Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества
Подождите немного. Документ загружается.
резкие изменения атмосферы (блеск на ярком солнце, туманы, грозовые
тучи, хлещущий дождь, снег) на неподвижном фоне вечно неизменных гор;
в конце же не оказалось вовсе этого неподвижного и неизменного фона, он
пришел в более существенное и более глубокое движение, чем яркое, но
периферийное движение атмосферы, он стал деятельным, более того, в
него-то, в этот фон, и переместились подлинное движение и деятельность.
Эта особенность видения Гёте, раскрывающаяся в нашем небольшом
примере, в той или иной форме (в зависимости от материала), с той или
иной степенью наглядности проявляется повсюду. Повсюду то, что до него
служило и казалось твердым и неизменным фоном для всяческих
движений и изменений, для Гёте само оказывалось вовлеченным в
становление, до конца пропитывалось временем и даже оказывалось как
раз наиболее существенною и творческою подвижностью. Мы увидим
далее, при анализе «Вильгельма Мейстера», как все то, что в романе
обычно служило твердым фоном, неизменной величиной, неподвижной
предпосылкой сюжетного движения, как раз становится здесь
существенным носителем движения, инициатором его, становится
организационным центром сюжетного движения, благодаря чему в корне
видоизменяется самый романный сюжет. Для «великого гения» Гёте
существенное движение раскрылось как раз в том неподвижном фоне
мировых устоев (социально-экономических, политических и моральных),
который «узкий филистер» Гёте частенько сам провозглашал неизменным
и вечным. В «Вильгельме Мейстере» этот фон мировых устоев начинает
пульсировать, как горные массивы в приводимом примере, и эта
пульсация определяет более поверхностное движение и изменение
человеческих судеб и человеческих воззрений. Но об этом после.
Таким образом, мы приходим к удивительному умению Гёте видеть
время в пространстве. Поражают исключительные свежесть и яркость
этого видения времени (как, впрочем, вообще у писателей XVIII века, для
которых время как бы впервые раскрывалось), связанные, правда, отчасти
с его относительной еще простотой и элементарностью и потому большей
чувственной наглядностью. У Гёте был изощренный глаз на все видимые
признаки и приметы времени в природе: он умел, например, быстро на
глаз определять возрасты деревьев, знал темпы роста различных пород
их, он умел видеть эпохи и возра-
210
сты. Исключительно острый взгляд у него был на все видимые приметы
времени человеческой жизни — от каждодневного бытового времени,
измеряемого солнцем и бытовым порядком человеческого дня, и до
времени целой человеческой жизни — возрастов и эпох становления
человека. О существенности этого последнего биографического времени
для Гёте и о глубоком его видении этого времени говорят его собственные
автобиографии — биографические работы, имеющие громадный
удельный вес в его творчестве, и тот постоянный интерес к
автобиографической и биографической литературе, который он разделял
со своей эпохой (автобиографические методы Гёте входят в нашу
специальную тему
9
).
Что касается до каждодневного бытового времени у Гёте, то напомним,
с какой любовью и тщанием он анализирует и изображает бытовое время
итальянцев в своем «Путешествии в Италию».
«В стране, где наслаждаешься днем, но еще более радуешься вечеру,
наступление ночи всегда особенно значительно. Тогда прекращается
работа, тогда гуляющие возвращаются с прогулки, отец хочет видеть дочь
снова дома, день окончен; но знаем ли мы, киммерийцы, что такое день?
Среди вечных сумерек и тумана нам день и ночь безразличны: и в самом
деле, долго ли по-настоящему приходится нам гулять и наслаждаться под
открытым небом? Когда здесь наступает ночь, день, состоящий из утра и
вечера, окончательно прошел, двадцать четыре часа прожиты; начинается
новый счет времени, колокола звонят, читается вечерняя молитва,
служанка входит в комнату с горящей лампой и говорит: «Felicissima
notte!»* Этот момент передвигается соответственно времени года, и
человек, живущий здесь полной жизнью, не может ошибиться, потому что
каждое благо в его существовании приурочено не к определенному часу,
но ко времени дня. Если бы этому народу навязать немецкий счет
времени, он был бы сбит с толку, потому что его собственный теснейшим
образом сплетен с окружающей природой. За полтора часа или за час до
наступления ночи начинает выезжать знать...» (XI, 58, 60).
