятии тела

других

людей с подобными же

органами,

движениями и

изменениями.

Отсюда естественно мы приходим к

заключению,

что и

изменения,

наблюдаемые нами в

других

телах,

так же пе-

реплетены с внутренними состояниями, как и изменения происходящие в

нашем

теле. Данные нам в восприятии тела

других

людей всегда без исклю-

чения

испытывают ряд таких изменений, которые вполне отвечают нашему

предположению о тесной связи их с некоторой чередой психических состоя-

ний

и на основании всех известных нам законов и аналогий иначе объясне-

ны

быть не

могут.

Так наше убеждение восходит на степень истины, кото-

рая

гарантируется всем нашим опытом, всем нашим знанием. Но очевидно,

процесс убеждения нашего в существовании психической жизни у живот-

ных идет путем очень сходным с тем, который мы только что описали. Ана-

логия правда

между

нашим телом и телами животных даже высших видов

далеко не такая полная, какая

между

нашим телом и телами

других

людей.

Но

и психическую жизнь мы приписываем животным

никак

не тождествен-

ную с нашей жизнью: мы не опускаем из

виду,

что она должна соответство-

вать ступени развития их физической организации, характеру тех проявле-

ний,

которые в человеческом мире бесспорно стоят в связи с известными

психическими

процессами. Внутри этих границ заключение наше стоит на

почве достаточно твердой. Мы замечаем у животных органы восприятия,

по

своему устройству сходные с подобными же органами человеческого те-

ла; мы знаем о существовании у них нервных процессов подобных тем, ко-

торые у человека

служат

условиями восприятия; мы замечаем у животных

способность руководиться в своих движениях

не

действительными, а только

предполагаемыми, призрачными свойствами вещей, способность обманы-

ваться, способность играть, принимая игрушку не за то, что она есть дей-

ствительно; мы наблюдаем,

наконец,

в них движения и

изменения,

которые

аналогичных случаях в человеческом теле обыкновенно сопровождают

душевные волнения и смену представлений. Если всего этого недостаточно

для заключения о существовании психической жизни животных, то наука

должна отказаться от всяких выводов по аналогии, как бы ни были много-

численны

черты сходства и как бы ни были вески косвенные подтверждения

вывода. Но когда отрицали в мире животном всякие следы психической

жизни,

это делалось вовсе не вследствие относительной слабости основа-

ний,

которые говорят в ее пользу. Отрицание отчасти опиралось на заранее

составленных, очень непрочных теориях о

духе,

материи, их взаимном от-

ношении

и пр.; отчасти скрывало за собою заднюю мысль,

будто

философ-

ская

истина должна не объяснять только удовретворительно известный ряд

фактов

и не стоять только в согласии со всем существующим запасом зна-

ния,

а должна исключать всякую возможность представить дело иначе.

Пусть представление, несогласное с нею, не имеет за себя никаких факти-

ческих оснований; пусть оно

ведет

за собою целую массу самых сложных

гипотез, самых произвольных предположений. Но пока оно не сведено к