Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 2. Игры обмена

Подождите немного. Документ загружается.

Карл Поланьи сделал предметом насмешек уже один тот факт, что историки могли-де говорить об асси-

рийских «купцах»; а между тем тысячи табличек сохранили нам их переписку. И так далее... Во многих

случаях дело шло о том, чтобы свести все к послемарксовой ортодоксии: никакого капитализма до конца

XVIII в., до индустриального способа производства.

Пусть так, но ведь здесь это вопрос словоупотребления. Нужно ли говорить, что ни один из историков

Старого порядка, а уж тем более античности, произнося слово капитализм, и не думает об определении,

238 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ_____________________________

которое ему спокойно дал Александр Гершенкрон: «Капитализм, т. е. современная индустриальная система»

(«Capitalism, that is the modern industrial system»)

. Я говорил уже, что капитализм прошлого (в отличие от

капитализма сегодняшнего) занимал лишь узкую площадку в экономической жизни. А тогда как же можно

было бы говорить о нем как о «системе», охватывавшей общество во всей его целостности? Но тем не менее

он был неким миром в себе, отличавшимся от всей окружавшей его глобальной социальной и

экономической обстановки, даже чуждым ей. И именно по отношению к этой последней он и определялся

как «капитализм», а не только по отношению к новым капиталистическим формам, которые явятся позднее.

На самом деле тем, чем он был, он был только относительно огромных размеров некапитализма. И

отказываться признавать эту дихотомию экономики прошлого под тем предлогом, будто бы «истинный»

капитализм датируется XIX в., — значит отказываться понимать смысл того, что можно было бы назвать

старинной топологией капитализма, ее значение, важнейшее для этой экономики. Если капитализм и

обосновывался в каких-то местах по собственному выбору, а не по недосмотру, так это и в самом деле

происходило потому, что эти места были единственно благоприятными для воспроизводства капитала.

РЕАЛЬНОСТЬ КАПИТАЛА

Если выйти за пределы высказанных выше соображений, то важно осветить те сдвиги, какие претерпело

слово «капитал» (и оба производные от него) в период между Тюрго и Марксом. И узнать, действительно

ли новое значение слова ничего не удержало из прежнего, относившегося к более ранним временам,

действительно ли капиталистическая реальность возникла как нечто совершенно новое одновременно с

промышленной революцией. Современные английские историки отодвигают возникновение последней по

крайней мере к 1750 г.,;а то и на столетие раньше. Маркс относил начало «капиталистической эры» к XVI в.

Он допускал, однако, что «первые зачатки капиталистического производства» (и, следовательно, не одного

только накопления) рано развились в итальянских городах средневековья

. Но ведь рождающийся

организм, даже если он еще и далек от полного развития всех своих характерных черт, несет в себе в

потенции расцвет этих черт. И его название уже принадлежит ему. По зрелом размышлении новое понятие

капитала предстает как совокупность проблем, необходимая для понимания веков, охватываемых этой

книгой.

Лет пятьдесят назад о капитале говорили, что он составляет сумму капитальных богатств (biens capitaux);

выражение это выходит из моды, и однако же оно имеет свои преимущества. Капитальное богатство и в са-

КАПИТАЛ, КАПИТАЛИСТ, КАПИТАЛИЗМ 239

мом деле можно ощутить, потрогать пальцами, оно определяется недву-мысленно. Первая его черта? Оно

есть «результат предшествующего труда», оно есть «накопленный труд». Таково поле в межевых границах

деревни, бог весть когда очищенное от камней; таково мельничное колесо, построенное так давно, что никто

уже и не знает когда; таковы и какие-нибудь проселочные дороги — каменистые, окаймленные

терновником, дороги, которые, по мнению Гастона Рупнеля, будто бы восходят ко временам первобытной

Галлии

. Эти капитальные богатства суть наследие, более или менее длительно существующие

человеческие творения. Другая черта: капитальные богатства возобновляются в процессе производства и

суть то, чем они являются, лишь при условии их участия в воспроизводительном труде людей, лишь если

они вызывают его или по крайней мере его облегчают.

Это участие позволяет им возрождаться, перестраиваться и приумножаться, производить доход. В самом

деле, производство бесконечно поглощает и заново производит капитал. Пшеница, которую я посеял, — это

капитальное богатство, она вырастет; уголь, брошенный в топку машины Ньюкомена", — капитальное

богатство, использование его энергии будет иметь продолжение. Но пшеница, которую я съедаю в виде

хлеба, и уголь, сожженный в моем камине, сразу же выбывают из процесса производства: это богатства

непосредственно потребляемые. Точно так же лес, который человек не использует, деньги, которые хранит

скупец, тоже находятся вне производства, не составляют капитальных богатств. Но деньги, переходящие из

рук в руки, стимулирующие обмен, деньги, которыми выплачиваются квартирная плата, ренты, доходы,

прибыли, заработная плата, — эти деньги включаются в кругооборот, распахивают его двери, ускоряют его

течение, и эти деньги составляют капитальное богатство. Их отправляют лишь затем, чтобы они возврати-

лись в пункт отправления. Дэвид Юм был прав, когда говорил, что деньги — это «власть, распоряжающаяся

трудом и имуществом»

. А Вилья-лон уже в 1564 г. утверждал, что некоторые купцы зарабатывают деньги

с помощью денег

С учетом этого задаваться вопросом, является или не является капиталом такой-то предмет, такое-то

имущество, означает чисто академическую игру ума. Корабль таков априори. Первый корабль, что пришел в

1701 г.** в Санкт-Петербург (голландский), получил от Петра Великого привилегию: пока этот корабль

существует, он не будет платить таможенные пошлины. Хитрость судовладельцев заставит его

просуществовать

' Ньюкомен Томас (1663-1729) — английский механик, создатель пароатмосферной машины, широко

применявшейся в XVIII в. для водоотливных работ на горных предприятиях. — Примеч. пер. 'Речь идет не о 1701,

а о 1704 г: Санкт-Петербург был основан в мае 1703г. — Примеч. пер.

240 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ____________________________

почти столетие, втрое или вчетверо больше нормального для этой эпохи срока

. Какое же то было

прекрасное капитальное богатство!

Так же обстояло дело с лесами Гарца между Зезеном, Бад-Харцбургом, Госларом и Целлерфельдом

(получившими название Kommunionharz) в 1635-1788 гг., когда они были нераздельной собственностью

княжеских домов — ганноверского и вольфенбюттельского

. Эти источники энергии, необходимые для

питания древесным углем доменных печей этой области, были очень рано устроены таким образом, чтобы

воспрепятствовать их стихийному и неупорядоченному использованию окрестными крестьянами. Первый

известный протокол об эксплуатации лесов относится к 1576 г. Массив был разделен на участки в

соответствии с разной скоростью подрастания деревьев разных пород. И были составлены карты, а

одновременно и планы организации сплава бревен, надзора за лесом и конных объездов. Таким путем были

обеспечены сохранение лесной зоны и ее устройство в целях рыночной эксплуатации. Это хороший пример

улучшения и сохранения капитального богатства.