Далее Гёте подробно развивает избранный им способ перевода
органического итальянского времени на немецкое, то есть обычное, время
и прилагает чертеж, где с по-
* «Доброй ночи!» (итал.).
211
мощью концентрических кругов дается зрительно-наглядный образ
соотношения времен (XI, 59).
Это органическое итальянское время (отсчет времени идет от
фактического захода солнца, который в разные времена года приходится,
конечно, на разные часы), неразрывно сплетающееся со всем
итальянским бытом, и в последующем неоднократно останавливает
внимание Гёте. Все его описания итальянского быта проникнуты чувством
бытового каждодневного времени, измеренного наслаждениями и трудом
живой жизни человека. Этим чувством времени глубоко проникнуто
знаменитое описание римского карнавала
10
(XI, 510 — 542).
На фоне этих времен природы, быта и жизни, еще в той или иной
степени циклических, раскрываются для Гёте, переплетаясь с ними, и
приметы исторического времени — существенные следы рук и ума
человека, меняющего природу, и обратное отражение деятельности
человека и всего им созданного на его нравы и воззрения. Гёте прежде
всего ищет и находит зримое движение исторического времени,
неотрывное от природной обстановки (Localität) и всей совокупности
созданных человеком объектов, существенно связанных с этой природной
обстановкой. И здесь Гёте проявляет исключительную остроту и
конкретность зрения.
Вот один из примеров случайного применения Гёте присущей его глазу
исторической зоркости. Проезжая по дороге в Пирмонт через городок
Эйнбек, Гёте сразу глазом увидел, что около тридцати лет тому назад
городок этот имел отличного бургомистра («Анналы», S. 76).
Что же он особенного увидел? Он увидел много зелени, деревьев,
увидел их неслучайный характер, увидел в них след планомерно
действовавшей единой человеческой воли, а по возрасту деревьев,
который он определил приблизительно на глаз, он увидел время, когда
осуществлялась эта планомерно действующая воля.
Как ни случаен сам по себе приведенный нами факт исторического
видения, как ни микроскопичны его масштабы и как он ни элементарен, в
нем очень ясно и четко раскрывается самая структура такого видения.
Остановимся на ней.
Здесь прежде всего наличен существенный и живой след прошлого в
настоящем. Мы подчеркиваем: существенный и живой, потому что здесь
дана не мертвая, хотя бы и живописная, руина, лишенная всякой
существенной связи с окружающей живой современностью и всякого
212
влияния на нее. Такие «руинные», музейно-антикварные внешние
оболочки голого прошлого Гёте не любил, называл призраками
(Gespenster), гнал от себя*. Они как чужеродное тело врывались в
настоящее, были ненужны и непонятны в нем. Механическое смешение
настоящего с прошлым, лишенное подлинной связи времен, было ему
глубоко противно. Поэтому он так не любил те праздные исторические
воспоминания по поводу исторических мест, которым обычно предаются
туристы, посещающие такие места; ненавидел рассказы гидов о том, какое
историческое событие здесь когда-то совершилось. Все это были
призраки, лишенные необходимой и видимой связи с живой окружающей
действительностью.
Однажды в Сицилии, близ Палермо, в роскошной долине с бьющим
через край плодородием проводник обстоятельно рассказывал Гёте о тех
страшных сражениях и необычайных подвигах, которые некогда здесь
совершил Ганнибал. «Я сурово запретил ему, — говорит Гёте, — это
роковое вызывание исчезнувших призраков (das fatale Hervorrufen solcher
abgeschiedenen Gespenster)». В самом деле, какая необходимая и
творческая (исторически продуктивная) связь могла быть между этими
возделанными полями с их бьющим через край плодородием и
воспоминанием о топчущих их слонах и лошадях Ганнибала?
Проводник был удивлен таким равнодушием Гёте к классическим
воспоминаниям. «И я никак не мог ему растолковать, что я испытывал при
этом смешении прошлого с настоящим».
Еще более удивился проводник, когда «равнодушный к классическим
воспоминаниям» Гёте стал тщательно собирать какие-то камешки на
берегу реки. «Я никак не мог ему объяснить, что самый лучший способ
получить понятие о гористой местности заключается в том, чтобы
исследовать минеральные породы, которые уносятся ручьями, и что здесь
открывается задача — по отдельным обломкам составить себе
представление об этих всегда классических вершинах древнего периода
существования земли» (XI, 250 — 251).
