Бережнова М.Л. (отв. ред.). Интеграция археологических и этнографических исследований сборник научных трудов. Часть 1

Подождите немного. Документ загружается.

дело. Этнология – первый шаг к синтезу, без отказа от непосредственного наблюдения» [8, c. 313–314].

Или: «Между этнографом и исследуемым народом нет посредника в виде летописи, правового

документа или свидетельства очевидца. Этнограф – сам очевидец и источник знания. Этнология начи-

нается там, где исследователь перестает говорить словами туарега или нивха и переходит на язык

обобщений и соп

оставлений. Для этнологии точкой отсчета служит позиция самого исследователя, а

целью – представление авторских идей и схем» [5, c. 31].

Идеография – старый и проверенный путь научного поиска. В обстоятельствах изучения много-

образия населения Земли он получил кроме сугубо исследовательских заданий еще и существенные

гуманистические преференции. Нередко труды этнографов становились единственным источником

информации о том или др

угом этническом сообществе. И сами народы со временем начинали обра-

щаться к подобным описаниям, защищая свои традиции. Знаниям экзотической эмпирики предостав-

лялись, таким образом, кроме познавательных, еще и функции адвокатов и апологетов.

Интуитивно, большинство полевиков не декларируют себя этнологами, отдавая преимущество

«этнографии». Протестуя против единых центра, концепции, гипотезы, они подбирают ар

гументы из

тех именно же комплексов, что и номологические исследования. Для деконструкции схемы ее созна-

тельно наполняют новым объемом материала до тех пор, пока эмпирика не продемонстрирует недос-

татки посылок. Стилевыми оборотами в таких случаях нередко выступают фразы: «факты свидетель-

ствуют» или «наши наблюдения опровергают». Доказательства от эмпирики как-то не учиты

вают

логическую ловушку – предыдущие фиксации были сделаны в другом контексте (этническом, регио-

нальном, локальном или социальном), не говоря уже о том, что они были сделаны другим субъектом.

Но без детального знания реальности трудно себе представить современные практики культур.

Опираясь на нерушимость фактографической истины, крае- и народоведы не могут оставаться без

концепций. Их он

и избирают ради более эффективного показа своих материалов, хотя осведомленность

таких полевиков в широте интерпретационных возможностей значительно ограничена. Идеографи-

ческий путь привел к выявлению и фиксации деталей, на основе которых уже выстраивались

обобщения. Доминанта факта над концепцией, эмпирики над теорией – содержание и смысл полевой

работы подобного типа. Для таких ученых поле –

«ВСЕе» во всевозможных коннотациях. Это не

мешает им быть ангажированным самим же полем или представлениями о нем. Из таких собирателей

народной древности вышло немало ревнителей «народного» стиля или «защитников» конкретных

народов. Временами они не замечали, что начинают говорить ЗА свой объект исследования, вместо

того, чтобы предоставить право голоса ему самому. Пар

адокс заключается в академической мимикрии

такого жанра – субъективная практика всячески пряталась под процедурами объективизации – «не

только превращающих всех представителей исследуемых этнографами сообществ в объекты, но и

тщательным образом маскирующей следы присутствия автора в финальном описании. Читатель в итоге

получал «объективный» портрет описываемого этнографом общества, который создавал иллюзию, что

исследуем

ые (исследуемое) говорят от самих себя и сами» [17, c. 192].

Часто в таких студиях, которые базируются на эмпирической локальности, вводятся масштабные

или глобальные категории. Репрезентация факта осуществляется путем его универсализации. Как это не

парадоксально, но для такого письма характерна нарочитая «объективность» знаний, наблюдений,

выводов. На современном этапе они нередко продолжают традиции «новоязов» советской гуманитар-

ной науки – макси

мально деперсонализированной и стандартизированной [21, c. 285]. Состоялась

своеобразная инверсия понятий – большинство находятся в плену старого понятийного аппарата,

который уже давно опровергнут их же собственными исследованиями. Можно рассматривать это как

яркий пример реликтов в контексте «теории пережитков» Э. Тайлора.

Таким образом различаются факты-знания и факты-концепты. Романтичный подход – внимание к

первому, но путем абсол

ютизации конкретики. Это своеобразное стремление «жизни стать наукой».

При этом игнорируется контектуальность и окказиональность полевого диалога, а он получает статус

истины самой по себе, снимая вопросы об авторстве в пользу собирателя. Такой идеографический

подход становится залогом идеализации факта/случая. Выделение в нем специфических и типо-

логических черт и делает такую методу научной. Но для этого не

обходимо иметь богатую эрудицию и в

совершенстве владеть критикой источников. В качестве формального препятствия выступает язык – в

таком понимании он учитывается как живая система в ее многообразии диалектов и говоров. Поэтому

такие описания выдают огромное количество идиоматических форм. «В этнографическом исследовании

мы обя

заны максимально использовать реальный [natіve] язык. В описании мы должны представить код

языка так широко, как это только возможно» [24, p. 24]. Углубленный опыт проникновения в нюансы

одного языка явно не способствует пространственно-временной широте охвата собственно явления.

«Влюбленность» в конкретный народ и его культуру приводит к сужению компаративных конструкций

и доминировании этнической парадиг

мы в интерпретации. Уникальность и феноменальность видится

во всем «своем». Такая позиция приводит к чрезмерной «этнографизации» (в значении – дескриптивная

метода) и архаизации. Исследователи-романтики считают, что стоит описывать символы, стереотипы и

явления лишь те, которые давно закрепились в качестве «национальных», чем обратиться к современ-

ному бытованию культуры в сложном хитросплетении ее реалий. Из последних для анализа

выбираются лишь те, которые проверены «традицией» – отсюда особенная симпатия к предыдущему

опыту, как к четкой модели культуры и ее комплексов, которые сознательно ограничены этнической

составляющей. Современная эпоха у исследователей-романтиков эмоционально окрашена вздыха-

тельно-ностальгическими переживаниями из-за глобализации, в результа

те проявлений которых сегод-

ня стираются якобы существующие границы народов и их культур. Еще одна характерная черта

подобного рода исследований связана с идеализацией поля как склада артефактов (сокровищница).

Такие «коллекционеры» народного или национального (нередко – синонимично в таких конструктах)

имеют слабость в передаче полевых данных без надлежащего уровня критики, проверки на соответ-

ствие и то

му подобное. Такая гипераутентичность поля воспринимается ими как данность, которая не

требует научной обработки.

