Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа
Подождите немного. Документ загружается.
тогда только что покинувшего мастерские Аргоса, где он учился, — к миру,
плоду мужества и мудрости его народа.
Не следует ли заключить этот длинный очерк несколькими словами о
лучшем, по мнению древних, произведении Фидия — о Зевсе Олимпийском?.
Это была статуя из золота и слоновой кости. Скульптура из этих
драгоценных материалов была даром города богам. Она стояла в течение
всего античного периода. Золото и слоновую кость употребляли главным
образом для статуй-колоссов. Слоновая кость этих статуй передавала белизну
лица, рук и обнаженных ног, одежда была из золота разных оттенков, какие
умели придавать ему золотых дел мастера того времени.
Этот Зевс, изваянный для общегреческого храма в Олимпии, конечно,
не сохранился. Помимо золота и слоновой кости, на его изготовление пошли
и другие драгоценные материалы; для трона, например, было взято эбеновое
дерево и некоторые драгоценные камни. Сидячая статуя имела двенадцать
метров высоты, а с пьедесталом — четырнадцать. Эти цифры, как и вся эта
чрезмерная роскошь, нас несколько пугают. Но не надо забывать, что такие
статуи устанавливались так, что открывалась перспектива двойной
внутренней колоннады посреди трофеев и драгоценных тканей,
нагроможденных или развешанных вокруг. Этот Зевс со своими
украшениями, атрибутами и великолепием окружения, хотя все это и грозило
отяжелить статую, должен был, по мысли Фидия, дать почувствовать величие
божественного. В этом обрамлении чисто восточной роскоши Зевс предстоял
как драгоценный идол целого народа.
Все же, если верить древним авторам, непревзойденную красоту этого
произведения составлял контраст этого триумфального великолепия и
выставленного напоказ богатства с лицом бога, проникнутым благоволением
и добротой.
В Бостонском музее есть голова, которая, быть может, воспроизводит
черты этого Зевса.
Это уже не грозный Зевс «Илиады», нахмуренные брови которого
заставляли дрожать Олимп и вселенную, а отец богов и людей, и не только
отец, но и благодетель человечества.
Дион Хризостом, писатель I века н. э., видевший подлинную статую
Зевса в Олимпии, описывает его в выражениях, словно предваряющих язык
христианства: «Это бог мира, в высшей степени благостный, податель бытия,
и жизни, и всех благ, всеобщий отец, спаситель и хранитель всех людей».
Чувствуется, что Фидий попытался объединить в своей статуе образ
народного Зевса, то есть всемогущего и щедрого, с более высокой идеей
бога, какой она могла быть в ту же эпоху у Сократа и Перикла, — бога-
провидения и милосердия. Этот последний облик дан в выражении лица —
мягком и отеческом.
Напомним в этой связи слова древних, что Фидий «добавил нечто к
религиозному благоговению». Некоторые современные археологи считают,
что Зевс Фидия послужил прообразом для христианских художников,
создавших тип Христа с бородой.
Трудно сказать, не грешат ли эти предположения «литературными
преувеличениями».
Во всяком случае, лицо Зевса, «творца богов», показывает, что,
переживая века, совершенное произведение искусства может обрести новые
значения, лишь бы оно было задумано в соответствии с правдой своего
времени.
Именно эта правда, этот классический реализм доходят до нас, и они не
умолкают до сей поры!
ГЛАВА III
РОДИЛАСЬ НАУКА.
МИР НАЧИНАЮТ ОБЪЯСНЯТЬ.
ФАЛЕС. ДЕМОКРИТ
В истории человечества наступают моменты, когда новые формы
действия или мысли возникают настолько внезапно, что производят
впечатление взрыва. Именно так обстоит дело с возникновением науки —
рационалистического научного познания — в азиатской Греции, в Ионии, в
конце VII века до н. э., с Фалесом Милетским и его школой.
Это возникновение науки, это появление первых ученых и
«философов», как их называют в наших книгах, хотя и представляет собой
зрелище, быть может, внушительное, однако нисколько не удивительное и
вовсе не «чудесное». (Слово «философ» появилось в греческом языке, по-
видимому, только в эпоху софистов и получило широкое распространение
лишь позднее, в IV веке до н. э., через Платона.)