Если учесть множество ролей, какие лес играл в ту эпоху, случай с Гарцем был не единственным. Бюффон

обустроил свои монбарские леса в Бургундии. Во Франции разумная эксплуатация лесов наметилась с XII

в.; так что это было дело старинное, не с Кольбера начавшееся (хоть оно при нем и ускорилось). В крупных

лесных массивах Норвегии, Польши, Нового Света, едва лишь там появлялся человек Запада, лес сразу же

менял свою категорию и — по крайней мере там, где до него можно было добраться морем или по реке, —

становился капитальным богатством. Англия в 1783 г. поставила свою окончательную договоренность с

Испанией в зависимость от получения свободного доступа к красильному дереву тропических лесов района

Кампече. В конце концов она получила триста лье покрытого лесом побережья. «Ежели весьма разумно

устроить и оберегать сие пространство, — говорил один дипломат, — там достанет леса на целую

вечность»

Но к чему множить число примеров? Все они ведут, нас, без колебаний и без всякой тайны, к знакомым

рассуждениям экономистов о природе капитала.

КАПИТАЛЫ ОСНОВНЫЕ И КАПИТАЛЫ ОБОРОТНЫЕ

Капиталы, или капитальные богатства (это одно и то же), делятся на две категории: капиталы основные,

богатства, чье физическое существование продолжительно или достаточно продолжительно и которые

служат точкой опоры для человеческого труда (дорога, мост, плотина, акведук, судно, орудие, машина), и

капиталы оборотные (прежде говорили «катящиеся», roulants), которые спешат, включаются в процесс

производства, — семенное зерно, сырье, полуфабрикаты и деньги для многочисленных расчетов

КАПИТАЛ, КАПИТАЛИСТ, КАПИТАЛИЗМ 241

(доходы, прибыли, ренты, заработная плата), в особенности заработная плата, и труд. Это различие

проводили все экономисты: Адам Смит, Тюр-го, говоривший о первичных и годовых авансах, Маркс,

который противопоставит друг другу капитал постоянный и капитал переменный.

Около 1820 г. экономист Генрих Шторх разъяснял это при санкт-петербургском дворе своим ученикам

(великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам). «Представим себе, — говорил наставник, — нацию,

которая была бы исключительно богата, которая бы в итоге стабилизировала [курсив мой. — Ф.Б.]

огромный капитал, дабы улучшать землю, строить жилища, возводить мастерские и фабрики и изготовлять

орудия. Предположим затем, что вторгшиеся варвары захватили бы непосредственно после жатвы весь

оборотный капитал, все ее средства к существованию, материалы и весь ее продукт труда, притом, правда,

что сии варвары, забрав свою добычу, не разрушили бы ни дома, ни мастерские; тогда любой

промышленный (т. е. человеческий) труд сразу же прекратится. Ибо, чтобы возвратить земле ее плодородие,

требуются лошади и быки для вспашки, зерно для посева, а главное — хлеб, чтобы работники могли

прожить до следующего урожая. Для того чтобы работали заводы, надобно зерно на мельнице, надобны

металл и уголь для кузницы; нужно сырье для ремесел, и повсюду требуется пропитание для работника.

Никто не станет работать только потому, что есть поля, заводы, мастерские и рабочие, все это приводит в

движение небольшая часть капитала, каковая уцелеет от варваров. Счастлив тот народ, который после

подобной катастрофы может извлечь из-под земли свои сокровища, куда сокроет их страх. Драгоценные

металлы и драгоценные камни не больше, чем основные капиталы, могут заменить подлинное

сокращающееся богатство [богатство здесь имеет обычное для него значение капитала!; но употребление,

которое из них сделают, будет их вывоз целиком, дабы вновь приобрести за рубежом оборотный капитал, в

кс^м нуждаются. Желать воспрепятствовать такому вывозу означало бы обречь жителей на бездействие и

голод, каковой был бы следствием оного»

Этот текст интересен сам по себе, своей лексикой и тем архаичным характером российской экономики,

который он предполшает (лошади, быки, ремесло, голодовки, зарывание сокровищ). «Варвары» ведут себя

как благонравные школьники, оставляя на месте основной капитал и забирая с собой капитал оборотный,

дабы доказать невосполнимую роль последнего. Но если бы они, передумав или изменив программу,

сделали бы выбор в пользу уничтожения основного капитала вместо того, чтобы забирать оборотный,

экономическая жизнь для завоеванной, ограбленной, а затем освобожденной нации начиналась бы сызнова

ничуть не лучше.

Процесс производства — это своего рода двухтактный мотор: оборотные капиталы сразу же уничтожаются,

чтобы быть воспроизведенными

9-Г>родсль, т. 2

242 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

и даже умноженными. Что же до капитала основного, то он изнашивается — более быстро или менее

быстро, но изнашивается: дороги портятся, мост обрушивается, корабль или галера в один прекрасный день

становятся лишь дровами для какого-нибудь венецианского женского монастыря

, деревянные зубчатые

передачи машин приходят в негодность, плужный лемех ломается. Материал этот должен быть возобновлен;

ухудшение качества основного капитала — это никогда не прекращающееся вредоносное заболевание

экономики.

РАССМОТРИМ КАПИТАЛ В СЕТИ РАСЧЕТОВ

Ныне капитал лучше всего оценивается в рамках национальных балансов. Там все измерено: колебания

национального продукта (валового и чистого), доход на душу населения, размер сбережений, норма воспро-

изводства капитала, демографические изменения и т. п.; конечная цель — измерить экономический рост в

целом. У историка, вполне очевидно, нет возможности приложить к древней экономике эту систему расчета.

Но если даже и отсутствуют цифры, один только факт рассмотрения прошлого сквозь призму этой

современной проблематики уже обязательно меняет способы видения и объяснения.

Это изменение угла зрения заметно в редких попытках квантификации и ретроспективных подсчетов,

предпринимаемых пока еше чаще экономистами, нежели историками. Так, Элис Хенсон Джонс в недавно

вышедших статье и книге удалось с известным правдоподобием вычислить наследственное достояние, или,

если угодно, фонд капиталов, имевшихся в 1774 г. в Нью-Джерси, Пенсильвании и Делавэре

. Она начала

свое исследование со сбора завещаний, изучения тех имуществ, какие в них упоминаются, а затем оценки

наследований без завещания. Результат оказался довольно любопытным: сумма капитальных богатств С в

три-четыре раза превышает национальный доход R, что означает в общем, что эта экономика имела за

собой, в своем непосредственном распоряжении, резерв в размере трех или четырех накопленных годовых

доходов. А ведь Кейнс в своих расчетах для 30-х годов XX в. всегда принимал соотношение С = 4R. Вот что

указывает на определенную соотносимость прошлого и настоящего. Правда, эта «американская» экономика

первых лет независимости производит впечатление уже совсем самостоятельной, отдельной, уже хотя бы в

силу высокой производительности труда и, несомненно, более высокого среднего уровня жизни (дохода на

душу населения), нежели европейский и даже английский.

Это неожиданное сопоставление имеет такой же смысл, как и соображения и подсчеты Саймона Кузнеца.