Играя важнейшую функцию адвоката конкретной культуры, исследователи-романтики оснасти-

лись антиколониальными и постмодерными стилями. Они стали очень уместными к их интуитивному

пониманию феноменальности «своего родного» предмета изучения. При этом многие из представи-

телей подоб

ного письма выступают против «многообразия» методов и подходов. Испытав гнет

тоталитарности, они восприняли ее как инструмент своей собственной позиции. Произошла инверсия

форм (периферия стала центром), но с сохранением сути бывших качеств.

«Растворение» в поле исследователя приводит к преобладанию экстенсивных и дескриптивных

подходов. Суть работы сводится к накоплению знаний о конкретной культуре и являет собой ничто

другое, как э

нциклопедию вариативности при устойчивом этническом стержне. Даже историко-гене-

тические или ретроспективные аналогии нередко грешат поверхностным взглядом – зачем осваивать

инструментарии археологии или лингвистики?! Ведь и так очевидно, что истоки данного обряда

восходят к верхнему палеолиту! Отсюда и слабость ассоциативных построений – аналогии из других

народов п

росто подчеркивают исключительность своего предмета внимания.

Разной степени личное тщеславие автора, который демонстрирует подобный романтизм, распо-

лагается на шкале уровней знаний – от этнографического краеведения до общенациональной пара-

дигмы. Успешность личной карьеры может привести такого романтика в разряд «классиков», и его

частно-локальные наблюдения становятся определяющими для данного этноса в академической

картине в це

лом. С точки зрения отношения к «критике источников», такой романтизм базируется на

представлении об уникальности и феноменальности конкретики. Собственно реальность восприни-

мается как данные, отождествляя объект и субъект познания, почти отсутствует понимание специфич-

ности канала связи между ними или «поля». Случай выступает не столько как case, сколько как

определенный «тип» сразу, к со

жалению, без надлежащих интерпретационных операций.

Медиативные взгляды на синтетическую природу этнофакта. В этнологии шкала аксиологии

определяет основу гносеологической эффективности. Само средство познания путем непосредст-

венного контакта субъекта и объекта в исследовательском проекте предопределяет, что ценности

влияют на отбор эмпирики, ее репрезентацию и интерпретацию. Не признавать этого факта и есть

«быть ангажирован

ным» или изучаемой культурой, или условным академическим кредо. Такой

гуманизм проходит сквозь все направления поиска адекватных стратегий в истории этнологии –

начиная от эволюционистов и заканчивая современными структуралистами, все пытались найти место

собственным впечатлениям и эмоциям. «Понимание это и есть мышление, которое отличается от стан-

дартного, формально-логического. Проблемой пони

мания занимается специальная наука герменевтика.

Этнографическая герменевтика это обязанность понимать, интерпретировать и объяснять институты

конкретного общества, не нанося ему вреда. Речь не идет, конечно, о социальных институтах, которые

могут быть плохими или устаревшими, но о людях. В этнографическом изучении и в этнологическом

объяснении то, чего нельзя подумать, становится жизненным императивом: нельзя помы

слить

использование результатов исследования во вред людям, давшим информацию. Этнологическое объяс-

нение в герменевтическом содержании не только поиск простых причинно-следственных обоснований,

но и терпимость, которая основана на гуманистическом мировоззрении» [20, c. 26].

Это стало предпосылкой возникновения и распространения еще одного типа исследователя –

медиатора. Он допускает понимание процесса сбора эмпирического материала как работы по взаим-

ному пе

реводу сразу в двух (минимум) кодах культуры – исследуемой и академической. Для медиатора

и эмоционально, и прагматично оба участника диалога выступают в качестве «своих». Метафора из

психиатрии – это шизофрения, при которой личность оказывается погруженной сразу в два (а может – и

больше) вариантов сознания. Стремление быть прозрачным для своей корпорации сочетается с

аналог

ичной честностью в отношении предмета исследования.

Полевое общение не только предоставляет источники ученому, но и жаждет от него оценочно-

познавательных суждений. Важность этичных аспектов полевой работы становится все более значимой

для нашей корпорации [например: 1, c. 70–81]. А сегодня, когда коммуникационные ресурсы сократили

максимально дистанцию между академическим центром и экспедиционной периферией, под

обный

диалог угрожает перерасти в перманентный. Здесь уже не будет возможности делить свои личностные

ориентиры на полевой и академический быт. Конечно же, этнолог не обязан превращаться в этнофора,

но учитывать «как слово наше отзовется» придется. Поэтому многие из моих коллег сейчас активно

занялись посредничеством. Активный во время полевой работы информатор нередко меняется с

корреспондентом местами – наступает его очередь спрашивать и настойчиво получать ответы. Стран-

ным об

разом может состояться трансформация, в процессе которой антрополог начинает изучать сам

себя, свои реакции, рефлексии на «вызовы поля».

«Факты-переживания для этнографа не только становятся блоком аналитических процедур.

Собственные профессиональные усилия этнографа – это тоже факт переживания, когда его информанты

и он сам оказываются сценическими персонажами. Своим появлением он провоцирует эмоции,

вооб

ражение и рефлексию информантов» [25, c. 26].

Если для «колониального» или «романтичного» полевика в качестве базовой фигуры выступает

информант, вернее – представления о его качествах, то медиатор будет общаться с любым. От каждого

представителя культуры найдется свой ракурс – предполагается важность синтеза максимально полной

совокупности таких взглядов. В одном из учебников по этнолингвистике «подсказывается»: «Инфор-

матором мо

жет быть исключительно постоянный коренной житель села. Возраст его должен быть не

менее 50 лет. Желательно подбирать информатора без или с минимальным образованием, но, ни в коем

случае – не филологическим и не педагогическим. Информаторами должны быть в большинстве

случаев женщины, хотя могут быть и мужчины – в зависимости от темы разговора» [7, c. 18]. Если ест

четкое задание фиксировать реликты, то подход понятен (хотя автор призывает и к анализу современ-

ного положения языковых реалий). Можно ли при этом понять реальное функционирование «тради-

ционных» представлений и лексем? Ведь предмет науки проступает бриколлажными взаимосвязями

разных поколений и территориальных групп. Стоит все же обратятся к комплексному описанию разных

социально-культурных ср

езов – можно и должно записывать и среди образованных, и молодых, и даже

– мужчин с педагогическим образованием!

