Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа

Подождите немного. Документ загружается.

По правде сказать, ни тот, ни другой из этих авторов не оспаривает

того, что в последней четверти V века до н. э. жил и учил афинянин по имени

Сократ. Точно так же ими не оспариваются судебный процесс и смертный

приговор, вынесенный Сократу в результате этого процесса.

Но все остальное кажется им просто легендой, мифом, поэтическим

творчеством — Dichtung, как пишет Жигон, или философскими поэмами, как

выражается он же по поводу диалогов Платона.

Именно этот тезис заставляет меня предпослать своему очерку

небольшое критическое вступление. На первый взгляд этот тезис может

смутить и одновременно соблазнить, но по существу он не способен убедить.

Этот тезис вызывает несколько замечаний. Напомним сначала, что лет

тридцать или сорок назад два выдающихся философа-платониста с той же

убежденностью выдвигали тезис, обратный тому, который защищают Жигон

и Магалес-Вилена. В глазах Бюрне и Тэйлора диалоги Платона не только не

были мифом или поэтическим вымыслом, они были не чем иным, как

точными отчетами и почти протоколами подлинных сократовских бесед. Они

ошибались, но их точка зрения преобладала очень долго.

Отметим в то же время, что противоречия, которые будто бы

обнаруживаются в свидетельствах, не так многочисленны, как это хотят

показать, и даже, может быть, не более многочисленны, чем соответствия,

которые подчас забывают подчеркнуть. Так, например, Аристофан,

повторяю, написав в 423 году «Облака», весело смеется над Сократом,

увлекшимся наблюдением за «метеорами», то есть за созвездиями и

небесными явлениями, подобно Анаксагору, и для удобства своих

наблюдений устроившимся в корзине, висящей в воздухе. Но вот в «Федоне»

Платона, написанном сорок лет спустя, Сократ выдает себя за ученика

Анаксагора: тот также вначале занимался изучением формы земли, солнца и

луны, а вовсе не вопросами морали. Почему не выдвинуть на всеобщее

обозрение это замечательное соответствие данных, вместо того чтобы

останавливаться главным образом на выявлении расхождений в толкованиях?

Значит, существуют несомненные совпадения между свидетельствами.

Однако требуют, чтобы все современники Сократа во всем были согласны.

Соглашаются признать подлинными только те факты, которые были бы

засвидетельствованы сразу Аристофаном, Платоном, Антисфеном,

Аристиппом, Ксенофонтом и другими. Подобное требование нелепо.

Единодушное согласие свидетелей относительно одних и тех же фактов было

бы вещью самой удивительной и — мы настаиваем на этом слове — самой

подозрительной на свете. Такого никогда не случалось ни в каком деле.

Кроме того, эти свидетели не могли присутствовать непременно на одних и

тех же беседах. Они не могли воспринять Сократа с его парадоксальностью

под одинаковым углом зрения. Все они знали Сократа совсем не в один и тот

же период его жизни. Какого же чуда хотят? Чтобы люди, отличные друг от

друга, различного возраста, профессии, темперамента, склада ума, дали

одинаковое или схожее свидетельство. Заметим кстати, что дело тут идет не

просто о засвидетельствовании фактов, но о толковании фактов. В конечном

счете надо рассказать о мысли Сократа, о той мысли, о которой древние

говорят нам, что Сократ любил ее скрывать или насыщать двусмысленной

иронией. Следует ли, в самом деле, удивляться тому, что сельский хозяин и

философ-идеалист, убежденный поэт, каким был Платон, что комедийный

поэт, самый большой фантазер, который когда-либо существовал, что

философ наслаждения и философ аскетизма не рассказали и не истолковали

одни и те же факты и одни и те же мысли на один лад? Именно обратное

должно бы поражать и было бы даже немыслимо.

Так следует ли из этих расхождений, из этих вполне естественных

противоречий заключать о неподлинности, о мифическом, легендарном,

вымышленном характере Сократа в том представлении, которое дает о нем

античная литература? Подобное заключение казалось бы мне очень

неразумным.