Как известно, этот американский экономист специализировался на изучении роста национальных экономик

с конца XIX в. до наших дней

. К счастью, он поддался соблазну

КАПИТАЛ, КАПИТАЛИСТ, КАПИТАЛИЗМ 243

выйти за рамки XIX в., чтобы проследить или угадать возможные эволюции XVIII в., используя

составленные Филлис Дин и У.А. Коулом

солидные графики, посвященные английскому экономическому

росту, а затем, двигаясь от итога к итогу, дойти до 1500 г. и даже дальше. Не станем вдаваться в детали,

связанные со средствами и условиями этого исследования во времени, исследования, проводившегося

гораздо более для того, чтобы вскрыть проблемы, предложить программы исследований и полезные

сравнения с современными развивающимися странами, нежели ради того, чтобы навязать безапелляционные

решения.

Во всяком случае, то, что такое «восхождение» было предпринято экономистом высокого класса,

убежденным в доказательной ценности большой временной протяженности в экономике, может меня только

восхитить. Оно завершается общим обзором возможной проблематики, связанной с экономикой Старого

порядка. В этой панораме мы задержимся только на капитале; но он находится в самом сердце дискуссии,

вводя туда и нас.

То, что Саймон Кузнец полагает, что корреляции, существующие в наше время (корреляции, изучавшиеся

им в их движении и эволюции на основе точных данных статистики за восемь-десять десятилетий, данных,

установленных с конца прошлого века для десятка стран), позволяют mutatis mutandis вернуться вспять,

доказывает, что в его глазах между отдаленным прошлым и настоящим существуют связи, сходства,

преемственность — хотя есть также и разрывы, перерывы постепенности от эпохи к эпохе. Он, в частности,

не верит в резкое изменение накопления, которое, как это предположили А. Льюис и У.У. Ростоу, дает

якобы представление о современном росте экономики. Кузнец неизменно внимателен к «потолкам», к

верхним границам, которые этот важнейший показатель, по-видимому, никогда не переходил, даже в

странах с очень высокими доходами. «Какова бы ни была причина, — пишет он, — важнее всего то, что

даже самые богатые страны современного мира, богатство и возможности которых далеко превосходят то,

что можно было себе вообразить в конце XVIII в. или же в начале XIX в., не превышают умеренного уровня

пропорций образования капитала — по правде говоря, того уровня, который (если рассматривать

накопление в чистом виде) не был бы невозможным и даже, быть может, особенно труднодостижимым для

многих обществ прошлого»

. Накопление, воспроизводство капитала — это все тот же спор. Если

потребление достигает 85% производства, то 15% его относятся на счет накопления и при необходимости

идут на образование воспроизводимого капитала. Это воображаемые цифры. С известным преувеличением

можно утверждать, что накопление ни в одном обществе не превышает 20%. Или же оно превышает такой

процент временно, в условиях действенного принуждения, которое не было фактом истории обществ

прошлого.

244 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ____________________________

С учетом этого к Марксовой формуле: «Так же, как общество не может перестать потреблять, так же не

может оно и перестать производить» — следует добавить: и делать накопления. Эта глубинная структурная

работа зависела от числа индивидов в данном обществе, от его техники, от уровня жизни, которого оно

достигло, и в не меньшей степени от социальной иерархии, определявшей в нем распределение доходов.

Случай, гипотетически рассматриваемый С. Кузнецом на примере Англии 1688 г. или социальной иерархии

германских городов XV-XVI вв., дал бы в общем элиту в размере 5% населения (и это, несомненно, самое

большее), присваивающую 25% национального дохода. Почти же вся масса населения — 95% его, —

располагая лишь 75% национального дохода, оказывалась, таким образом, живущей ниже того уровня,

который, будучи надлежащим образом рассчитан, составил бы средний уровень душевого дохода.

Эксплуатация со стороны привилегированных обрекала эту массу на режим очевидного ограничения

потребления {и Альфред Сови лучше кого бы то ни было другого давно продемонстрировал это

). Короче

говоря, накопления могли образовываться только у привилегированной части общества. Предположим, что

потребление привилегированных в три-пять раз превышало потребление любого «среднего» человека: в

первом случае накопления составили бы 13% национального дохода, во втором случае — 5%. Значит,

невзирая на свой низкий доход на душу населения, общества прошлого могли делать накопления и делали

их: жесткий социальный «ошейник» этому не препятствовал, определенным образом он этому

способствовал.

В этих расчетах варьируют два важнейших элемента —численность людей и их уровень жизни. Для всей

Европы годовой прирост населения с 1500 по 1750 г. можно оценить в 0,17% против 0,95% с 1750 г. и до

наших дней. Прирост общественного продукта на душу населения в долгосрочном плане составил бы 0,2

или же 0,3%.

Разумеется, все эти, да и прочие, цифры — гипотетические. Не вызывает, однако, сомнения, что до 1750 г. в

Европе размеры воспроизводства капитала оставались на весьма скромном уровне. Но с одной особеннос-

тью, затрагивавшей, как мне кажется, самое существо проблемы. Общество ежегодно производило

определенное количество капитала — то был валовой капитал, часть которого должна была восполнить

износ основных капитальных фондов, захваченных процессом активной экономической жизни. Чистый

капитал — это, в общем, капитал валовой за вычетом этого «изъятия», относимого за счет износа. Мне

представляется фундаментальной и труднооспоримой гипотеза С. Кузнеца, а именно: что разница между

капиталом валовым и капиталом чистым была в обществах прошлого намного больше, нежели в

современных, даже если обильная документация, могущая эту гипотезу поддержать, имеет скорее качест-

венный, чем количественный характер. Вполне очевидно, что экономики

КАПИТАЛ, КАПИТАЛИСТ, КАПИТАЛИЗМ 245

былых времен производили значительную массу валового капитала, но в некоторых секторах этот валовой

капитал таял, как снег на солнце. Здесь присутствовала природная хрупкость, недолговечность объектов

приложения труда — отсюда и нехватки, которые приходилось восполнять дополнительным количеством

тяжелого труда. Сама земля есть капитал очень хрупкий: ее плодородие падает от года к году — отсюда и

бесконечно вращающиеся вокруг себя севообороты, отсюда и необходимость удобрений (но как получить

их в достаточном количестве?), отсюда и яростное стремление крестьянина увеличить число вспашек — по

пять, по шесть «борозд» {а в Провансе, по словам Кикрана де Боже, и до четырнадцати

). Отсюда же и

очень высокая доля населения, занятого полевыми работами, — обстоятельство, само по себе, как известно,

бывшее фактором, противодействующим росту. Дома, суда, мосты, оросительные каналы, орудия и все

машины, которые человек уже изобрел, дабы облегчить себе труд и использовать виды энергии, бывшие в

его распоряжении, — все это было недолговечно. И в этой связи мне не кажется совсем уж не

заслуживающим внимания тот незначительный факт, что порт города Брюгге ремонтировался в 1337—1338

гг., затем был перестроен в 1367—1368 гг., переделан в 1385, 1392 и 1433 гг. и заново перестроен в 1615 г.:

мелкие, не заслуживающие внимания факты заполняют повседневную жизнь, создают ее структуру

Переписка интенданта Бонвиля (в Савойе) в XVIII в. полна однообразных упоминаний о плотинах, которые

следует восстановить, о мостах, подлежащих перестройке, о дорогах, сделавшихся непроезжими. Почитайте

газеты: без конца в мгновение ока сгорают деревни и города — Труа в 1547 г., Лондон в 1666-м, Нижний

Новгород в 1701-м

, Константинополь 28-29 сентября 1755 г. — пожар оставил «в нарши, или торговом

городе, пустое пространство больше двух лье в окружности»

. Это примеры среди тысяч других.