Подобный жанр диалога был всегда, но лишь сейчас он может легализоваться и быть включенным

в научный обиход как эффективное средство получения эмпирических данных. Ведь, даже суть и форма

вопросов отображают круг знаний и ин

тересов собеседника. Естественно, что ответы на некоторых из

них нарушают исконную целостность и естественность «поля». Но нужно ли сурово придерживаться

академического дистанции, если перед нами живые люди с уникальными судьбами?!

Необходимо отказаться и от «подозрения», и от «идеализации» поля и перейти к нормальному

человеческому разговору с ним. Тем более, что им

енно такая позиция позволяет не только коррели-

ровать, но и порождать проблемно-тематические направления исследований. Жанровым показателем

медитативного письма является четкое указание на распределение исследовательского ego, полевого

материала и контекста, в котором он получен. Если невозможно избавиться от субъективности, то

может стоить ее обозначить?! Выражение случая, когда и при каких обстоятельствах тот или другой

факт жизни «прев

ращается» в гносеологический конструкт, позволяет отобразить подлинность сбора

материала. Вряд ли от этого наука станет больше «объективной», но артикуляция позиций авторов и

ситуации позволяет приблизиться к идеалу, который декларируется, возможно, больше чем квази-

научная абстрактность.

Из этого можно определить природу «этнографического факта» как совокупность априорного зна-

ния (этнолог

ическое мышление, академическое кредо), непосредственный канал-контекст получения

информации (поле как диалог носителей традиций с их исследователями) и данные-результат (концеп-

ты и реалии культуры). Все составляющие эмансипируются таким образом и становится прозрачной

полевая система получения этнографического источника. Синтез смыслов (культуры, ученого и их

«встречи») становится гносеологическим фундаментом медиативного по

знания и соответствующей вер-

сии критики источников – предоставление всем соавторам равных прав на корреляцию.

Подобные маргиналии давно присутствует в академической науке как курьезы или анекдоты из

полевой практики. Почему же сейчас в эпоху плюрализма или постмодерную (кому как нравится) наша

корпорация не возьмет это на вооружение и не легализирует подобное письмо?!

Одни увидят в нем

умышленную субъективность, другие же, напротив, будут обвинять в чрезмерной объективизации

процесса познания на основе феноменальности. Может быть! Однако пафос и тех, и других докажет

необходимость такого подхода. В первом случае оппоненты забудут, что исследователь всегда стре-

мился стать собственно «полем», а во втором – что поле всегда стр

емилось «достучаться» до условного

центра, в т.ч. – с помощью науки. Возможно, стоит отказаться от стремлений говорить вместо людей

или академических учреждений, фольклорно-театральными стилизациями. Можно и надо предоставить

слово им самим – и исследователю, и респонденту, и контексту!

Именно это может подорвать и демонтировать исконную этнографическую оппозицию «мы» и

«они» [10, c. 5–6; 23, p. 214–228]. Этич

ная чуткость и ответственность перед изучаемыми людьми уже

лишили науку своеобразного академического «снобизма». А теперь самое время использовать такой же

интуитивный опыт в качестве составной исследовательской практики – уверенней пребывая одно-

временно и в поле, и в ученой корпорации, демонстрировать не только доброжелательность и воспи-

танность, но и откровенность в обоих направлениях. Этот переворот очевиден в смещении акцентов на

психологические, интерактивные аспекты этнографического исследования [12, c. 115–124].

Медиативное письмо может опираться на герменевтический метод «опыта и интерпретации». При

этом оба этапа осознаются как важные для конечного результата понимания культуры – в практике

акцент сместился на второй элемент, отмечая опыт лишь как процес

с получения эмпирики. В кате-

гориях этого метода равнозначными становятся и дискурс (реальная встреча исследуемого и ученого), и

текст (фиксированная форма такой встречи). В итоге – «не этнограф изучает действительность туземца,

а вместе со своим респондентом они синтезируют эту реальность» [9, c. 84]. Потому стоит концентри-

ровать свое внимание на обстоятельствах записи, личных свойствах двух соа

второв в конкретный

момент.

В условиях гуманистических лозунгов видим жанр антрополога именно таким – медиативным, а в

полевом исследовании должны стать важными все компоненты получения и репрезентации источников.

Если мы не можем лишиться личностных качеств, стоит их ввести в научный процесс, вынуждая

выполнять обслуживающие функции. Тогда не надо будет искать скрыты

й смысл и мотив среди своих

коллег по цеху или носителей конкретных культур, «подозревая» и одних, и других в желании скрыть

«истину». Этот принцип полифонии активно развивается сегодня в этнологии [18].

Возвращаясь к осознанию факта в такого рода исследованиях, можно отметить, что он опреде-

ляется переменчивыми смыслами – их наделяют свойствами динамической си

стемы. Достижение таких

методологических ландшафтов на практике осуществляется следующими средствами:

1) отказ от лозунга объективистского внутреннего наблюдения и введением коллективной этноло-

гической интерпретации герменевтической направленности – допущение участия этнофора в толко-

вании своих культурных традиций, а, следовательно – в порождении факта.

б) переход от фактографического впечатления объективиста к факту-переживанию – уважительное

отношение к целостности факта в контекстах его б

ытования (реальный) и фиксации (академический);

традиционная фрагментарность у этнографов всегда угрожала превратиться в случайность и порождала

обвинение в эмпиризме.

в) полевой диалог как канал получения информации, подходящей для верификации, должен

легализоваться как самостоятельный жанр творчества – если многообразие объектов описания еще

воспринимается (что общего между папуасами и украи

нцами – ?!), то разница жанров-описаний (напри-

мер, учителя или священника) вызывает обеспокоенность об исчезновении дисциплины.

Эти моменты приближают нас к использованию специфической этнологической гносеологии –

факт жизни превращается в единицу познания путем фиксации его одновременно в двух контекстах:

академических перспективах и функциональных значениях действительности. При этом, он не утрачи-

вает свойств реальн

ости и не получает слишком уж абстрактную форму.

Путями дальнейшей интерпретации. Таким образом, мethodenstreit (спор о методах) в этнологии

должен продолжаться. И, как в аналогичных ситуациях в других дисциплинах, он выходит за пределы

собственной корпоративной стратегии. Эта дискуссия отбивает критический взгляд на историографи-

ческий опыт развития представлений о возможностях и приемах науки. Пр

и чем, обращение к бывшим

достижениям идет ради потенциала на будущее – или могут этнологи, храня свое романтичное или

колониальное отношение к «факту как маркеру истины», обеспечить эволюцию специфического ва-

рианта теории познания?!