Научный подход к природе был обычен для самых первобытных
греков, можно даже сказать — для человека, еще совсем голого, на первых
же ступенях его развития. Это пытливое отношение уже характерно для
Одиссея, хотя у него оно сочетается с самыми подлинными религиозными и
вместе с тем практически наиболее полезными мыслями. Одиссей
«махинатор», говорит про него поэт.
Было бы ошибочно противопоставлять рациональную науку «мифу»,
словно они взаимно друг друга исключают. Как будто наука и миф не были
долгое время тесно переплетены! Как будто они оба одинаково не
стремились разными путями преодолеть преграды и трудности, которые
космос с его неизвестными законами ставит человеку!
Всякая мысль была вначале образом и рассказом — известно, что и в
конце греческого классического века Платон очень часто пользуется мифом,
чтобы выразить свою мысль. Он по-своему трактует старые мифы,
изобретает свои собственные.
Нарождающаяся греческая наука походит на нашу гораздо больше, чем
это кажется с первого взгляда. При всей своей наивности она знает,что
человек есть продукт естественной эволюции, она рассматривает слово и
мысль как плоды жизни общества, она считает себя частью техники: сама
наука позволяет человеку господствовать над его естественной средой.
Подобная концепция науки — при этом изумительной смелости —
совершенно четко определяется у греков около 600 года до н. э., в эпоху
Фалеса.
За два века она развилась, проявив широту кругозора и стремление к
обобщению, поражающие нас и доныне.
* * *
Чтобы установить происхождение и найти первые орудия, которые
человеческие существа изобрели для защиты от окружающей среды или для
пользования ими, нам все же придется углубиться в значительно более
далекие времена, гораздо далее того, что мы знаем о первобытных греках.
Лук был первой «машиной», появившейся значительно раньше
Одиссея-«махинатора». Лук был изобретен около начала VI тысячелетия до
н. э. в конце палеолитического периода. В луке был заложен запас энергии; в
этом смысле он настоящая машина.
В этом внешнем мире, таком враждебном и чуждом, таком, как мы
видели, «трагическом», человек без устали изобретал новые средства, чтобы
спасти свою жизнь. Против рока он изобретает мораль — собственный
способ жить и умирать. Против голода он изобретает новые средства
пропитания.
Чтобы родилась цивилизация, надо было, чтобы человек
предварительно овладел известным количеством технических приемов,
которые позволили бы ему из существа, собирающего свою пищу, стать
человеком, способным большую часть ее производить. Постоянный избыток
пищи — непременное условие зарождения всякой цивилизации.
Такие технические средства развились в долинах Нила, Евфрата и Инда
между 6000 и 4000 годами до н. э. Эти две тысячи лет имели жизненно
важное значение. Эта огромная техническая революция составляла
материальную основу античной цивилизации. Вплоть до промышленной
революции XVIII века, вплоть до открытия расщепления атома, до открытия
ядерной энергии не было более значительной революции.
Итак, человек изобрел земледелие. Это изобретение свидетельствует о
понимании законов произрастания растений, указывает на постоянное и
порою обостренное нуждой наблюдение природных явлений, наблюдение,
сопровождаемое попытками подражания, опытами, остававшимися,
несомненно, долгое время бесплодными, но наконец увенчавшимися
успехом. Во всяком случае, наступило время, когда наблюдение и
экспериментирование стали порождать довольно ясные представления,
достаточные для того, чтобы побудить первобытных людей охотно
жертвовать доброй частью пищи в надежде собрать ее больше на следующий
год. Пусть к посевам изрядно примешивается магия, а сбор урожая
сопровождают религиозные церемонии, все же вся работа в целом,
начинающаяся с закладки запаса семян в крытые ямы и до созревания нового
зерна в колосьях, весело срезаемых серпом, — вся она в целом
свидетельствует о знании естественных законов, поставленных человеком
себе на службу. Хорошее и достаточное для того времени определение
науки.
У первобытных племен уходом за урожаем, его хранением, как и
хозяйственными запасами, ведали женщины. Весьма вероятно, что
земледелие было изобретено ими. И несомненно, что оно оставалось женской
работой до изобретения мотыги.