Коротко говоря, я полагаю, что С. Кузнец был совершенно прав, когда писал: «Рискуя преувеличить, можно

было бы задаться вопросом: происходило ли на самом деле во времена, предшествовавшие 1750 г., хоть

какое-нибудь формирование основного и долговременного капитала (если исключить «памятники»)? И

наблюдалось ли хоть какое-то значительное накопление капитальных фондов, физическое существование

которых было бы длительным и которые не требовали бы текущего ухода (или замещения), а затраты на

последние не составляли бы очень большой доли первоначальной обшей стоимости? Если большая часть

оборудования не выдерживала более пяти-шести лет, если большая часть мелиорированных земель

требовала для своего поддержания постоянно новых работ, составлявших ежегодно что-нибудь около одной

пятой общей стоимости земель, и если большая часть построек приходила в упадок в темпе, означавшем

почти полное их разрушение за 25—50 лет, — тогда нечего было особенно рассчитывать на

долговременный капитал... Все

246 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ____________________________

понятие основного капитала есть, быть может, единственно продукт современной экономической эпохи и

современной технологии»

. Это все равно что сказать, несколько преувеличивая, что промышленная

революция была прежде всего некой «мутацией» основного капитала, ставшего с этого времени более

дорогостоящим, но намного более долгосрочным и усовершенствованным, капитала, который радикальным

образом изменит уровень производительности.

ИНТЕРЕС АНАЛИЗА ПО СЕКТОРАМ

Все это конечно же воздействовало на экономику в целом. Но достаточно немного прогуляться по

мюнхенскому Немецкому музею, посмотреть, иной раз в действии, восстановленные модели бесчисленных

деревянных машин, бывших еще два века назад единственными энергетическими установками, с их

исключительно сложными и хитроумными зубчатыми передачами, которые приводят в действие одна

другую и передают силу воды, ветра и даже силу животных, чтобы понять, какой из секторов экономики

более других страдал от ненадежности оборудования: тот сектор производства, что можно более или менее

справедливо назвать «промышленным». В данном случае свою роль сыграла не одна только социальная

иерархия, которая, как мы только что говорили, обеспечивала лишь 5% привилегированных высокими

доходами и возможностью делать накопления. Именно экономическая и техническая структура обрекала

некоторые секторы — особенно «промышленное» и сельскохозяйственное производство — на слабое

образование капитала. Следует ли после этого удивляться, что капитализм прошлого был торговым, что

главные свои усилия и инвестиции он оставлял для «сферы обращения»? Заявленный в начале этой главы

анализ экономической жизни по секторам недвусмысленно объясняет капиталистический выбор и его

причины.

Он также объясняет кажущееся противоречие экономики прошлого, а именно то, что в странах явно

слаборазвитых чистый капитал, легко скапливавшийся в охраняемых и привилегированных секторах

экономики, порой бывал в чрезмерном изобилии и его невозможно было инвестировать во всем объеме.

Всегда наблюдалась значительная тезаврация. Деньги застаивались, «загнивали»; капитал бывал

недоиспользован. В надлежащее время я приведу по этому поводу некоторые любопытные тексты,

относящиеся к Франции начала XVIII в. Не будем из любви к парадоксам говорить, будто меньше всего

недоставало денег. Во всяком случае, чего более всего не хватало, притом по тысяче причин, так это случаев

вложить эти деньги в действительно прибыльную деятельность. Так обстояло дело в еще блистательной

Италии конца XVI в. Выйдя из периода оживленной активности, она стала жертвой сверхизобилия наличной

монеты, изобилия, по-своему разрушительного, массы серебра, как если

КАПИТАЛ, КАПИТАЛИСТ, КАПИТАЛИЗМ 247

бы страна перешагнула количественный рубеж капитальных фондов и денег, которые ее экономика могла

потребить. Тогда настало время скупки малорентабельных земель, время строительства великолепных

загородных домов, монументальных начинаний, культурного расцвета. Это объяснение, если оно правильно,

не разрешает или лишь отчасти разрешает противоречие, отмеченное Роберто Лопесом и Мискимином, —

противоречие между мрачноватой экономической конъюнктурой и блеском Флоренции Лоренцо

Великолепного

Ключевая проблема заключается в том, чтобы узнать, по каким причинам один сектор общества прошлого,

сектор, который я без колебаний рассматриваю как капиталистический, жил как замкнутая, даже инкапсу-

лированная система; почему он не смог легко распространиться, покорить все общество. Возможно, это

было условием его выживания: общество прошлого допускало образование значительного капитала только в

определенных секторах, а не во всей рыночной экономике того времени. Капиталы, пытавшие счастье за

пределами этой зоны изобилия, оставались малоприбыльными, если не утрачивались вообще.

Следовательно, точно знать, где пребывал капитализм прошлого, представляет определенный интерес, ибо

такая топология капитала — это «перевернутая» топология хрупкости и не прибыльности обществ былых

времен. Но прежде чем отыскать капитализм в тех секторах, где он действительно был у себя дома, мы

начнем с изучения секторов, которые он затрагивал косвенным образом, а главное — ограниченно:

земледелия, промышленности, транспорта. Капитализм часто «вгрызался» в эти чужие владения, но часто

также и уходил оттуда. И всякий раз такой уход бывал многозначителен. Так, например, кастильские города

отказывались вкладывать средства в земледелие прилегавших к ним деревень во второй половине XVI в.

, в

то время как полсотни лет спустя венецианский торговый капитализм, напротив, устремился в деревню, а

предприимчивые крупные землевладельцы Южной Чехии в это же самое время затопляли свои земли,

устраивая на них обширные пруды для разведения карпов, вместо того чтобы выращивать рожь

Французские буржуа после 1550 г. перестали ссужать деньги крестьянам и предоставляли их только знати и

королю

, а крупные купцы еще до конца XVI в. изъяли свои капиталы почти из всех горнорудных

предприятий Центральной Европы, руководство которыми насильно взяло в свои руки государство. Во всех

этих внешне противоречащих друг другу случаях, как и во множестве других, мы констатируем, что

забрасывавшиеся предприятия переставали быть достаточно рентабельными или надежными и что выгодно

было вкладывать деньги в ином месте. Как говаривал один купец, «лучше-де сидеть без дела», нежели

«работать без толку»

. Поиск прибыли, максимизация прибыли были уже само собой подразумевающимися

правилами капитализма тех времен.