Анализ отношения к пониманию и использованию этнографических фактов, данных, источника и

тому подобное, показывает возможность определить три осн

овных модели. Нужно осознать, что они не

в каком разе не являются стадиальными, хотя и отбивают популярность и моду в отдельные этапы

развития науки народоведа – они продолжают сосуществовать, убеждая в своей эффективности. Лич-

ные наблюдения позволяют мне допустить, что такое сосуществование функционирует не только в

практики корпорации в целом, но, даже, на инди

видуальном уровне.

Важными особенностями этнологической гносеологии является тот факт, что источник порождается

непосредственным контактом профессионала-собирателя с определенной этнической культурой или

социальной практикой, при чем, обе стороны должны четко осознавать цель данного диалога. Результат

такого соавторства – совокупность характеристик явления или процесса, которая должна выступать

обязательно в качестве релевантных единиц познания определенной традиции путем от

ображения

принципиально важных ее свойств. Понятие «этнографический факт» имеет четкие технические моменты

атрибуции (время, географию и контексты сбора, четко очерченную цель и позицию исследователя).

Вместе с тем, в широком понимании этого понятия важными являются все структурные составляющие:

интенсивность в реальности, восприятия его места в сознании респондента, формы и качес

тва репрезен-

тации, обстоятельства и контекст фиксации, нахождения в научной схеме исследователя.

Возможно, что полезным будет отказаться от абсолютизации или, напротив, пренебрежения собст-

венный «этнографических фактов» – они лишь являются инструментом познания, его источником, а не

является самой жизнью. Включение к полю выступает лишь в качестве возможности понять повсед-

невность и ради то

го, чтобы проследить эвристический потенциал «мирного течения» культуры, нужно

иметь профессиональные знания, умения и интуицию. Именно подготовка к полю позволяет выстроить

концептуальную проекцию наших впечатлений, которые, в свою очередь – станут истоками для завер-

шения апостериорного научного знания!

Список литературы

1. Боряк О. Емпіричні дослідження як «ризик шкоди»: теорія і практика впровадження принципів етики

польової роботи // Народна творчість та етнографія. – Київ, 2003. – № 5–6. – С. 70–81.

2. Бурдьё П. Практический смысл. – СПб.: Алетейя, 2001. – 562 с.

3. Генинг В.Ф., Генинг В.В. Очерки философии социоархеологии. Проблема обоснования социоистори-

ческих исследований в археологии. – Киев: Теллус, 1992. – 250 с.

4. Глушко М.С. Мето

дика польового етнографічного дослідження: Навч.посібник. – Львів: Видавничий

центр ЛНУ ім. Івана Франка, 2008. – 288 с.

5. Головнёв А. В. Парадоксы народоведения // Вестник Уральского отделения РАН. – Екатеринбург,

2004. – № 2(8). – С. 28–33.

6. Клейн Л.С. Археологические источники. – СПб.: Фарн, 1995. – 350 с. – (Сер. «Классика археологии»).

7. Конобродська В. Курсова і дипломна робот з етнолінгвістики: Навчальний посібник для студентів

вищих навчал

ьних закладів. – Житомир: Полісся, 2003. – 236 с.

8. Леви-Стросс К. Структурная антропология. – М.: Наука, 1985. – 535 с.

9. Маєрчик М. Польові дослідження: проблема достовірності й порозуміння // Народна творчість та

етнографія. – Київ, 2003. – № 5–6. – С. 82–90.

10. Никитина С.Е. О «нас» и о «них» // Живая старина. – 2001. – № 1. – С. 5–6.

11. Никифоров А.Л. Философия науки: и

стория и методология. – М.: Дом интеллектуальной книги,

1998. – 280 с.

12. Пондопуло А.Г. От этнографии-описания к этнографии-диалогу // Одиссей: Человек в истории.

Культурно-антропологическая история сегодня. – М.: Наука, 1991. – С. 115–124.

13. Прігарін О.А. Про варіативність польової «поведінки» в етнології: критичний погляд на евристичні

можливості // Етнічна історія народів Європи: Зб. наук. праць. – Київ, 20

08. – Вип. 26. – С. 67–77.

14. Пригарин А. Модели исследовательских стратегий в этнологии: вызов поля и индивидуальный опыт //

Антропология академической жизни. – М.: Изд-во Ин-та этнологии и антропологии РАН, 2008. – С. 141–161.

15. Рэдклифф-Браун А.Р. Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции. – М.: Вост.

лит., 2001. – 304 с. – (Сер. «Этнографическая библиотека»).

16. Семенов Ю. И. Этно

логия и гносеология // Этнографическое обозрение. – 1993. – № 6. – С. 3–20.

18. Соколовский С.В. Автоэтнографические этюды о власти и вещности // Bulletin anthropology,

minorities, multiculturalism. New series. – Краснодар: ООО «РАйФ», 2006. – Вып. 1 (7). – № 1–3.

17. Соколовский C.В. Этнография: стиль, жанр и метод (размышления по поводу статьи С.Н. Абашина

«Свой среди чужих, чужой среди своих») // Этножурнал [сайт]. URL: www.ethnonet.ru/lib/1103-03.html (дата

обращения 23.05.2010).

19. Фуко М. А

рхеология знания. – Киев: Ника-Центр, 1996. – 208 с. – (Серия «Opera Aparta». Вып. 1).

20. Чеснов Я.В. Этнологическое мышление и полевая работа // Этнографическое обозрение. – 1990. –

№ 6. – С. 3–16.

21. Яковенко Н. Вступ до історії. – Київ: Вид-во «Часопис “Критика”», 2007. – 375 с.

22. Geertz C. The Interpretation of Cultures. Selected essays by Clifford Geertz. – New York: Basic Book, Inc.,

Publibers, 1973.

23. Pocock D. Understanding Social Anthropology / Royal Anthropology Institute. – London and New

Brunswick NJ: The Athlone Press, 1998.

