Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа
Подождите немного. Документ загружается.
Наконец, из всех этих изобретений самое поразительное, наиболее
плодотворное и долговечное, которое дожило до нас и доживет до наших
самых отдаленных потомков, — это изобретение науки.
На первый взгляд кажется, что поэзия Архилоха, ионийские коры и
мысли таких людей, как Фалес и его последователи, мало связаны между
собой. Тем не менее все эти изобретения — продукт одного и того же
общественного стремления, стремления к интеллектуальной свободе,
завоеванной ценой тяжелой борьбы. Эта свобода — не только свобода
мысли, но и свобода действия. Города Ионии ее завоевали и защищали ее
каждым днем своей деятельности. Это свобода отрицать мир, просто по нему
странствовать и главным образом — его объяснять и изменять. Деятельность
Архилоха и Фалеса, проявляясь в разных областях, не разнится по своей
природе. Тот и другой раскрывают свою свободу в практической
деятельности. Тот и другой стремятся на всем протяжении своей жизни
вырвать у этой жизни положительные блага. Дух их социального класса и их
поисков материалистичен. Они не отрицают богов. (Возможно, что бог не что
иное, как та вечная материя, которая теснит их со всех сторон.) Но они не
ссылаются непрестанно на богов, потому что их не удовлетворяет
объяснение одного неизвестного другим неизвестным. Они хотят познать
мир и место в нем человека.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт, —
(Архилох, фргм. 67а (66) по Дилю; перевод В. В. Вересаева)
говорит старый Архилох, предвосхищая тем язык, на котором будут
говорить наука и философия.
* * *
Фалес занимался очень простыми вещами. Он ставил себе вполне
практическую цель. Сограждане назвали его мудрецом, одним из Семи
мудрецов. Но что же это за скромная и смелая мудрость? Из коротеньких
афоризмов, которые приписывают исключительно ему, наиболее
характерным для его гения является, несомненно, следующий афоризм:
Невежество — тяжкое бремя.
(«Изречения семи мудрецов· — Дильс, II, I, гл. 73а, стр. 522, 13)
Стремясь понять мир, в котором мы живем, Фалес интересовался
прежде всего тем, что происходит между небом и землей, тем, что греки
назвали метеорами (воздушными явлениями). Дело в том, что Фалес жил в
городе греческих купцов. В своих поисках он руководствовался
соображениями полезности: он хотел, чтобы корабли могли доставлять в
порт свои грузы, и поэтому стремился узнать, почему выпадает дождь, что
такое ветер, что собой представляют звезды, по которым можно управлять
кораблем, какие из них быстрее движутся и какие наиболее неподвижны.
Таким образом, у науки нет иного происхождения, кроме практики. Ее
цель, как говорится, «играть с расчетом». Наука рождается в
соприкосновении с различными предметами, она зависит от свидетельства
чувств. Если ей даже случается уклониться от свидетельства чувств, ей
всегда приходится к нему возвращаться. В этом первое условие ее развития.
Она требует логики и построения теории, но самая непреклонная ее логика и
нередко смелая теория должны быть проверены практикой. Практическая
наука является необходимой основой науки умозрительной.
Фалес обладал большой инициативой. В предшествующие века Милет
дважды устремлялся по морским путям на поиски металлов и земель для
хлебопашества. Он основал девяносто колоний и факторий. Фалес был
великим путешественником. Он посетил Египет, Среднюю Азию, Халдею,
старался собрать в этих странах остатки древних знаний, а главное — как
можно больше сведений, касающихся неба и земли, предполагая соединить
их по-своему.
Во время этих путешествий он был на службе у Креза в качестве
знатока военной техники, разрешавшего чисто практические задачи. Но в то
же время он оказался и смелым теоретиком.
Многие факты Фалес получил из наблюдений египтян и халдеев, равно
как и из практики своей профессии. Из этого собрания фактов он создал
нечто новое.
В Ионии, этом греческом Вавилоне, встречалось немало различных
мировоззрений, сталкивалось множество переплетающихся интересов. Фалес
находился как раз у точки соприкосновения этих многообразных интересов.
Перед ним и его согражданами стояла задача жить в неизведанном мире,
который надо сначала узнать, чтобы в нем жить. Они формулируют новые
вопросы. Фалес ставит эти вопросы по собственному методу и излагает их
языком, необычным для этих предметов. Он говорит на том же языке, на
котором купцы говорят о своих делах. Фалес — купец и «инженер». Если он
и занимается «метеорами», то уж, во всяком случае, не для россказней, но
чтобы выяснить причинность тех или иных явлений, понять, как все
происходит с теми элементами, которые он знает, — с воздухом, землей,
водой и огнем.