Открытие металлов связано с преодолением исключительных
трудностей. В конечном счете оно послужило земледелию так же, как и
войне и грабежу. Первоначально металлы возбуждали главным образом
любопытство человека: поисками металлов занимались ради их редкости. В
течение длительного времени бронза и железо были только предметами
роскоши, так же как золото и серебро в микенскую эпоху — задолго до того,
как из них стали изготовлять оружие и орудия. В древних ожерельях,
например, были обнаружены кусочки медной руды. Малахит — минерал,
легче всего поддающийся обработке, — служил важным предметом торговли
в Египте, где его применяли для изготовления притираний еще в
додинастическую эпоху.
В средиземноморском бассейне месторождения меди и олова, из
которых плавили бронзу, находились очень далеко от греческих стран: олово
добывали в Колхиде, на восточном побережье Черного моря, и в Этрурии,
современной Тоскане. Это обстоятельство сыграло немалую роль в развитии
судостроения и техники мореплавания. Ориентировка мореплавателей по
звездам или по положению солнца требовала составления карты неба.
Можно было бы привести множество других примеров научного
познания человеком законов природы, его прилежного наблюдения за ними,
его терпеливых попыток подражать им и их использовать, относящихся к
значительно более раннему времени, чем рождение настоящей науки —
астрономии и геометрии в эпоху Фалеса и его преемников. Именно такой
научный подход привел начиная с эпохи неолита к некоторым из самых
замечательных изобретений человеческого рода. К ним относится не только
изобретение земледелия, но и открытие металлов и одомашнивание
животных; последних вначале считали попросту запасом мяса, а
впоследствии стали уже использовать в качестве тягловой силы. Были
изобретены повозка и колесо, заменившее обрубок ствола; несколько позднее
пришло изобретение лунного и солнечного календарей. Все эти изобретения
составляют часть истории науки, во всяком случае если определять науку как
сумму познаний и средств, позволяющих человеку увеличить свою власть над
природой. Однако все перечисленные здесь изобретения относятся к
значительно более ранней эпохе, чем появление греков на исторической
арене. Тем не менее греческий народ хранит их в своей памяти как
сокровище, накопленное предшествующими поколениями. В большинстве
случаев он приписывает их благодетельным богам.
Таким образом, появление наук было продиктовано самыми
основными потребностями человека и его занятиями, вроде хлебопашества и
мореплавания, удовлетворявших этим потребностям. (Они также выросли и
из потребностей в роскоши господствующего класса.) Людям нужно есть и
одеваться. Нужно совершенствовать свои орудия труда. Нужно строить себе
корабли и знать, как их делать. Нужно быть в состоянии ориентироваться в
море и знать для этого движение небесных светил. Знание движения
небесных светил необходимо и для того, чтобы приноравливать время
пахоты и сева к определенным и точным срокам, на которые указывает
крестьянину появление в небе той или иной звезды.
Что же произошло в Ионии в VII и в VI веках до н. э.? Население
смешанной крови (карийской, греческой и финикийской ветвей) было
втянуто в длительную и трудную классовую борьбу. Какая кровь из этих трех
ветвей течет в жилах Фалеса? В какой мере? Мы этого не знаем. Но это кровь
чрезвычайно деятельная. Это кровь в высшей степени политическая. Это
кровь изобретателя. (Общественная кровь: Фалес, говорят, предложил этому
непоседливому и разобщенному населению Ионии образовать государство
нового типа, федеративное государство, управляемое федеральным советом.
Предложение очень разумное и одновременно очень новое в греческом мире.
Его не послушали.)
Эта классовая борьба, залившая кровью ионические города, такая же,
как происходившая в Аттике во времена Солона, — является, и надолго,
движущей силой всех изобретений в этой стране созидания.
Владельцы виноградников или хлебных полей; ремесленники, которые
куют железо, прядут шерсть, ткут ковры, красят ткани, изготовляют дорогое
оружие; купцы, судовладельцы и моряки — эти три сословия, борющиеся
друг против друга за обладание политическими правами, все больше и
больше вовлекаются в эту борьбу, порождающую все новые и новые
изобретения. Однако во главе состязания очень скоро встанут торговцы,
опирающиеся на моряков. Именно они, распространив свои связи от Черного
моря до Египта и на запад до Южной Италии, подхватывают в Старом Свете
знания, беспорядочно нагроможденные веками, чтобы привести их в
стройную систему.
Таким образом, Иония породила и продолжала еще порождать в VII
веке в области искусств, экономики, политики и, наконец, науки множество
изобретений, которые могут показаться разрозненными лишь при
поверхностном рассмотрении.