248 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ

Вторжение капитализма или, лучше сказать, городских денег (дворянства и буржуа) в жизнь деревни

началось очень рано. Не было в Европе города, деньги которого не выплескивались бы на окрест лежащие

земли. И чем крупнее бывал город, тем дальше распространялся ореол городских владений, теснивших все

перед собой. К тому же земельные сделки заключались также и за пределами этих городских ареалов, и на

огромных расстояниях от них: посмотрите на генуэзских купцов, скупающих в XVI в. сеньориальные

владения в далеком королевстве Неаполитанском! Во Франции в XVIII в. рынок недвижимостей

простирался до самых границ национального рынка. В Париже скупали бретонские сеньории

или

лотарингские имения

Эти покупки очень часто тешили социальное тщеславие. Неаполитанская поговорка гласит: «У кого есть

деньги, тот покупает имение — и вот он барон» («Chi ha danari comprafeudi ed ё barone»). Земля — это не

дворянское звание сей же час, но это путь к знатности, продвижение по социальной лестнице.

Экономическая сторона дела, не будучи единственным мотивом, играла, однако, свою роль: можно купить

землю, близкую к своему городу, просто чтобы обеспечить снабжение своего дома, — это политика доброго

отца семейства. Или же это вложение капитала, защищающее его от разных превратностей: говорили, что

земля никогда не обманывает, и купцы хорошо это знали. 23 апреля 1408 г. Лука дель Сера писал Франческо

Датини, купцу в Прато: «Я Вам советовал покупать земельные владения и делаю это ныне еще более горячо,

ежели это возможно. Земли по меньшей мере не подвержены риску морских перевозок, риску нечестных

комиссионеров или торговых компаний и не рискуют обанкротиться. Того ради я Вам сие особо советую и

прошу об этом (piu ve ne conforto epregho)»^. И все-таки огорчение для купца заключалось в том, что

земельный участок и покупался, и продавался не с той легкостью, с какой покупалась акция на бирже. Во

время банкротства банка Тьеполо Пизани в Венеции в 1584 г. земельные фонды, привлекавшиеся в качестве

обеспечения, ликвидировались медленно и с убытком

. Правда, в XVIII в. ларошельские купцы, охотно

помещавшие свои капиталы в покупку виноградников

либо их частей, считали, что деньги, превращенные

таким путем в резервный фонд, можно в нужный момент получить обратно без излишних сложностей или

убытка. Но речь-то здесь шла о виноградниках, к тому же в районе, который широко экспортировал свою

винную продукцию. Столь специфичная земля могла играть роль банка! Вне сомнения, так же обстояло дело

и с землями, которые антверпенские купцы в XVI в. скупали вокруг своего города. Они имели возможность

делать под них займы, увеличи-

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ 249

вать благодаря им свой кредит, а доходы, какие эти земли приносили, были немалыми

С учетом сказанного городская собственность в деревне (и в первую очередь буржуазная), каково бы ни

было ее происхождение, не была в силу самого своего городского характера (ipso facto) капиталистической.

Тем более что очень часто, а начиная с XVI в. все больше и больше она не эксплуатировалась своим

собственником непосредственно. То, что при случае последний мог бы быть подлинным капиталистом,

несомненным денежным воротилой, ничего в этом деле не меняло. Фуггеры, богатейшие аугсбургские

купцы, к концу своего взлета умножили число закупок дворянских владений и княжеств в Швабии и

Франконии. Они, естественно, ими управляли в соответствии с добрыми бухгалтерскими принципами, но не

меняли тем не менее их структуру. Сеньории Фуггеров оставались сеньориальными владениями с их

старыми повинностями, а их крестьяне _ чиншевиками

. Точно так же итальянские купцы в Лионе или

генуэзские деловые люди в Неаполе, купившие вместе с имением дворянские титулы, не сделались

предпринимателями на земле.

Капитализму, однако, случалось захватывать землю и прекраснейшим образом подчинять ее своему

порядку, перестраивать ее сверху донизу. Мы вскоре рассмотрим примеры капиталистического земледелия.

Они многочисленны — одни спорны, другие бесспорны, — но перед лицом примеров управления и

устройства земель, остававшихся традиционными, составляли меньшую часть — настолько, что по крайней

мере до XVIII в. они были почти исключением, которое подтверждало правило.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ КАПИТАЛИЗМА

Деревни Запада были одновременно сеньориальными и крестьянскими. Как же тогда могли бы они быть

податливыми? Сеньориальный порядок повсюду находился на ущербе. Но ведь для того, чтобы

капиталистическая система хозяйствования и экономического расчета утвердилась в эксплуатации земли,

требовались многочисленные предварительные условия: чтобы сеньориальный порядок был если и не

отменен, то по меньшей мере отодвинут на второй план или видоизменен (порой изнутри — тогда в роли

капиталиста выступали либо сам сеньор, либо же разбогатевший крестьянин, «деревенский петух»); чтобы

крестьянские вольности были если и не упразднены, то, по крайности, обойдены и ограничены (в этом

заключался важнейший вопрос об общинных угодьях); чтобы предприятие вовлечено было в мощную сеть

обменов широкого радиуса — в экспорт зерна, в торговлю шерстью, пастелью*'

, мареной, вином, сахаром;

* Пастель — растение семейства крестоцветных, листья которого использовались для получения синего красителя. — Примеч.

пер.

250 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

чтобы налажено было «рациональное» хозяйствование, руководствовавшееся продуманной политикой

доходности и усовершенствования; чтобы капиталовложениями и помещением основных капиталов

руководила проверенная техника финансирования и, наконец, чтобы в основе всего этого имелся наемный

пролетариат.

Если не все эти требования были выполнены, то предприятие могло находиться на капиталистическом пути,

но оно не было капиталистическим. А ведь многочисленные эти условия, негативные или позитивные,

обеспечить было трудно. Почему же так бывало в девяти случаях из десяти? Вне всякого сомнения потому,

что в деревни горожане внедрялись отнюдь не по одному своему желанию; потому что сеньориальная над-

стройка была живой, сопротивляющейся реальностью; а главное — потому что крестьянский мир с

удовольствием ставил препятствия инновациям.

В 1816 г. французский консул наблюдал состояние «ужасающей заброшенности и нищеты» в Сардинии,

расположенной, однако, «в центре европейской цивилизации»

. Главное противодействие «просвещенным»

усилиям исходило от мира отсталых крестьян, подвергавшихся тройной эксплуатации — со стороны

государства, церкви и «феодального порядка» (feodalite), — от «диких» крестьян, которые «стерегут свои

стада или пашут свои поля с кинжалом на боку и с ружьем на плече», поглощенных раздорами между

семьями и кланами. В этот архаичный мир ничто не проникало с легкостью, даже культура картофеля,

которая была с успехом испробована, но «отнюдь не вошла во всеобщее употребление», невзирая на

полезность «сего корня на случай голода». Наш консул замечает: «Опыты с картофелем были освистаны и

сделались посмешищем; попытки разведения сахарного тростника [которые предпринял увлекавшийся

агрономией знатный сардинец], оказались предметом зависти, и невежество или злоба покарали их как

преступление; работники, доставленные с большими затратами, были убиты один за другим». Некий

проезжий марселец восхищался апельсиновыми рощами Ольяст-ры с деревьями, «полными силы и здоровья,

коих плоды, опадая, создают плотный ковер — жители же сей местности... из того не извлекают ни ма-

лейшей пользы». Вместе с несколькими соотечественниками марселец устроил винокурню и проработал на

ней целый сезон. Увы, когда на следующий год артель, возвратившаяся на межсезонье во Францию, верну-

лась к месту работы, мастерские были разорены, орудия и инвентарь разворованы. Пришлось все забросить.