Рационалистическая наука, находящаяся в процессе своего зарождения,
и демонстративное направление, по которому должна была пойти вся
эллинская наука, представляются как бы результатом множества действий и
приемов, которые эти моряки-наблюдатели выработали, направляя свои суда,
замечая при этом, что за каждым движением их рук следовал определенный
результат, и стремясь установить строгую связь между причиной и
следствием их действий, не оставляя места для случайностей.
Разумеется, результаты, достигнутые Фалесом в его поисках, были
незначительны, проблематичны и нередко ошибочны. Но его приемы
наблюдения мира, его приемы мышления характерны для настоящего
ученого. Может быть, ученого не в современном значении слова, согласно
которому тот занимается наукой, тесно связанной с опытом. Но в более
простом смысле, когда ученый занимается наукой, целиком состоящей из
наблюдений, и дает отчет в том, что он наблюдает, не прибегая к мифам и с
наиболее возможной точностью. На основе этих наблюдений он строит
гипотезы, которые кажутся ему вероятными. Он строит теорию, которая
лишь со временем может быть подвергнута проверке опытом.
Вместо того чтобы считать светила богами, как это было до него и как
будет еще долго после него — для Платона и других, Фалес первым считает
их предметами естественными. Для него это предметы, обладающие
природой земли и огня. Фалес первым сказал, что затмение солнца
происходит, когда луна, которая обладает земной природой, окажется на
прямой линии между ним и землей. Предсказал ли он на самом деле
солнечное затмение 610 или 585 года до н. э. или какое-нибудь другое, как
утверждает греческая традиция? Он, возможно, указал год, когда, вероятно,
произойдет затмение, основываясь на вычислении вавилонян. Его познания в
астрономии не позволяли ему быть более точным.
Метод его исследования гораздо важнее, чем достигнутые им
результаты. Занимался ли Фалес светилами или водой, он, повторяем,
никогда не прибегал к богам или мифам. Он говорит о планетах как о
предметах чисто физических и материальных. Когда современный химик
ставит вопрос, из чего происходит вода, он отвечает: из соединения водорода
с кислородом. Ответ Фалеса не мог быть таким. Невежество для него еще
слишком «тяжкое бремя»; он сознавал это и об этом сказал. Все же, когда он
ставит вопрос о происхождении воды, он не отвечает на него мифом, но дает
объективный ответ, то есть стремится сформулировать закон природы,
который соответствовал бы действительности и мог бы быть когда-нибудь
проверен на опыте.
Его мысль, столь новая по форме, порой очень дерзновенна в своих
начинаниях: настолько, что может даже казаться наивной из-за силы
дерзания. Фалес и первые ионийские ученые стремились установить, из
какой материи состоит мир. Им казалось, что должен существовать элемент
— и элемент материальный, — из которого возникают другие в процессе
отнюдь не мифическом, как в старых космогониях, но физическом. Фалес
считает воду изначальным элементом, из которого возникла земля,
являющаяся как бы осадком этого первоначального элемента, равно как
воздух и огонь, составляющие ее пары, испарения воды. Все возникает из
воды и вновь превращается в воду.
Возможно, что горячая обработка металла натолкнула этих ученых на
мысль о превращении одного элемента в другой, который принимает другой
вид, оставаясь тождественным первому. Они наблюдали за тем, какие разные
последствия влечет за собой действие огня. Огонь превращает воду в пар. Он
превращает некоторые вещества в золу. Под действием огня металл
переходит в жидкое состояние. В металлургии он отделяет и очищает. И
наоборот, огонь соединяет в пайке и сплаве. Таким образом, человек,
наблюдая собственные ремесла, подходит к пониманию превращения
элементов или изменения их внешнего вида. Это наблюдение не дается без
страданий. Огонь не только великий воспитатель, но и безжалостный деспот,
требующий крови, пота и слез. «Я видел кузнеца, работающего у устья
своего горна, — пишет египетский сатирический поэт, — его пальцы —
словно кожа крокодила, он воняет, как рыбьи молоки». Подобные
наблюдения, хоть они и требуют участия в труде, предполагают и свою долю
заблуждений при построении теории.
Простые явления природы могли натолкнуть Фалеса и на его мысль о
воде как начале всех других элементов. Тот факт, что вода откладывает ил
(например, при наводнениях Нила или при образовании Дельты), как и
образование туманов, рождающихся из моря, а быть может, и появление
блуждающих огоньков над прудами, — все это привлекало внимание
ученого. Важно именно то, что ученый принялся наблюдать природу и
занятия людей, совершенно освободившись при этом от всяких
сверхъестественных объяснений. В таком наблюдении и проверке этого
наблюдения, например в столь важной технике литья бронзовых статуй,
ученый делает первые шаги на том пути, который значительно позднее
получит название экспериментального метода. Пока это всего только лепет,
но это и зачаток нового языка.