Одно остается бесспорным и дает как будто видимость основания

утверждению Бюрне и Тэйлора — именно то, что все портреты Сократа,

которые нам дают его современники и которые представляют собою лишь

толкования, должны были все же все иметь с Сократом историческим

некоторое сходство, которое позволяет его в них узнавать.

Имеем ли мы, впрочем, право называть историческим Сократом того

единственного Сократа, который родился в 469 году от повивальной бабки и

оставался загадкой для своих современников и очень долго для самого себя,

до того дня, когда яд и несправедливость в 399 году сомкнули его уста?

Подлинный Сократ — тот, который и сейчас еще живет в памяти людей;

исторический Сократ — тот, кто воздействует на историю мысли,

воздействует на нашу человеческую историю всякий раз, как мы к нему

приближаемся через посредство тех, кто говорит нам о нем. Сократ

исторический и Сократ легендарный — одно и то же существо, существо

живое, поскольку оно действует.

«Легендарный» Сократ существовал уже при его жизни, он даже жил в

сердце «подлинного» Сократа, странный даже в собственных глазах. Именно

поэтому сократовская проблема остается образцом исторической проблемы.

В самом деле, разве нельзя сказать про все исторические факты, что они

всегда, хотя и в разной степени, являются «созданиями» истории? И тем не

менее это факты. Они действуют.

Таким образом, стремление рассматривать Сократа как две личности

означает попытку различить в его жизни две формы существования, из

которых одна имеет точно такую же ценность, как и другая. Это значит

вторично приговорить к смерти подлинного Сократа, того, который живет в

нас, как и во всех тех, кто знал его по свидетельству его учеников, поскольку

он сам ничего не написал.

Я отказываюсь совершить это преступление. Критика совершает его

всякий раз, когда, претендуя на то, что она знает противоречивых и

запутанных Сократов, «варианты» Сократа, пускается изобретать для их

объяснения утраченные, недостоверные сократовские диалоги, относясь к

ним с большим доверием, чем к тем, которые до нас дошли.

По сути дела, такие филологи сами недостаточно серьезны. Сократ для

них — игра, нечто вроде головоломки, в которой не хватает многих кусочков,

и они их делают заново. Сократ не игра. Это живое существо, ведь он

заставляет нас жить. Исторический и легендарный — он един, и таким я буду

его рассматривать, руководствуясь в выборе свидетельств о нем тем толчком,

который получен мною — и не только мною, но и историей человечества.

Именно в этом вопросе, как мне кажется, современная сократовская

критика, та именно, что заявляет о себе сейчас, совершает свою самую

серьезную ошибку. Она попросту забывает о том, что надо назвать

сократовским толчком.

В самом деле, без активного личного воздействия Сократа и его учения

на улицах Афин в течение полувека, а главное, без того влияния, которое

оказала смерть Сократа в 399 году, ничего из того, что за ними последовало,

нельзя объяснить. Лишь сила толчка, испытанного учениками, объясняет

обилие, а также разнообразие сократической литературы. Этот подлинный

толчок, произведенный подлинным лицом, каждый воспринял по-своему, ибо

все они отличались друг от друга, но все они ощутили его своей плотью. Ни

одна вымышленная поэма начиная со смерти Сократа не смогла, как бы

велика ни была сила искусства, захватить полностью поэтов, историков и

философов, и это на многие века. В этом и есть ответ, кажущийся мне

ослепительным для близоруких критиков, склоненных над живыми текстами,

которые они препарируют, словно дело идет о трупах. Так, например,

отнести рассказ Платона о смерти Сократа — о котором я позволю себе

сказать, что испытал силу его эмоционального воздействия на самые

различные по составу аудитории, — к рубрике под названием «Философская

поэма Сократа» кажется мне поступком, противоречащим здравому смыслу и

близким к бессмыслице. Подобные поэмы никогда не создавались из ничего

или почти из ничего.