Несомненно, существовало и крестьянство, подчинявшееся иным способам воздействия, более открытое.

Мы выбрали крайний пример — Сардинию, она и сегодня еще отсталый край. Но генуэзский купец из се-

мейства Спинелли, ставший в королевстве Неаполитанском сеньором Кастровиллани, тоже восстановил

против себя всю деревенскую общину

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ 251

(universitd), когда ему пришло в голову по своему усмотрению распорядиться доставкой и пребыванием в

данной местности bracciali — временных работников, которых в этих местах именовали fatigatori. И именно

за деревенской общиной осталось последнее слово! Не требуйте от fatigatori слишком многого, объяснили

сеньору, это отбило бы у них охоту приходить работать на наши виноградники, как обычно

Так что, заключим мы, вовсе не случайно новые сельскохозяйственные предприятия так часто основывались

на пустых заболоченных пространствах или в лесистых районах. Лучше было не нарушать привычки и

системы землепользования. В 1782 г. некий новатор, Дельпорт, дабы завести овцеводческое хозяйство на

английский манер, избрал часть леса в Булонь-сюр-Мер, которую раскорчевал, а затем мелиорировал раз-

брасыванием большого количества мергеля

. Небольшая подробность: животных там приходилось

защищать от волков. Но они по крайней мере были в безопасности от людей.

ЧИСЛЕННОСТЬ, ИНЕРТНОСТЬ, ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ КРЕСТЬЯНСКИХ МАСС

Крестьянство — это количество, огромное большинство живущих. Из этого проистекало чувство локтя, а

следовательно, возможности сопротивления или стихийной инертности. Но численность — это был также и

признак недостаточной производительности. Если земля давала лишь скудные урожаи — а это было

довольно общим правилом, — нужно было расширять запашку, наращивать усилия работников, заново все

уравновешивать за счет избыточного труда. Фрассо и Арпайя — две бедные деревни за Неаполем,

неподалеку от относительно богатой третьей — Монтесаркьо. В обеих бедных деревнях урожайность была

столь низка, что для производства такого же количества продукта, как в Монтесаркьо, требовалось

возделывать втрое большую площадь. И как следствие, эти бедные деревни знали более высокую

рождаемость и более ранние браки, мирились с ними — им надо было производить относительно избыточ-

ную рабочую силу

. Отсюда и постоянный парадокс стольких экономик Старого порядка — относительно

перенаселенные деревни, живущие на грани нищеты и голода и тем не менее вынужденные прибегать к по-

стоянной помоши масс сезонных работников — этих жнецов, сборщиков винограда, молотильщиков зерна в

зимнюю пору, этих чернорабочих с заступом в руках, копаюших канавы, — всех этих выходцев из внешнего

мира беднейших, из аморфной массы лишенных работы. Статистика за 1698 г. по Орлеанскому

фискальному округу дает следующие цифры: 23 812 крестьян-пахарей, 21 840 виноградарей, 2121 мельник,

539 садовников, 3160 пастухов, 38 444 поденщика, 13 696 служанок, 15 тыс. работников. И цифры эти даже

не дают представления обо всей численности

252 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ____________________________

крестьянского населения, ибо, за вычетом служанок, в них не фигурируют ни женщины, ни дети. На почти

120 тыс. самодеятельного населения мы имеем, считая работников, домашнюю прислугу и поденщиков,

более 67 тыс. лиц наемного труда

Как ни парадоксально, этот избыток людей служил помехой росту производительности: такое

многочисленное крестьянское население, жившее в условиях, близких к простому воспроизводству,

вынужденное без устали работать, чтобы выдержать удары частых неурожаев и выплачивать множество

своих повинностей, замыкалось в границах своих повседневных задач и забот. Оно едва могло

пошевелиться. И трудно в такой вот среде вообразить себе легкое распространение технического прогресса

или согласие пойти на риск, связанный с выращиванием новых культур или с новыми рынками.

Складывается впечатление масс, погруженных в рутину, почти спящих; но не будем говорить «спокойных»

или «покорных»: они знавали на редкость жестокие пробуждения. Настоящий штормовой прилив

крестьянской войны в Китае в 1368 г. положил конец чужеземному владычеству монголов, приведя к власти

династию Мин. И если жакерии редко приобретали подобный размах в Европе, то крестьянские восстания

вспыхивали там постоянно.

Конечно, эти пожары угасали один за другим: Жакерия в Иль-де-Франс в 1358 г.; восстание английских

крестьян в 1381 г.; крестьянская война в Венгрии в 1514г. под предводительством Дьёрдя Дожи, завершив-

шаяся после подавления тысячами виселиц для крестьян

; или Крестьянская война в Германии в 1525 г.;

или же грандиозное крестьянское восстание в Неаполе в 1647 г. Сеньоры, социальная верхушка деревенских

миров, всегда брали верх благодаря помощи государей и более или менее сознательному пособничеству

городских обществ, которые нуждались в крестьянском труде. И тем не менее, пусть крестьянин и терпел

довольно регулярно поражения, он все же не отступался. Война подспудная чередовалась с войной

открытой. По данным историка австрийского крестьянства Георга Грюлля, даже чудовищный разгром,

каким завершилась Крестьянская война (Bauernkrieg) 1525 г., не устранил «латентной» социальной войны,

не прекращавшейся вплоть до 1650 г. и даже позднее

. Крестьянская война, война, «вписанная» в структуру

общества, никогда не прекращалась. Она длилась куда больше, чем Столетняя.

НИЩЕТА И ВЫЖИВАНИЕ

Максим Горький будто бы сказал: «Крестьяне везде одни и те же»

. Так ли уж это верно?

Все крестьяне испытывали довольно постоянную нищету; проявляли терпение перед лицом каких угодно

испытаний, исключительную способность сопротивляться, приспосабливаясь к обстоятельствам; медлитель-

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ 253

ность в действиях, несмотря на взрывы восстаний; приводящее в отчаяние умение, где бы они ни

находились, отказываться от любых нововведений (nouvelletez)^, а также и не имеющее себе равных

упорство при восстановлении равновесия в жизни, неизменно подверженной превратностям. Что уровень их

жизни был низок, сомнений не вызывает, несмотря на те или иные исключения, как, например,

животноводческая зона Дитмаршен к югу от Ютландии в XVI в.

, как «островки крестьянского

благосостояния» в Шварцвальде, некоторых местностях Баварии, Гессена или Тюрингии

. Позднее сюда

можно отнести голландские деревни по причине близости крупных городских рынков; западную часть

округа Ле-Ман

; немалую долю английских деревень и почти что все поселения виноградарей. Это лишь

несколько примеров. Но при полном перечислении мрачные картины намного преобладали бы над прочими.

Их тысячи.