* * *
Около того же времени те же ионийские ученые, и именно тот же
Фалес, пришли к открытию другого научного метода, которым люди
овладели с самого начала гораздо лучше, чем всяким другим. Мы говорим о
математическом методе в его геометрической форме.
Уже Дипилонские вазы (VIII век до н. э.) обнаруживают пристрастие
греков к линейно-геометрическому стилю. Живые существа — люди и
лошади, — вклинивающиеся в этот линейный орнамент, сами не более как
геометрия: соединение углов и сегментов окружности!
Но греки, с воображением, уже заполненным геометрическими
фигурами, создают и эту науку, исходя, как всегда, из точной техники.
Восточные народы, ассирийцы и египтяне, заложили первоначальную основу
того, что должно было стать математической наукой.
Египтяне, например, чтобы вновь определить размеры полей после
разлива Нила, стиравшего все границы под слоем ила, пользовались
некоторыми приемами межевания, возможно послужившими толчком к
открытию тех или иных геометрических теорем. Так, египтяне знали, что у
прямоугольного треугольника, катеты которого равны 3 и 4, а гипотенуза 5,
квадраты, построенные на катетах 3 и 4, имеют общую площадь, равную
площади квадрата, построенного на гипотенузе. Они это знали, они это
измерили на земле, так как знали, что 3x3, то есть 9, плюс 4x4, то есть 16, —
это то же, что 5x5, то есть 25. Но они не знали, что это положение верно для
любого прямоугольного треугольника, и были неспособны это доказать. Их
геометрия не была еще наукой в полном смысле слова.
В течение веков то, что должно было стать математическим методом,
представляло собой лишь набор правил. Иногда эти правила были уже очень
сложными и позволяли, например, предсказывать в некоторых случаях
положение планет. И все же это собрание правил еще не составляло науки.
Правила эти не были связаны между собой, они годились лишь для частных
случаев, и никто не пытался показать, что они вытекают из каких-то простых
положений, которые опыт подсказывал разуму. Например: «Прямая есть
кратчайшее расстояние между двумя точками». Никто не доказывал, что эти
правила являются естественными законами и сама необходимость делает их
тем, что они есть.
Греки испытывали необходимость развивать геометрию по двум
причинам: она нужна была им для мореплавания (и, несомненно, для
постройки кораблей, переставших уже быть в ту эпоху пирогами или
первобытными челнами), а с другой стороны — для возведения храмов.
Фалес, говорят, сделал однажды геометрическое открытие, связанное
непосредственно с сооружением тамбуров колонн для храмов. Он не только
доказал, что угол, вписанный в полукруг, есть прямой угол, но и то, что
иначе и быть не может, то есть что если соединить крайние точки
полуокружности с какой-нибудь точкой на этой окружности, то эти две
прямые всегда образуют прямой угол.
Точно так же Пифагор (или его школа, или кто-то другой, но в более
раннее время) доказал, что квадрат, построенный на гипотенузе
прямоугольного треугольника, каковы бы ни были размеры этого
треугольника, всегда равен сумме квадратов, построенных на катетах. Так,
частные случаи, известные на Востоке, становились общими свойствами
геометрических фигур. Таким образом, греки создали нашу науку геометрию,
в которой свойства прямых, окружностей и некоторых других кривых могли
быть доказаны рассуждениями и проверены путем применения на практике.
(И особенно это верно, я полагаю, в архитектуре, в которой они благодаря
этому достигли исключительной прочности и красоты.)
Греки, таким образом, создавали геометрическую науку в связи с
искусством зодчества и с мореплаванием. Все предания о Фалесе
приписывают ему точное знание расстояния от возвышенной точки на
побережье до корабля, находящегося в открытом море. Те же предания
приписывают ему геометрическое знание — на этот раз вполне отвлеченное,
но рациональное — свойств фигур, без построения которых невозможно
измерить это расстояние.
Эта наука является созданием класса купцов, которым надобны были
суда для дальних плаваний и храмы для прославления своих городов не в
меньшей мере, чем для прославления богов.
Наука, создающаяся в таких условиях, представляет собой подлинный
гуманизм. Благодаря науке люди в кажущемся беспорядке природы могут
прочесть присущие ей непреложные законы. Они могут это сделать и хотят
этого, чтобы воспользоваться этими законами. Таким образом,
нарождающаяся наука по самой сути своей и по своей направленности —
утилитарна. Люди овладевают ею, как орудием.