Но давно пора пренебречь теми сочинениями, искусственность

которых, пытающаяся отнять у нас Сократа настоящего, не устраняет

подозрения в недобросовестности; пора приступить к делу с другого конца и

попытаться оживить Сократа исторического и одновременно легендарного,

Сократа загадочного, словно прикрывающегося нелепостью, забавной маской

иронии, для того чтобы сильнее нас тронуть.

* * *

Сократ очень любил молодое поколение. Хотелось бы знать его

молодость.

Сократ — не дар природы! Лишь в сорок лет он осознал свое

назначение, проник в смысл знамения, поданного ему божеством. Ему был

непонятен этот насмешливый дух в оболочке Силена, эта душа, столь

страстно преданная чему-то, ей самой неведомому, — этот непознанный

человек по имени Сократ. Он прочел в Дельфах выгравированное в храме

Аполлона, уже избитое изречение эллинской мудрости: «Познай самого

себя». Он прочел его не глазами, подобно рассеянному паломнику, но

услышал в самом себе как отклик на вопросы, осаждавшие его в юности. Кто

ты такой? И на что пригоден? Что ты знаешь? Чему служит твое знание? Он

был наделен душой пылкой и рассудительной одновременно, это была натура

страстная, а рассудок его — самый холодный из всех. Он горел желанием

отдать всю свою жизнь, но хотел знать — за что. Ему нужно было научиться

познать себя.

Еще в детстве поэты помогли ему в известной мере разобраться в себе

самом. Но не так, как это можно было бы ожидать. Он слушает в школе их

чудесные рассказы; он повторяет учителю их изречения. Он любит тот голос,

который говорит о могуществе богов и труде человека. Но его разум не дает

себя убаюкать ритмом стихов. Поэты говорят ему о том, что он больше всего

хочет узнать и постичь: о богах и человеке. Ребенок не дает говорить им

одним. Он спрашивает. «Говоришь ли ты правду?» — задает он вопрос

Гомеру, Гесиоду и Пиндару. И если он ловит их на лжи, если он видит, что

они приписывают дурной поступок этим владыкам мира, которые должны

быть справедливы и добры, если он видит, что их герои довольствуются

видимостью добродетели, недостойной порядочного человека, ребенок

негодует против поэзии. Он отвергает это лживое подражание идеалу,

который он носит в себе и в истинности которого убежден. Общение с

поэтами если и не открывает ему, кто он такой, то, во всяком случае,

открывает то, что он ищет и что он любит. Сократ любит истину.

Ученые тоже заняты поисками истины. Некоторые из них,

современники Сократа, стараются постичь ход светил, представить себе

форму вселенной, узнать вещество, из которого она состоит. Сократ-юноша

слушает их внимательно и с доверием. Эти «физики», как их называют,

несомненно, дадут ему ключ к познанию. Объясняя ему мир, они скажут ему,

зачем Сократ появился на свет и что он должен в нем делать. Вскоре он

замечает, что ученые не лучше поэтов отвечают на единственный вопрос,

который он должен разрешить, чтобы жить: «Кто я?» На что служит познание

вселенной, если остаешься в неведении о собственной природе? Боги знают,

как сделан мир, раз они его наполняют и им управляют. Тщетно,

кощунственно пытаться выведать тайну у природы, которую они населяют.

Но человеческая душа с ее потребностью счастья и способностью к

добродетели — какой ученый откроет касающиеся ее истины? Природа

принадлежит богам, разум человека принадлежит ему. Затмения и метеоры

не учат нас тому, как жить. Не лучше ли нам прислушаться к тому слабому

разумному голосу, который едва слышен в нас и который, прозвучав во всех

людях, внезапно приобретает силу их общего согласия? Сократ отказывается

от суетной учености тех, кто уходит от человека и служения ему, чтобы

искать в небесных пространствах оправдание для единственно необходимой

истины. Сократ оказал огромное влияние на школы, ведущие от него свое

начало, и сделал многое, чтобы заставить древних предпочесть «философию»

наукам в точном значении этого слова. Выбор философии, которая,

отодвигая на время науки, ограничивается познанием человека, — выбор

гибельный! Ничто не имеет для Сократа значения, равного такому знанию.