24. Spradley J.P. The Ethnographic Interwiew. – New York: Holt, Rinehart and Winston, 1979.

С.Ф. Татауров, А.В. Матвеев

Россия, Омск, филиал института археологии и этнографии СО РАН,

областной музей изобразительных искусств

ПРЕДЕЛ ИНФОРМАТИВНОСТИ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ИСТОЧНИКА ПРИ

КОНСТРУИРОВАНИИ АРХЕОЛОГО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ КОМПЛЕКСОВ

Направление на интеграцию археологических и этнографических исследований, чем, собственно и

занимается группа омских ученых под руководством Н.А. Томилова в течение почти 20 лет, позволило

во многом по-новому взглянуть на использование археологических и этнографических источников. В

процессе накопления материалов по этим дисциплинам на первый план постепенно вышла проблема их

соотнесения и пров

ерки полученных результатов. На проводимых группой семинарах и в серии науч-

ных трудов «Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума» постоянно ста-

вится вопрос об интеграции археологических и этнографических источников и, выделении собственно

этноархеологического источника [3; 8; 9; 12; 13].

Для решения этой задачи необходимо преодолеть описанный Л.С. Клейном «двойной барьер»

между археологическим источником, этнографической действительностью и, собственно, ученым [4,

c. 348]. К сожалению, приходиться констатировать, не смотря на то, что археологические и этнографи-

ческие материалы в течение длительного времени собирались в одном и том же районе – Тарском

Прииртышье и по временному диапазону они ог

раничены двумя – тремя веками этот разрыв нам

преодолеть не удалось. Более того, мы не можем разобраться по самому ключевому моменту совмест-

ных исследований – это идентификации археологических комплексов с конкретным населением (в пла-

не их этнической принадлежности). Примером может послужить дискуссия о происхождении населе-

ния с. Евгащино [1; 2, с. 48–56; 10; 11, с. 80–83]. Привлечение пи

сьменных источников позволило

несколько разъяснить эту ситуацию [5], однако проблема осталась – в настоящий момент у нас нет

возможности разделить единый археологический комплекс, в данном случае могильник Изюк-1 на

отдельные группы по этническому принципу. Более того, в результате этой публикации встал вопрос о

том, какой источник должен лежать в основе конструирования этнографо-археологического комплекса

– археологич

еский, этнографический или исторический. Например, А.А. Крих утверждает, что «данные

(архивные) факты могут внести некоторые коррективы в результаты антропологического исследования

евгащинцев, проведенные тюменскими исследователями А.Н. Багашевым и А.Л. Антоновым [5, с. 150].

Несколько иная, но похожая ситуация с Бергамакским этнографо-археологическим комплексом, где по

историческим и этнографическим данны

м проживало татарское население, а археологические

материалы содержат значительный угорский пласт. Связаны эти материалы с торговыми или экономи-

ческими контактами двух разноэтничных групп или на Бергамаке проживала какая-то часть угорского

населения, мы в данный момент установить не можем.

Этноархеологическому направлению, о чем пишет Н.А. Томилов [14] недостает собственного

источника – этноархеологического. Л.В. Татаур

ова назвала свою работу «Этноархеологический источ-

ник», где дает свое определение «этноархеологический источник – это археологический артефакт (или

комплекс артефактов) возвращенный с научными целями на какое-то время в этнокультурную среду,

где он не является чуждым элементом, а его назначение, применение и технология изготовления могут

быть объяснены с точки зр

ения содержания, формы, этнокультурной идеологии [9, с. 61]. Но возникает

вопрос с достоверностью интерпретации артефакта при его «возвращении» в этнокультурную среду,

насколько успешно будет преодолен данный разрыв? Информатор уже с современной позиции (техно-

логии, материала и т.д.) интерпретирует этот предмет, поэтому и значение его может быть не совсем

верно. Например, гвоздь в настоящи

й момент это неотъемлемая часть любой деревянной конструкции,

а некоторое время назад он использовался только как вспомогательная крепежная деталь. Как его

значимость оценит современный житель с. Евгащино?

На наш взгляд, полная достоверность возможна только в том случае, если данный артефакт не

требует никакого возвращения, он существует в современной среде, и по

этому находит полные ана-

логии существующим образцам. Иными словами сохраняется определенная культурная традиция, в

которой этот предмет существует. Возьмем посуду, а конкретнее рюмку – появившись, достаточно

давно, она занимает строго определенное устойчивое место во всем комплексе посуды. Изменился

материал, из которого она изготовлена, форма, напитки, которые в не наливаются, но назначение

осталось пре

жним. Поэтому найденная при раскопках рюмка по своему предназначению однозначно

трактуется как ученым, так и местным жителем.

Рюмка, достаточно узкий пример, более подходит в категорию этноархеологического источника

весь природно-исторический ландшафт, на котором располагается этнографо-археологический комп-

лекс. К сожалению, исследователей, занимающихся данной проблематикой, не привлекли большого

внимания доклады Е.В. См

ынтыны [6; 7], в которых автор призывает к обязательному исследованию

ландшафта, как одной из основных составляющих жизни любого общества. Особенно ценно в этом

плане приведенное ею высказывание Д.В. Мейнинга «любой ландшафт состоит не только из того, что

лежит перед глазами, но и из того, что находится в наших головах». Сохранение культурных традиц

ий

возможно только при достаточно устойчивой природно-географической ситуации, поэтому ее вос-

создание на период возникновения этнографо-археологического комплекса и изучение всех антропо-

генных изменений за период его существования является необходимым условием при его конструиро-

вании.

Одной из составных частей ландшафта являются дороги. Как и приведенная выше рюмка, дороги с

течением времен

и меняли свой вид. В некоторых случаях сменился материал, из которого они

построены, изменился транспорт и перевозимые грузы, однако, в случае сохранения традиционной

системы расселения в конкретном районе мы можем утверждать, что дороги сохранили в полном

объеме свое предназначение, как связующий культурно-экономический (и социальный) фактор.

По этой причине сохранилась в значительной с

тепени и культурные традиции, связанные с

дорогой и путешествием.

Список литературы

1. Бережнова М.Л., Корусенко С.Н. Евгащина, она же Елгащина, она же Изюк: ранний период истории

старинного сибирского села // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч.

трудов. – Омск; Ханты-Мансийск: Изд-во Омск. пед. ун-та, 2002. – С. 184–189.

2. Бережнова М.Л., Корусенко С.Н.. Новоселова А.А. Логистический анализ одного построения: ка

историки создают мифы // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч. трудов. –

Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та, 2001. – С. 48–56.