Напомним о гомеровских поэмах — эпос принял ту форму, которая
нам стала известна, в эпоху зарождения «буржуазного» класса. Ни «Илиада»,
ни «Одиссея» не написаны аристократами, они даже не предназначены
служить классу господ. Яркие признаки говорят нам о том, что эти поэмы
сложены и составлены растущим классом «новых людей», который, чтобы
упрочить свои политические завоевания, начинает с того, что присваивает
себе культуру того класса, который он лишил власти. Отныне народ
воспевает доблесть героев, она служит вдохновению творца — свободного
населения городов.
С Архилохом, незаконным сыном аристократа, сыном рабыни, победа
презираемого класса становится очевидной и несомненной. Архилох создает
лирическую поэзию — военную, любовную и особенно сатирическую, он
изобретает ее в процессе жизненных скитаний как боевое оружие; она для
него меч и щит воина-гражданина, поступившего на службу городу, который
его отец основал, а он защищает.
Рядом с ним лирика расцветает внезапно и пышно, облекаясь в формы
самые неожиданные, но всегда новые и своеобразные. Каллин Эфесский
обращает к молодежи, равнодушной к опасности, угрожающей родному
городу, призыв, облеченный в такие решительные слова:
Будете спать вы доколе? Когда мощный дух обретете,
Юноши? Даже людей, окрест живущих, и тех
Вы не стыдитесь средь лени безмерной? Вы мните, что в мире
Жизнь провождаете? Нет! — всюду война на земле!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И достохвально и славно для мужа за родину биться,
Биться за малых детей, за молодую жену
С ворогом злым...
Часто, от битвы уйдя, от копейного стука, приходит
Ратник домой, и в дому смерть настигает его.
Только для города он ни желанен, ни дорог не будет;
Если ж погибнет храбрец, плачут по нем стар и млад...
Граждане все на него взирают, как на твердыню.
(Каллин Эфесский, фргм. 1, перевод Г. Ф. Церетели)
Отныне герой — это уже не легендарный Гектор, а гражданин-воин
или, вернее, доброволец, отправившийся на военную службу для защиты
своей земли.
И тут же, совсем близко, в Колофоне, Мимнерм воспевает наслаждения
молодости и любви: в его элегиях грусть о быстротечных годах и о
приближении невеселой старости, прообраза смерти.
Что за жизнь, что за радость, коль нет золотой Афродиты?
Пусть обоймет меня смерть прежде, чем стану я чужд
Прелестям тайной любви, и утехам любовным, и ложу!
Только лишь юности цвет сладок для жен и мужей.
Но когда старость к кому подойдет, гореносная старость, —
Та, что уродства печать и на красавца кладет, —
Черными думами день изо дня будет старец томиться
И, на луч солнца смотря, не обретет в нем утех, —
Отрокам он ненавистен, у жен и у дев в небреженьи.
Вот сколь для нас тяжела старость по воле богов!
(Перевод Г. Ф. Церетели)
Это лиризм элегический в современном смысле слова... Есть и другие
поэты.
Именно из Ионии прибыли на афинский Акрополь эти очаровательные,
разукрашенные девушки, о которых мы говорили выше и улыбка которых —
одновременно соблазн и стыдливость.
А в Ионии строгая тяжеловесность дорического храма с
монументальными колоннами, словно способными выдержать тяжесть небес,
с гранями капителей, острыми, как лезвия, с их прочностью древесного
ствола, налитого соками, кажущаяся вызовом, брошенным мертвым камнем
живой плоти человека, — вся эта высокомерная дорическая тяжеловесность
внезапно становится элегантностью, грацией, приветом и улыбкой.
Удлиненная тонкость ионийской колонны — это словно тело растущего
подростка. Она увенчана капителью, словно нежным цветком, лепестки
которой — дважды спиралью свернувшиеся вокруг себя завитки,
одновременно нежные и крепкие, живые, как человеческие руки.
Помимо этих, не будем забывать и другие ионийские изобретения:
серебряную монету, банки и залоговые письма.
Множество изобретений или созданий омоложены тем новым
применением, какое получают они у этого изменчивого народа, жадного до
открытий и обладания жизнью во всем ее переливчатом многообразии.
Плодовитость ионийского гения нас ошеломляет.