Ничто его не привлекает, кроме умения человека владеть своим умом, своим

духом, как он выражается. В истории человечества еще не наступило время,

чтобы обосновать на твердых правилах науку о морали. Сократу это было

известно. Но он любит шагать через века...

Мастера своего дела гораздо больше, чем поэты и ученые, приближают

Сократа к тому овладению сознанием, к которому он стремится. Он считает,

что каждый человек может его научить чему-то, поскольку каждый человек

таит в себе истину о человеке. И более всех других — человек из народа,

ремесленник, связанный сложными и строгими правилами со своим

промыслом. Сократ вышел из народа. Он живет на улице. Он чувствует себя

прирожденным мастером (какой профессии?), братом всех тех, кто говорит

на особом языке тех предметов, которые они производят. Большинство его

учеников окажутся сынками состоятельных родителей, многие придут к нему

только затем, чтобы занять свою праздность. Сократ — труженик,

рожденный рабочим людом. Его мать — повитуха, она опытна в самом

древнем человеческом ремесле. Его отец — один из тех каменщиков,

которые обтесывают, заделывают и полируют камни, из которых строят

Парфенон. Сократ ходит к рабочему люду. Чтобы определить полезное и

красивое, добродетель и общественное благо, он усаживается возле горна, он

заимствует свои примеры у башмачника, он расспрашивает чернорабочих.

Всю жизнь в его беседах будут присутствовать столяр и каменщик,

горшечник и тележник: они его устами подадут реплику политикам и

софистам. Ремесленники — первые учителя Сократа в искусстве мыслить.

Они вынуждены знать то, о чем говорят. Они не могут легкомысленно

обращаться ни с материалом, пущенным ими в дело, ни с той целью, которую

они себе поставили. Ведь нужно, чтобы вещи, сделанные их руками,

соответствовали своему назначению. Для этого надо, чтобы ремесленник

знал свое ремесло и чтобы его руки им овладели. Сократ восхищается

строгостью правил, позволяющих создавать вещи. Его приводит в восторг

точность движений работающего и лаконичность его языка. Он завидует

этому труду рабочего, который благодаря соблюдению твердых правил точно

подгоняет предмет к тому употреблению, для которого он предназначен.

Такая работа прекрасна.

Сократу случалось брать в руки резец своего отца каменщика. И все же

его привлекает иной материал, который ему хочется обрабатывать так же

надежно, с таким же умением, с таким же трудовым вдохновением. Этот

материал — человеческая душа. Сократу хочется изобрести технический

прием созидания прекрасных душ.

К концу длительного процесса совершенствования Сократ уже знал,

чего он ищет и кто он сам. Он искал способ, который бы позволил извлечь из

человека ту истину, которая в нем заключена и которая относится к человеку.

Он ищет науку жизни человеческой. Себя он знает достаточно, чтобы

решительно выбрать себе ремесло; и он выбирает себе старое ремесло своей

матери, перерезавшей пуповину. Он будет извлекать из душ плод истины,

который они вынашивают.

Он родился для этого: быть повивальной бабкой душ.

Но, чтобы прийти к этому выбору, какой трудный путь ему пришлось

пройти в туманные годы его юности? Какие препятствия ставила ему плоть,

преодолевшая преграды, воздвигнутые духом на этом пути, ведущем

единственно к желанию познать истину? Взгляните на эту маску фавна: вы

сразу увидите, какие желания, помимо любви к душам, владели им.

Сократ любил вино, но никто никогда не видел пьяным этого любителя

выпить. Сократ любил юную плоть, но никто на его суде не осмелился

сказать, что он пользовался ею постыдным образом.

Весь чувственный огонь его страстной натуры он перевоплотил в

яростное желание обладания одним — истиной! Грубое лицо, на колдовские

уста которого сойдет одухотворенное слово.