3. Илюшин А.М.Формализованные методы анализа археологических источников в этнических иссле-

дованиях (по материалам средневековых поселений Кузнецкой котловины) // Интеграция археологических и

этнографических исследований: сб. науч. трудов. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та; Издат. дом «Наука»

, 2008.

– С. 66–70.

4. Клейн Л.С. Археологическая типология. – Л.: Изд-во АН СССР, Ленинград. археологич. научно-ис-

следоват. объединение, 1991. – 448 с.

5. Крих А.А. Опыт изучения старообрядческого населения Среднего Прииртышья (XVIII–XIX века) на

примере деревни Евгащино // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч.

трудов. – Омск: Изд-во Омс

к. пед. ун-та; Издат. дом «Наука», 2010. – С. 146–151.

6. Смынтына Е.В. Антропогеография в контексте интеграции археологических и этнографических

исследований // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч. трудов. – Омск:

Изд-во «Наука-Омск», 2003. – С. 75–76.

7. Смынтына Е.В. Основные проявления визуализма и эстетизма в интерпретации ландшафта в совре-

менной культурной географии и ку

льтурной антропологи // Интеграция археологических и этнографических

исследований: сб. науч. трудов. – Одесса; Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та; Издат. дом «Наука», 2007. – С. 53–56.

8. Татаурова Л.В. Методика этноархеологического исследования русских поселений Сибири //

Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. – Омск: Издат. дом «Наука», 2004. –

Т. 8. – С. 36–48.

9. Татаурова Л.В. Этноархеологический источник // Интегр

ация археологических и этнографических

исследований: сб. науч. трудов. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та; Издат. дом «Наука», 2010. – С. 60–64.

10. Татаурова Л.В. Этнокультурные аспекты погребального обряда русских Среднего Прииртышья в

XVII–XVIII вв. по данным археологии // Культура русских в археологических исследованиях. – Омск: Изд-во

Омск. ун-та, 2005. – С. 221–235.

11. Татаурова Л.В., Скр

ипко О.А. К вопросу о методике моделирования этнографо-археологического

комплекса // Интеграция археологических и этнографических исследований: сб. науч. трудов. – Владивосток;

Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та, 2000. – С. 80–83.

12. Тихонов С.С. Манера изучения этнографо-археологических комплексов // Интеграция археологиче-

ских и этнографических исследований: сб. науч. трудов. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та, 2008. – С. 88–9

13. Тихонов С.С. Об этнографо-археологическом источнике и его исследовании // Интеграция архео-

логических и этнографических исследований: сб. науч. трудов. – Омск: Изд-во Омск. пед. ун-та; Издат. дом

«Наука», 2010. – С. 69–71.

14. Томилов Н.А. Этноархеология как научное направление: Лекция из курса «Введение в этноархео-

логию» (для студентов истор

ических факультетов высших учебных заведений). – Омск: Издание Омск. ун-

та, 1999. – 32 с.

С.С. Тихонов

Россия, Омск, филиал Института археологии и этнографии СО РАН,

государственный университет

ТЕОРЕМА О НЕПОЛНОТЕ КАК ОДНО ИЗ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ

ОСНОВАНИЙ АРХЕОЛОГО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Вопросы методологии научных исследований всегда считались, и сейчас естественно считаются,

очень важными, чему свидетельства – многочисленные издания по методологии науки в целом, а также

философии, истории, археологии, этнографии и другим дисциплинам гуманитарного, социального

направлений. Многие работы имеют монографический характер, а статьям и тезисам докладов нет

числа. Размышления ученых, касающиеся методологии исследований, присутствуют в дис

сертацион-

ных работах как кандидатских, так и докторских, имеются они и в дипломных сочинениях, поскольку

методологический раздел является обязательной частью работы квалификационного характера.

Вопросы методологии рассматривают на специально организованных конференциях, или на секциях

научных форумов, или же методологии посвящают серию докладов, одно или несколько заседаний

научного мероприятия.

В то же вре

мя в научных монографий, причем их доля довольно значительна, методологические

проблемы исследования не всегда освещены, или же ученые отводят им не слишком много места. То же

можно сказать и о диссертациях и дипломах. Иногда ученый ограничивается короткой, неразвернутой

фразой общего характера о том, что методологической основой исследования является системный

подход, или синергетика, или комплексный анализ, что на мой взгляд является современной аналогией

фразы «наше исследование основано на методологии марксизма». То есть, существует своего рода

разница по отношению к методолог

ии между специалистами в этой области, и учеными, работающими

в конкретно-исследовательской сфере науки.

Чтобы избежать возможных вопросов по поводу используемой мной терминологии и определения

этого термина, объясню свое понимание сформированное после изучения сведений, содержащихся в

различного рода энциклопедиях и словарях, поскольку именно там приведены очень строгие и

выверенные определения любых по

нятий и терминов, в том числе и этого понятия.

Итак методология – это часть науковедения, где ученый рассматривает структуру научного знания,

средства и методы научного познания, способы обоснования достоверности и перспективы

дальнейшего развития знания. Это является основой для построения методологической концепции с

изложением решения методологических проблем на базе гносеологических принципов. Эт

о самое

общее определение, а в конкретных исследованиях ученые методологию могут определить как

совокупность методов, или же просто присоединиться к одному из теоретико-методологических нап-

равлений (марксизм, неопозитивизм, системный метод, синергетика) назвать его своей методологией.

Методологи согласны, причем, причем практически единодушно с тем, что методология много-

уровневая, и что необходимо выделять нескольк

о уровней методологических построений, которые

связанны с широтой методологических концепций. Обычно речь идет о двух – четырех уровнях. Для

удобства восприятия существующих уровней методологии я свел их в таблицу 1.

Таблица 1.

Уровни методологии и их содержание

Уровень методологии Содержание уровня методологии

Философский и

общенаучный

Анализ наиболее общих результатов, которые получены в разных областях

научных исследований. Эти работы следует относить к логике науки или

гносеологии, то есть связывать их с наукой как с системой уже сложившихся

научных знаний. Выработка наиболее широких методологических концепций.

Как правило, выполняют исследования подобного философы ведущие работы в

области философски

х исследований. В целом, это самостоятельный раздел

знаний, имеющий мало отношения к конкретным исследованиям, но который

может быть объявлен философской основой конкретной работы.

Что касается терминов «философский и общенаучный», то фактически это два

уровня, один из которых более применим к философии. Эти философские поло-

жения могут быть распространены на другие науки, становясь об

щенаучными.