Не будем, однако, делать акцент на этих вполне реальных мрачных фактах. Крестьянин выжил, Он сумел

выкарабкаться — это тоже всеобщая истина. Но в общем — благодаря сотне дополнительных занятий:

ремеслу, тому настоящему «промыслу», какой представляет собой виноградарство, извозу

. Мы не станем

удивляться тому, что шведские или английские крестьяне оказывались также рудокопами, камнеломами,

железоделами; что крестьяне Сконе становились моряками и занимались оживленными каботажными

перевозками на Балтике и в Северном море; что все крестьяне в большей или меньшей мере бывали

ткачами, а при случае — перевозчиками. Когда к концу XVI в. деревни в Истрии испытали вторичное

закрепощение, многие крестьяне ударились в бега. Они становились возчиками или разносчиками,

обслуживавшими порты Адриатики, и со своими деревенскими домницами расширили простейшее

железоделательное производство

. В королевстве Неаполитанском, гласит серьезный доклад Счетной

палаты (Sommaria), «многочисленны поденщики (bracciati), кои живут не одним лишь своим поденным

трудом, но засевают каждый год шесть томоло* пшеницы или ячменя... выращивают овощи и носят их на

рынок, рубят и продают дрова и выполняют перевозки на своих животных; притом еще они стараются

платить подать только как поденщики»

100

. Недавнее исследование показывает их, сверх того, в роли

заемщиков и ссужающих деньги, мелких ростовщиков, старательных животноводов.

ДЛИТЕЛЬНАЯ ВРЕМЕННАЯ ПРОТЯЖЕННОСТЬ НЕ ИСКЛЮЧАЕТ ИЗМЕНЕНИЯ

Эти примеры сами по себе показывают, в чем не прав Горький. Существовала тысяча способов быть

крестьянином, тысяча способов быть бедняком. Люсьен Февр, размышляя о различиях между провинциями,

' Томоло - единица площади, составляющая от 0,1 до 0,3 гектара. - Примеч. пер.

254 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

имел обыкновение говорить, что «Франция может быть названа разнообразием». Но и мир тоже называется

разнообразием: существовали почва, климат, существовали культуры, существовал «дрейф» истории, ста-

ринные варианты выбора. Существовали также статус собственности и статус личности. Крестьяне могли

быть рабами, крепостными, свободными держателями, испольщиками, арендаторами; они могли зависеть от

церкви, короля, знатных сеньоров, дворян второго или третьего ранга, крупных арендаторов. И всякий раз

их личный статус оказывался разным.

Никто не оспаривает это разнообразие в пространстве. Но внутри каждой данной системы историки

крестьянской жизни проявляют ныне тенденцию представлять себе ситуации, неподвижные во времени, без

конца повторяющие самих себя. Для Элио Конти, великолепного историка тосканской деревни, последняя

может быть понята и объяснена лишь путем непрерывных наблюдений на протяжении тысячелетия

101

. В

отношении деревень, лежащих вокруг Парижа, один историк утверждает, будто «деревенские структуры

почти не претерпели изменений со времен Филиппа Красивого до XVIII в.»'

. Преемственность

главенствует во всем. Уже давно Вернер Зомбарт говорил, что европейское земледелие не изменилось с

эпохи Карла Великого до Наполеона; это, несомненно, был способ подшутить над иными историками его

времени. Сегодня такой иронический выпад никого бы уже не шокировал. Отто Бруннер, историк

австрийского сельского общества, пошел гораздо дальше. «Крестьянство, — не моргнув глазом заявляет он,

~ со времен своего складывания в неолите и вплоть до XIX в. образовывало фундамент структуры

европейского общества, и на протяжении тысячелетий его сущность едва ли затрагивалась переменами в

структуре политических форм верхних слоев [общества]»

103

И все же не будем с закрытыми глазами верить в полную неподвижность истории крестьянства. Да,

внешний облик какой-нибудь деревни не изменился со времен Людовика XIV до наших дней. Да,

престарелые кузены одной женщины-историка, изучавшей Форез, «еще и [сегодня] совершенно похожи на

столь близкие [им] тени завещателей XIV в.»

104

. И скот этих самых деревень, по-видимому, «не слишком

отличался в 1914 г. от того, каким он был в 1340-м»

105

. Идентичны поля, дома, животные, люди, разговоры,

пословицы... Да, но сколько вещей, сколько реальностей непрестанно менялось! В Мичдорфе, крошечной

деревеньке северного Эльзаса, около 1760-1770 гг. полба, древний злак, уступила место пшенице

106

. Разве

это мелочь, не заслуживающая внимания? В этой же самой деревушке в период между 1705 и 1816 гг.

(несомненно, около 1765 г.) осуществился переход от трехполья к двухлетнему севообороту

107

— мелочь ли

это? Вы скажете, это мелкие изменения, но есть и громадные. Любая длительная временная протяженность

когда-нибудь

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ 255

ломается — никогда единым махом и никогда вся целиком, но появляются разрывы. Во времена Бланки

Кастильской* и Людовика Святого решающим обстоятельством было то, что крестьянский мир вокруг

Парижа, состоявший из сервов (определяемых по трем отличительным повинностям: шеважу, формарьяжу и

праву «мертвой руки»**), но также и из людей свободных, отвоевал у сеньоров свою свободу, что умножило

число случаев освобождения сервов, манумиссий, ибо свободный человек, живя вперемежку с сервами,

всегда рисковал, что однажды его спутают с ними. Решающим было также и то, что крестьяне сплоченно (и

экономика тому благоприятствовала) выкупали за деньги свои повинности в Орли, Сюси-ан-Бри, Буасси и в

других местах, и этому движению суждено было широко распространиться

108

. Решающим было и то, что

крестьянская личная свобода как эпидемия распространялась по определенной части Европы, захватывая

преимущественно активные зоны, но затрагивая по соседству и менее привилегированные области. Так,

коснулась она королевства Неаполитанского и даже Калабрии, которая уж несомненно не была передовой

зоной; но последних беглых крестьян граф Синополи требовал возвратить ему в 1432 г., и безуспешно

109

Крепостная зависимость крестьян, прикрепление к земле исчезли. И старинные слова: приписанные,

вилланы, чиншевики (adscripti, villoni, censiles, redditici) — выходят из калабрийского лексикона: теперь

речь идет только о вассалах (vassalli)

®. Важно было и то, что освобожденный крестьянин в Верхней

Австрии мог в знак своего освобождения надевать красную шапку

111

. Важно еще и то, что триаж (triage), т.

е. раздел общинных иму-ществ между крестьянами и сеньорами, во Франции в XVIII в. в общем не имел

успеха, тогда как тот же процесс в Англии привел к огораживаниям (enclosures). И наоборот, важно, что

вторичное закрепощение в XVI в. в Польше вернуло под гнет крестьянина, уже имевшего опыт прямых

рыночных отношений с городом или даже с иноземными купцами

112

. Все это было решающим: один-

единственный такой поворот глубоко изменял положение тысяч людей.

В данном случае Марк Блок был прав в споре с Фердинандом Лотом, рассматривавшим французское

крестьянство как «настолько сцементированную систему, что в ней не было трещин это было

невозможно»

113

* Бланка Кастильская (1188-1252) — королева Франции, мать Людовика IX Святого, правительница королевства в

период малолетства Людовика и во время его пребывания в крестовом походе. — Примеч. пер.