Это призвание, завоеванное внутренней борьбой, о которой мы можем

только догадываться, и, несомненно, ценой суровых лишений, это призвание

ему однажды открыл совершенно ясно бог Дельфов.

История эта известна. Сократ уже достиг расцвета сил, он уже давно

вел беседы с самим собой и несколькими близкими. Но он еще не считает

свое ремесло ни божественным, ни общественным служением. Один из его

друзей детства вздумал спросить у оракула Аполлона, существует ли в мире

человек мудрее Сократа. Бог ответил, что нет. Сократ удивился. Он вполне

искренен, так как знает, что ничего не знает. Его смущение безгранично. Он

уверен, что бог не лжет, но вместе с тем не считает, что можно обойтись без

проверки. Нет иного способа испытать оракула, кроме как проверить всю

установленную мудрость... Так начинается та беседа, которую Сократ будет

вести в течение тридцати лет с самыми выдающимися умами Афин и Греции

и в которой неизменно окажутся посрамленными знания государственных

мужей и жрецов, ученых и поэтов, причем каждый приведенный в

замешательство мудрец будет служить подтверждением суждения бога, с

полным правом провозгласившего его самым мудрым, потому что лишь он

один достаточно мудр, чтобы признать свое незнание.

Странное ремесло, необычный врач. В течение тридцати лет он

спрашивает, опровергает, он «сбивает спесь». Тридцать лет он заставляет

смеяться над всеми и над собой.

Тридцать лет он приводит в замешательство, возмущает, доводит до

бешенства, иногда очаровывает.

Кто поймет его в этой роли общественного обвинителя всей афинской

мудрости, всей человеческой мудрости? Разве редкий ученик. Но не его

народ. Сократ это знает и нисколько не тревожится. Поскольку этого хочет

божество, он продолжает без устали срывать маску с глупости. Он

продолжает это служение без награды и без надежды, это служение

воспитанию своего народа, самого строптивого из всех. Так он понимает свое

призвание быть гражданином, заниматься подлинным политическим

искусством (ибо, говорит он, нет иного искусства), которое состоит в умении

«делать своих сограждан лучше».

Он продолжает, пока его же разгневанный народ не хлопнет его, как

слепня, — за то, что он вас кусает.

* * *

Почему же сограждане предали его смерти?

Сократ любил свой народ братской любовью. Он жил для него, для

него согласился умереть.

Чтобы понять смысл этой жизни и завершающей ее смерти, надо

проследить параллельный путь Сократа и афинского народа к этому пределу.

Нужно длительное время жить вместе с Сократом на улицах этого города,

которые он отказался покинуть ценой своей жизни. Надо взглянуть на него

глазами того народа, который его любил и не мог понять.

* * *

Десять часов утра, рыночная площадь, любой день из тридцати лет

проповедей Сократа (последняя треть века, которую условились называть

веком Перикла, что не доставило бы удовольствия Сократу, не любившему

Афин времени Перикла). Площадь полна народа. Колбасник предлагает свой

товар. Командир конницы протягивает свой шлем торговке селедками.

Афины болтают — перед лавкой цирюльника, вокруг столиков менял.

Приходит Сократ. Все его знают. Было бы трудно ошибиться: это

самый уродливый из афинян. Его широкое курносое лицо венчает высокий

обнаженный лоб. Выпуклые глаза бросают из-под густых бровей взгляд

быка. Ноздри наименее греческого из всех носов смело очерчены. Борода

лишь слегка прикрывает губы рта, созданного словно для укуса, а рот —

уродливее ослиной пасти — еще усиливает впечатление, производимое

Сократом на учеников. Крепкое туловище на коротких ногах. Таково

Сократово уродство, над которым Сократ смеется первым и берется доказать,

что оно — сама красота. Потому что если красота — это польза, то кто же не

предпочтет прямому носу с ноздрями, обоняющими лишь запахи, исходящие