Конкретно-научный

Анализ результатов конкретных наук – истории, физики, биологии и прочих, и

выработка методологий этих наук. Работы подобного плана выполняют спе-

циалисты в этих науках.

Технологический

Разработка создание и применение совокупности конкретных методик изучения

объектов материального и духовного мира. Такие работы ведут ученые-прак-

тики.

Примерами работ уровня философского и общенаучного могут быть работы Роджера Пенроуза [3],

Стивена Хокинга [6], Дэвида Лоуэнталя [7]. К конкретно-научному уровню можно отнести работы

В.Ф. Генинга и его коллег [1; 4]. Технологический уровень могут проиллюстрировать научные сбор-

ники археологов Западной Сибири и Украины [2; 5]. Конечно, имеются и другие работы по методо-

логии исследований, просто указанные оказали

сь ближе всех на полке.

Прежде, чем перейти к теореме о неполноте, остановлюсь немного на биографии Курта Гёделя – ее

автора – известного математика, логика, философа науки, автора работ в области дифференциальной

геометрии и теоретической физики*. Специалисты в области теоретической физики хорошо знают его

* Курт Гёдель – ученый, безусловно, великий, но в среде историков малоизвестен. Поэтому считаю

необходимым привести его краткую биографию, скомпилированную на основе материалов, размещенных в

сети Internet на сайтах просмотренных мной 19–23 апреля 2010 г.:

http://ru.wikipedia.org/wiki; http://elementy.ru/trefil/21142; http://elementy.ru/lib/430446?context=369888;

http://www.scorcher.ru/subject_index/subject_show.php?id=4249; http://iomn.net/?p=25;

http://filosbank.narod.ru/Fails/Filosofi/Htm/Gedel.htm.

Имеются и другие электронные ресурсы, которые легко найдет любой пользователь глобальной сети,

набрав в одной из поисковых систем фразы «Гёдель», «Кур

т Гёдель», «теорема о неполноте». К сожалению,

в используемых мной материалах не указано авторство, поэтому не могу указать сведения об их создателях,

работу по общей теории относительности, где предложен вариант решения уравнений Альберта

Эйнштейна, из которого следует, что вселенная может иметь такое «закольцованное строение, что

теоретически допускает путешествия во времени», а труд «Согласованность аксиомы выбора и обоб-

щенной континуум-гипотезы с аксиомами теории набора» (1940) стал классическим.

Родился будущий математик 28 апреля 1906 г. в одном из горо

дов Австро-Венгрии – Брюнне,

который ныне называется Брно, и является чешским городом. Его отец Рудольф Гёдель был владельцем

текстильной фабрики, крупнейшей в городе, а мать – Мариана Хундшу, как и было положено немецкой

фрау занималась тремя К – Kirche, Kinder, Küche. Она получила гуманитарное образование во Франции,

много занималась сыновьями, которые были к ней очень пр

ивязаны.

Учеба в школе Курту давалась легко, особенно он преуспевал в изучении математики и иностран-

ных языков. Окончив школу, юноша поступил учиться в Венский университет, но на первых курсах он

еще не выбрал чем он будет заниматься – математикой или теоретической физикой. В конце концов он

предпочел математику. Вероятно, решение было п

ринято под впечатлениями от лекций таких выдаю-

щихся профессоров как Ханс Хан, Вильгельм Виртингер, Карл Менгер, но особенно – Филиппа Фурт-

венглера, читавшего лекции, сидя в инвалидном кресле, поскольку был парализован. Повлияла на реше-

ние Курта Гёделя и книга Бертрана Рассела «Введение в философию математики».

В 1929 г. Курт Гёдель окончил университет и защитил докторскую диссерта

цию о полноте исчис-

ления предикатов первой ступени. В этом же году умер отец ученого, и его мать, богатая, не стесненная

в средствах вдова, переехала в Вену, где купила большую квартиру, в которой и жила с сыновьями. В

следующем году Гёдель стал преподавателем Венского университета, где кроме преподавания активно

участвовал в работ

е Венского кружка, сложившегося в 1922 г. вокруг профессора физики Морица

Шлика в 1922 г. Этот известный кружок, где были разработаны основы логического позитивизма,

собрание великолепных ученых, регулярно работал до 1936 г., года смерти его основателя, убитого

фашиствующим студентом на ступенях Венского университета. После этого события большинство уче-

ных, входящих в это на

учное объединение, оказались в США, не стал исключением и Курт Гёдель.

Очевидно, интерес к работам Курта Гёделя был немалый, поскольку его приглашали читать

лекции в Принстоне (США) в Институте высших исследований (The Institute for Advanced Study) (1934),

Геттингене (Германия) в Геттингенском университете (1938), снова в Принстоне (США) (1938), читал

он лекции и во Франции. Осенью 1938 г., после оди

ннадцатилетнего знакомства, он женился на Адели

Поркерт, которая была старше его на 6 лет, и разошлась с первым мужем. Родители Гёделя всегда были

против этого брака.

Политикой Курт Гёдель не интересовался, хотя жил в весьма бурное время. Рожденный в Австро-

Венгрии, он стал подданным Чехословакии после распада империи. После окончания университета он

при

нял подданство Австрии, после аншлюса автоматически стал немецким гражданином. Его это мало

волновало, но о здоровье и безопасности он беспокоился всегда. После излечения от ревматической

лихорадки в восьмилетнем возрасте мальчик, узнав, что болезнь может дать осложнение на сердце,

начал читать книги по медицине, и каждый день жаловался на здоровье, хотя причи

н для этого не было.

После первой поездки в Америку он несколько месяцев провел в санатории, проходя психиатрическое

лечение. В конце жизни у него обнаружилась язва двенадцатиперстной кишки, после чего стал придер-

живаться необычайно строгой диеты, теряя вес. По какой-то причине ученый решил, что эта язва была

результатом отравления, и не

го развился параноидальный страх отравления. Пищу он принимал только

от жены, а когда та умерла, совсем перестал есть и умер 14 января 1978 г. в Принстоне. Его брат

Рудольф, медик по образованию, всегда говорил, что Курт был очень трудным больным.