Приведенный отрывок чрезвычайно характерен. Для нас здесь не
существенно наличие в нем некоторого элемента руссоизма
(противопоставление природного време-
* Отношение Гёте к антикварно-археологическим увлечениям эпохи. Достаточно
напомнить громадный мировой успех «археологического» романа Бартелеми
«Путешествие молодого Анахарсиса по Греции» (1788), создавшего жанр
археологического романа.
213
ни и творчества — «всегда классических вершин древнего периода
существования земли» и плодородной долины — человеческой истории с
ее войнами и опустошениями). Важно другое. Здесь, во-первых,
проявляется характерная для Гёте нелюбовь к отрешенному прошлому, к
прошлому в себе и для себя, тому прошлому, которое как раз будет так
мило романтикам. Он хочет видеть необходимые связи этого прошлого с
живым настоящим, понимать необходимое место этого прошлого в
непрерывном ряду исторического развития. Изолированный же,
отрешенный кусок прошлого для него — «призрак», глубоко отвратный и
даже страшный. Поэтому он и противопоставляет таким «исчезнувшим
призракам» осколки камней на берегу ручья, потому что из этих осколков
можно создать цельное представление о характере всей гористой
местности и о необходимом прошлом земли. Ему ясен весь тот
длительный процесс, в результате которого эти осколки с необходимостью
очутились сегодня здесь и теперь, на берегу ручья, ясна их порода, их
геологический возраст, ясно их место в непрерывном развитии земли. Уже
нет случайного механического смешения прошлого с настоящим: всему
есть свое твердое и необходимое место во времени.
Во-вторых — и это очень важная черта гётевского видения
исторического времени, — само прошлое должно быть творческим,
должно быть действенным в настоящем (хотя бы и в отрицательном, в
нежелательном для него направлении). Такое творчески-действенное
прошлое, определяющее настоящее, вместе с этим настоящим дает
известное направление и будущему, в известной мере предрешает
будущее. Этим достигается полнота времени, притом наглядная, видимая
полнота. Вот такое прошлое в микроскопическом масштабе он и увидел
около городка Эйнбека. Это прошлое — планомерные насаждения —
продолжает действенно жить в настоящем (в данном случае в буквальном
смысле, так как посаженные деревья еще живут и продолжают расти,
определяют настоящее, создавая определенную физиономию городку
Эйнбеку и, конечно, в известной микроскопической же степени влияя на
будущее).
И еще один момент должны мы подчеркнуть в нашем маленьком
примере. Историческое видение Гёте всегда опирается на глубокое,
тщательное и конкретное восприятие местности (Localität). Творческое
прошлое должно раскрываться как необходимое и продуктивное в ус-
214
ловиях данной местности, как творческое очеловечение этой местности,
превращающее кусок земного пространства в место исторической жизни
людей, в уголок исторического мира.
Местность, пейзаж, в которых нет места для человека и его творческой
деятельности, которые не могут быть заселены и обстроены, не могут
стать ареною человеческой истории, были для Гёте чужды и неприятны.
Его эпохе, как известно, было свойственно увлечение дикой природой,
девственным и недоступным человеку первобытным пейзажем как в
литературе, так и в живописи. Гёте все это было глубоко антипатично. И в
более позднюю эпоху Гёте отрицательно относился к аналогичным
тенденциям, проявлявшимся и на реалистической почве.
В 1820 году Фридрих Гмелин прислал в Веймар свои гравюры на меди,
предназначенные для роскошного издания «Энеиды» Вергилия Аннибала
Каро
11
. Художник в реалистической манере изобразил пустынные
заболоченные местности Римской Кампаньи. Отдавая должное таланту
художника, Гёте осуждает его направление. «Что может быть печальнее,
— говорит он, — чем попытки помочь поэту (Вергилию) путем изображения
пустынных местностей, которые не в силах снова обстроить и
заселить даже самое живое воображение» («Анналы», S. 340).
Творческое воображение Гёте всякую местность прежде всего
обстраивало и заселяло. Под углом зрения, так сказать, застройки и
заселения Гёте только и мог рассматривать всякую местность. В
отвлечении от человека, его нужд и его активности местность утрачивала
для него всякий видимый смысл и значение, ведь все критерии оценки, все
мерила и все живые человеческие масштабы местности можно понять
только с точки зрения человека-строителя, с точки зрения превращения
ее в участок исторической жизни. Мы увидим достаточно
последовательное художественное применение этой точки зрения при
анализе «Вильгельма Мейстера».