** Шеваж — подушная подать, взимавшаяся с сервов как символ их крепостного состояния. Формарьяж — налог,

выплачивавшийся сервом сеньору за разрешение вступить в брак с вассалом другого сеньора. Право «мертвой

руки* — полное или частичное наследование сеньором имущества крестьянина-вассала после смерти последнего.

— Примеч. пер.

256 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

Однако трещины были, были износ, разрывы, повороты вспять. Так же как в отношениях сеньоров с

крестьянами, эти разрывы возникали из сосуществования городов с деревнями — того сосуществования,

которое, автоматически развивая рыночную экономику, расшатывало равновесие деревни.

И не только в рынке было дело. Разве город не вытеснял зачастую свои ремесла в деревни, чтобы избежать

цеховых пут, существовавших в его стенах? С тем, впрочем, чтобы их вернуть в свои стены, когда это

бывало ему выгодно. Разве не приходил крестьянин постоянно в город, привлекаемый тамошними

высокими заработками? И разве сеньор не строил в городе свой дом, а то и свой дворец? Италия первой,

опередив остальную Европу, познала это «внедрение в города» (inurbamento). А становясь горожанами,

сеньоры приводили с собой тесно сплоченные группы, свои деревенские кланы, которые в свою очередь

оказывали давление на экономику и на жизнь городской общины

114

. Наконец, город — это и законники,

которые пишут бумаги для тех, кто писать не умеет, эти зачастую лжедрузья, мастера-крючкотворы и даже

ростовщики, которые заставляли подписывать долговые расписки, взимали тяжкие проценты и захватывали

отданные в залог имущества. С XIV в. лавка (casana) ломбардца была ловушкой, куда попадался берущий

ссуду крестьянин. Начинал он с заклада своего кухонного инвентаря, «кувшинов для вина», земледель-

ческих орудий, потом скота, а в конечном счете своей земли

115

. Ростовщический процент достигал

фантастических размеров, едва лишь затруднения становились серьезными. В ноябре 1682 г. интендант

Эльзаса разоблачал нетерпимые ростовщические операции, жертвами которых стали крестьяне: «буржуа

заставили их соглашаться на 30% роста», а иные потребовали заклада земель с выплатой в качестве

процента «половины их урожая... оная выплачивается ежегодно наравне с основной суммой, каковая была

получена взаймы». Безошибочно можно сказать: то были займы из 100% годовых

116

НА ЗАПАДЕ - ЕЩЕ НЕ УМЕРШИЙ СЕНЬОРИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

Сеньориальная организация, «встроенная» в жизнь крестьянина, смешанная с нею, разом и защищала, и

угнетала ее. Следы ее и ныне еще узнаваемы по всем ландшафтам Запада. Я знаю две заурядные деревни на

границе Барруа и Шампани, некогда бывшие в составе одного скромного сеньориального владения. Замок

стоит по-прежнему возле одной из этих деревень, в том виде, в каком он, несомненно, был восстановлен и

оборудован в XVIII в., со своим парком, своими деревьями, водоемами, гротом. Сеньору принадлежали

мельницы (ими не пользуются, но они все еще на месте), пруды (они существовали еще вчера). Что же до

крес-

ЗЕМЛЯ И ДЕНЬГИ 257

тьян, то они располагали своими огородами, посевами конопли, виноградниками, своими фруктовыми

садами и полями вокруг деревенских домов, прилепившихся друг к другу. Еще вчера поля были разделены

натри «запашки» — пшеница, овес, пары (versaines), — которые каждый год сменяли одна другую. В

непосредственном распоряжении сеньора, как собственника, находились ближние леса на вершине холмов и

два «заказника» — по одному на деревню. Один из этих земельных участков оставил свое название месту,

именуемому Корвэ (Барщина); второй же послужил рождению огромной единой фермы, аномальной среди

небольших крестьянских наделов. Для крестьянского же пользования были открыты только отдаленные

леса. Создавалось впечатление замкнутого в себе мирка со своими крестьянами-ремесленниками (кузнецом,

тележником, сапожником, шорником, плотником), упрямо стремившегося производить все, даже

собственное вино. За чертой горизонта располагались другие плотно сгруппированные деревни, другие

сеньории, которые здесь плохо знали и над которыми, следовательно, издалека посмеивались. Фольклор

полон таких старинных насмешек.

Но эту рамку надо бы заполнить: сеньор — какой сеньор? Повинности — денежные, натуральные,

отработочные (барщина), — каковы были эти повинности? В том заурядном случае, который я воскрешаю в

памяти, повинности были в 1789 г. легкими, барщинные работы — немногочисленными: два-три дня в году

на пахоте и извозе; мало-мальски серьезные тяжбы касались только пользования лесами.

Но от одной местности к другой многое менялось. Следовало бы умножить число поездок: отправиться

вместе с Андре Плессом в Ле-Нёбур, в Нормандии

117

, с Жераром Делилем — в Монтесаркьо, в королевстве

Неаполитанском

118

, с Ивонной Безар — в Жемо, в Бургундии

119

. Вскоре мы отправимся в Монтальдео в

обществе Джордже Дориа. Вполне очевидно, ничто не сравнится с непосредственным и точным взглядом,

какой как раз и предлагают все как одна монографии, порой превосходные.

Но наша проблема заключена не только в этом. Лучше спросим себя в самом общем плане: почему же

тысячелетний сеньориальный порядок, восходивший самое малое к крупным латифундиям поздней Римской

империи, смог выжить до начала нового времени?

А ведь ему выпало немало испытаний. Сверху сеньора ограничивали узы феодальной зависимости. И узы

эти не были фиктивными, они связаны были с выплатой феодальных рент, вовсе не всегда легких, с «под-

тверждением» верности (aveux), с тяжбами. Существовали также казуальные выплаты и феодальные «права»

в отношении государя; порой они бывали тяжкими. Жан Мейер полагает, что в XVIII в. доход знати (но он

говорит о знати бретонской, а это был довольно специфический случай) ежегодно «урезался» на Ю-15%

120

Уже Вобан утверждал, «что ежели бы все было хорошо изучено, то обнаружилось бы, что дворяне не менее

258 Глава 3. ПРОИЗВОДСТВО, ИЛИ КАПИТАЛИЗМ В ГОСТЯХ

обременены, нежели крестьяне»

121

, что явно было огромным преувеличением.

Что же касается рент и повинностей, которые сами дворяне взимали с крестьян, то они обнаруживали

досадную тенденцию к сокращению. Повинности, зафиксированные в деньгах в ХТП в., сделались

смехотворными. Барщинные повинности были на Западе в общем выкуплены. Доход с баналитетной

хлебной печи составлял несколько пригоршней теста, взимавшихся с того, что крестьяне раз в неделю

приносили для выпечки. Некоторые натуральные повинности сделались символическими: с каждым

последующим разделом цензивы иные крестьяне должны были выплачивать четвертую, восьмую или

шестнадцатую долю каплуна!

122

Сеньориальный суд в мелких делах был скор, но не настолько обремените-

лен для крестьянина, чтобы обеспечить существование тех судей, которых назначал сеньор: к 1750 г. в