Итак, Курт Гёдель не интересовался политикой, а вот политика его коснулась. После ан

шлюса

Австрии большинство ученых, имевших звание приват-доцента, стали получать деньги за чтение

лекций. Гёделю денег не платили, считая, что он – еврей. Это было не так, но знакомых евреев Гёдель

имел много. После начала Второй мировой войны он начал бояться, что его призовут, не смотря на

плохое здоровье, в армии. При этом он считал, что если его – нем

ца, по ошибке принимают за еврея, то

могут легко, по ошибке, его – больного, принять за здорового. Рисковать он не хотел, и после длитель-

ных переговоров получил американскую визу. В 1940 г. вместе с женой уехал в Америку. Через Атлан-

тику он плыть не рискнул, опасаясь под

водных лодок, и избрал путь через Советский Союз и Японию.

В Америке он получил работу в Институте высших исследований (The Institute for Advanced Study)

(1940–1953 гг.), а затем стал преподавателем Принстонского университета. В 1948 г. он стал американ-

ским гражданином, а поручителем стал его друг – Альберт Эйнштейн.

Научная деятельность Курта Гёделя была оценена чрезвычайно высоко: он получил Эйнше

йнов-

скую премию (1951), был избран почетным доктором Гарвардского университета (1952), был награжден

Национальной Медалью Науки (1974), был членом Национальной Академии Наук США, Института

Франции, почетным членом Лондонского Математического общества, членом Королевского обществе и

но от всего сердца благодарю их, а также владельцев ресурсов за предоставленную возможность познако-

миться с биографией и трудами Курта Гёделя.

Королевской Академии. А вот от членства в Академии Наук в Вене от отказался, причем дважды, не

принял он и Национальной медали за научные и культурные достижения.

Вернемся к теорема о неполноте. Курт Гёдель доказал одну из двадцати трех наиважнейших, по

мнению Давида Гилберта, задач, которые должны решить ученые-теоретики XX века. Эти задач

Гилберт тезисно изложил в 1900 г. на Всемирной конференции математиков в Париже. Суть этой,

второй в списке Гилберта, задачи заключалась в доказательстве возможности построения системы

аксиом, которые будут взаимно непротиворечивы, и из них можно будет вывести заключения об

относительной истинности или ложности любого утверждения.

В 1931 г. Гёдель опубликовал в одном из неме

цких журналов статью «Über formal unentscheidbare

Sätze der Principia Mathematicа und verwandter Systeme» («О формально неразрешимых предложениях

Principia Mathematicа и родственных систем»). В публикации было доказано, что «любая формальная

система аксиом содержит неразрешенные предположения» – это первая (слабая) теорема о неполноте, и

что «логическая полнота (или неполнота) любой системы аксиом не может быть доказана в рамках этой

системы. Для ее до

казательства или опровержения требуются дополнительные аксиомы (усиление сис-

темы)» – вторая, или сильная, теорема о неполноте.

Гедель использовал понятия «аксиоматический метод», открытый древнегреческими математи-

ками, согласно которому существуют положения, (аксиомы или постулаты) принимаемые без доказа-

тельств, а на их основании выводятся все теории системы. Гуманитариям могут быть известны посту-

латы Евклида о параллельных пр

ямых, о проведении прямой через две точки, о построении плоскости

по трем точкам и т.д., которые все проходили в школе на уроках геометрии. Этот метод многие ученые

воспринимали как образец идеального научного знания, однако Гёдель доказал полную несостоя-

тельность такого убеждения. Он показал ограниченные возможности аксиоматического метода, и нев

оз-

можность построения непротиворечивость теории, если не пользоваться при доказательстве сильными

методами, выходящими за пределы теории. Однако считал, что аксиоматический метод может стать

основой не логики, но и науки в целом.

Гёдель использовал и понятие «полнота», показывая, что система аксиом полна, если из них мож-

но вывести любое истинное предложение, кот

орое выражено в языке этой системы. Иначе, если это

невозможно, система аксиом неполна. Гёдель доказал невозможность этого. Другими словами говоря,

состоятельность и полноту какой-либо логической системы невозможно доказать с помощью

вспомогательных средств самой этой системы. Можно, конечно, привлечь для доказательства методы

более мощной системы, но сама эта более мощная система также не мо

жет доказать свою непротиво-

речивость своими методами, а значит, требуется следующая более мощная система. Таким образом,

получается иерархия формальных систем, каждая из которых будет превосходить предшествующую по

силе средств формализации. То есть можно утверждать, что полная формализация не может быть завер-

шена на каком-то определенном историческом этапе развития ис

следования.

Общий же вывод из теоремы Геделя о неполноте имеет огромное философское значение. Он сос-

тоит в том, что мышление человека богаче его дедуктивных форм, а сама теорема показывает

невозможность полной формализации человеческого знания

Как же соотносятся теорема о неполноте и гуманитарные науки? К началу ХХ века идеи детер-

минизма, в

ыраженные Ньютоном, оказывали огромное влияние на развитие общественных наук.

Классики естествознания представляли природу как жесткую конструкцию, где все элементы подчи-

няются строгим законам. Следовательно будущее может быть предсказано с высокой точностью, если

известно текущее состояние и тенденция развития. Политики и представители общественных наук счи-

тали, что человеческое общество подчиненно непреложным зако

номерностям и развивается в заранее

заданном направлении. Возможно, что марксизм-ленинизм – «единственно верное научное учение»,

был одной из последних попыток сохранить подобную картину мира.

Начнем с аксиоматики. Полагаю, что в гуманитарных, прежде всего речь идет об исторических,

уже – археологических и этнографических исследованиях, положения об аксиоматике и полноте необ-

ходимы.

Хотим мы этого или нет, в исследован

иях мы опираемся на какие-то положения, аксиомы, которые

никто никогда не доказывал. Скажем, положение о существовании археологической культуры. Естест-

венно, их существует множество, но речь идет не о каждой конкретной археологической культуре и её

онтологическом или гносеологическом статусах, а именно о доказательстве (математическом, логическом

или ином) су

ществования категории археологической культуры как категории познания. Вероятно,

положения об археологической культуре научное сообщество принимает как аксиому, без доказательств.

Возможно, к аксиомам можно отнести и положения (или представления, постулаты) об археологи-

ческих и этнографических источниках, как особой категории материалов, получаемых особыми мето-

дами, использование которых возможно только специально подготовленными специалистами. По

крайней ме

ре, специалисты по источниковедению много внимания уделяют источникам, которые они

называют «исторические», другими словами – письменные, которые делятся на группы по времени

формирования, содержанию (акты государственные, материалы приказов, статистические данные,