Величие Фалеса состоит по сути не только в том, что он был первым
«философом». (Можно, конечно, считать и так, хотя в то время граница
между наукой и философией была очень зыбкой!) Он прежде всего был
«физиком», слишком приверженным к природе, к «физису», чтобы что-либо
добавлять к ней, искать чего-либо за ее пределами, чтобы быть
«метафизиком». Он мыслит материальными категориями — он материалист.
Слов нет, греческие мыслители еще не отличают материю от духа и их не
разделяют. Однако материя так дорога Фалесу и его школе, что они
отождествляют ее с жизнью. Для них всякая материя живая. Мы поэтому
можем считать, что эти ученые не «материалисты» в современном смысле
слова, поскольку для них не существовало разницы между материальным и
нематериальным. Однако знаменательно, что идеалист Аристотель
представил их как материалистов. Они, несомненно, были примитивными
материалистами. Позднее греки называли этих древних ионийцев
гилозоистами, то есть «теми-кто-думает,-что-материя-живая», или теми,
кто не только думает, что жизнь — или душа — появилась на свет не из чего
иного, как из материи, но что она присуща материи, что она представляет
самое проявление материи.
Итак, эти мыслители говорят о вселенной и забывают про богов. А
совсем рядом — во времени и пространстве — сотворение мира объясняли
совокуплением Урана (Неба) с Геей (Землей). Все, что следовало затем —
поколения богов и людей, — оставалось мифом и мифологией, оставалось
«чересчур человеческим». Для Фалеса небо — это трехмерное пространство, в
котором он заставляет двигаться корабли и воздвигает колонны храмов в
городах. Земля — это та первобытная глина, которую вода откладывает,
скрепляет и которая затем вновь в нее возвращается...
Это объяснение тверди и жидкости (земля, отделенная от вод) словно
позаимствовано из какого-нибудь шумерийского предания: оно похоже на
историю о сотворении мира и потопе. Все страны были морями, говорилось в
космологических вавилонских мифах. Мардук, творец, положил на воды мат
из тростника, обмазанного илом. Фалес также объявил, что началом всего
была вода, однако он думал, что земля и все существующее образовались из
воды в силу естественного процесса. Вполне возможно, что Фалес обязан
своей гипотезой какой-нибудь первобытной восточной мифологии, быть
может, той, которая нашла свое отражение в Книге Бытия. Но миф,
сделавшись греческим, отстоялся. Что сталось с духом божьим, витавшим
над водами в еще не созданном мире, согласно первой главе Библии? Что
сталось с Мардуком? Куда делся творец? Что сталось с гласом божьим,
говорившим с Ноем в легенде о потопе? Все это рассеялось подобно
метафизическому сновидению. Творец затерялся в пути.
Рационалистический, как и всеобъемлющий, характер предвидения
Фалеса делает из него второго основоположника науки, по крайней мере если
на этот раз под наукой надо понимать совокупность предположений,
связанных между собой логическими связями и составляющих законы,
действительные на все времена. Позднее Аристотель скажет: «Вне общего
нет науки». Это определение несколько уже предшествующего, но оно
позволяет правильнее определить место Фалеса в истории человеческих
знаний.
С Фалесом на какое-то время прерывается цепь мифов. Начинается
новая история: история людей, изобретающих науку — науку, задуманную во
всей ее универсальности, в ее точном и рациональном аспекте.
Следует ли, наконец, упоминать о тех взглядах Фалеса, которые ему
иногда приписывают теперь и согласно которым природа будто бы
одновременно и разумна и бессознательна? Легко себе представить, какие
выводы могла бы сделать из такого предположения в следующем веке
медицина Гиппократа. Наблюдая за связью, за неразрывной аналогией,
существующей в человеческом организме и природе, взятыми в целом,
медицина действительно приходит к заключению, что человеческий организм
должен гораздо лучше выполнять то, к чему он не приучен и что делает
бессознательно. Это как раз то, что медицина наблюдает при заживлении ран,
при образовании костных мозолей, — явления благотворной реакции
организма без вмешательства искусства, представляющие автоматическое
действие природы.
Таким образом, вполне возможно, что медицинская наука частично
также восходит к Фалесу.
* * *
Искания Фалеса не были изолированными. Наука развивается лишь в
сотрудничестве исследователей. Этих исследователей, которым Фалес дал
побудительный толчок, называют, как и его, физиками. Они наблюдали
природу позитивно и практически. Их наблюдения довольно скоро стали
сопровождаться экспериментом. Приведем тут же несколько имен.
Анаксимандр, принадлежавший к поколению лишь немного моложе
Фалеса и взгляды которого до некоторой степени примыкали к взглядам