Большая часть трудового населения была сразу же серьезно ущемлена в своем праве и возможности
участвовать в реальном осуществлении власти. Большевики не ограничились тем, что лишили политических
прав городскую и сельскую буржуазию, помещиков, чиновников, служителей церкви. Опасаясь
проэсеровских симпатий крестьян, обнаружившихся при выборах в Учредительное собрание, они ввели в
Конституцию ряд особых статей. По ним при выборах в Советы и на съезды Советов устанавливались
существенные преимущества для рабочего класса по сравнению с крестьянством. Пролетарии могли послать
от равного числа избирателей в пять раз больше делегатов, чем сельские жители. Кроме того, вводилась
многоступенчатая система выборов при открытом голосовании, что дополнительно создавало целый ряд
фильтров на пути движения делегатов от низших до высших органов Советской власти.
Уже эти формально-юридические ограничения ставили под сомнение идею «народоправства» через
Советы. Но окончательно она сводилась на нет другими, более глубокими причинами. Сам Ленин
констатировал весной 1919 г.: «До сих пор мы не достигли того, чтобы трудящиеся массы могли
участвовать в управлении». Он объяснял это фундаментальное обстоятельство их «низким культурным
уровнем», который «делает то, что Советы, будучи по своей программе органами управления через
трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся через передовой слой
пролетариата».
Однако сводить все к «российской специфике» (бескультурью) неверно. Исторический опыт
свидетельствует: в странах, где отказываются от принципов классической представительной демократии с
разделением власти на три самостоятельные ветви, какими бы внешне привлекательными мотивами при
этом ни руководствовались, неизбежно происходит отторжение народных масс от любой формы участия в
управлении, создаются условия для концентрации государственной власти в руках какой-либо одной,
находящейся вне контроля общества, группы или слоя людей. Что же касается «передового слоя
пролетариата», то большевики всегда рассматривали в этом качестве только себя, свою партию. «Диктатура
пролетариата» в нашей стране с самого начала осуществлялась через узкий слой, практически целиком
сконцентрированный в рядах компартии. Выборы в Советы с октября
1917 г. проводились все более формально, по сути представляя простое назначение на депутатские
«должности» заранее отобранных большевистскими комитетами кандидатур. Таким образом, на практике
«Советская власть» и «большевистская власть» сливались (и мы можем вполне обоснованно использовать
эти понятия как синонимы).
В подобных условиях советская политическая система могла быть или однопартийной, или
включать в себя такие партии социалистической ориентации, которые добровольно подчинили бы себя
большевикам, отказались бы от проведения собственной политической линии.
Левые эсеры были единственной социалистической партией в России, которая после колебаний
вступила в правительственный блок с большевиками в декабре 1917 г. Однако уже в марте 1918 г блок
распался: левые эсеры вышли из правительства в знак протеста против заключения Брестского мира. После
исключения правых эсеров и меньшевиков из ВЦИК и местных Советов (июнь
1918 г.), а затем и большинства левых эсеров (в июле 1918 г. вслед за попыткой поднять
антибольшевистские восстания в Москве и ряде других городов) можно говорить о фактическом
установлении в Советской республике однопартийной системы (сохранявшееся до 1922 г.
представительство небольшевистских партий в Советах было крайне незначительным — до долей процента
— и уже не играло сколько-нибудь заметной роли).
Обратимся теперь к преобразованиям в хозяйственной сфере. До октябрьского переворота
большевики представляли себе социалистическую экономику как экономику нерыночного, директивного
типа, где отсутствует частная собственность на средства производства, проведено их тотальное
«обобществление», где хозяйственные связи основываются не на товарно-денежных отношениях, а на
принципе административного продуктораспределения из единого центра.
Эта марксистская модель, как мы хорошо знаем теперь, оказалась «условно жизнеспособной», т.е.,
не имея исторической перспективы, все же могла работать, но лишь в специфических условиях и
ограниченное время. В отличие от большевистской схемы нового государственного устройства она не
осталась в области утопии, а в существенной своей части была воплощена в жизнь.
Большевики опирались здесь на преобладавшие в массовом сознании коллективистские начала, на
представления широких слоев населения о социальной справедливости и необходимости уравнительного
перераспределения собственности.
Нельзя не видеть, что директивная модель организации хозяйственной жизни общества с
характерной для нее сверхцентрализацией и отсутствием механизма саморегуляции наилучшим образом
соответствовала процессу становления, а затем и функционирования тоталитарной системы в
государственно-политической сфере, создавая для нее необходимый экономический фундамент.
Наконец, директивная экономика показала себя достаточно эффективной в многолетней полосе
«чрезвычайщины», в которую вошла Россия после революции. Ей оказалось по плечу решение задач,
требовавших экстраординарных усилий народа, прежде всего — осуществить в сжатый срок