Таковы структурные особенности гётевского видения исторического
времени, как они раскрываются в приведенном нами элементарном
примере.
Конкретизуем и углубим наши положения на более сложном материале.
В «Поэзии и правде» Гёте делает одно очень важное для данного
вопроса признание:
«Одно чувство, принимавшее очень странные формы,
215
владело много всецело — чувство слияния прошлого и настоящего
воедино, и этот взгляд вносил в настоящее что-то призрачное. Это чувство
выражено у меня во многих крупных и мелких работах и в стихотворениях
всегда действует благоприятно, хотя в то мгновение, когда оно
непосредственно выражалось в самой жизни, оно должно было казаться
странным, необъяснимым, может быть, даже неприятным.
Кёльн был как раз такое место, где древность могла оказать на меня
такое не поддающееся учету впечатление. Развалины собора (так как
недоконченное здание — то же, что разрушенное) возбудили во мне
чувства, к которым я привык со времен Страсбурга» (X, 184).
Это замечательное признание вносит некоторый корректив к тому, что
мы сказали выше об отвращении Гёте к романтическому чувству
прошлого, к «призракам прошлого», замутняющим настоящее.
Оказывается, ему и самому было доступно это чувство.
То чувство слияния прошлого и настоящего в одно, о котором говорит
Гёте в приведенном признании, было сложным чувством. В него входил и
романтический (как мы его условно обозначим), «призрачный» компонент.
В известные ранние эпохи творчества Гёте (прежде всего в страсбургский
период) этот компонент был сильнее и почти задавал тон всему чувству.
Это и создало известную романтичность соответствующих
(преимущественно маленьких и только стихотворных) произведений Гёте.
Но рядом с этим условно-романтическим компонентом в чувстве
слияния прошлого с настоящим с самого начала существовал и
реалистический компонент (как мы его, тоже условно, обозначим).
Именно благодаря тому, что реалистический компонент существовал с
самого начала, чисто романтического чувства времени мы у Гёте нигде не
найдем. В дальнейшем развитии Гёте реалистический компонент все
усиливается, вытесняет романтический и уже в ранний веймарский период
торжествует почти полную победу. Уже здесь проявляется глубокое
отвращение Гёте к романтическому компоненту, достигающее особой
остроты в период итальянского путешествия. Эволюцию чувства времени
у Гёте, сводящуюся к последовательному преодолению романтического
компонента и полной победе реалистического, можно было бы проследить
на тех произведениях, которые из раннего периода перешли в поздний,
прежде всего на «Фаусте» и отчасти на «Эгмонте».
216
В процессе этого развития чувства времени Гете преодолевает те
моменты призрачного (Gespenstermässiges), жуткого (Unerfreuliches) и
безотчетного (Unzuberechnendes), которые были сильны в его
первоначальном чувстве слияния прошлого и настоящего в одно (целое).
Но самое чувство слияния времен оставалось в полной и неувядаемой
силе и свежести до конца его жизни, расцветая в подлинную полноту
времени. Призрачное, жуткое и безотчетное в нем преодолевались уже
раскрытыми нами структурными моментами видения времени: моментом
существенной связи прошлого с настоящим, моментом необходимости
прошлого и необходимости его места в линии непрерывного развития,
моментом творческой действенности прошлого и, наконец, моментом
связи прошлого и настоящего с необходимым будущим.
Свежий ветер будущего все сильнее и сильнее проникает в чувство
времени Гёте, очищая его от всего темного, призрачного, безотчетного; и,
может быть, сильнее всего ощущаем мы дуновение этого ветра в «Годах
странствований Вильгельма Мейстера» (и в последних сценах II части
«Фауста»). Таким образом, у Гёте из смутного и самого его пугающего
чувства слияния прошлого с на« стоящим расцвело исключительное в
мировой литературе по силе и в то же время по четкой ясности
реалистическое чувство времени.
Остановимся на хронотопичности видения местности, пейзажа у Гёте.
Местность его видящий глаз насыщает временем, притом творческим,
исторически продуктивным временем. Как мы уже говорили, точка зрения
человека-строителя определяет созерцание и понимание пейзажа у
Гёте. Творческое воображение его при этом обуздывает себя, подчиняет
себя необходимости данной местности, железной логике ее историко-
географического бытия.
Гёте прежде всего стремится проникнуть в эту геологическую и
историческую логику бытия местности, при« чем эта логика должна быть с
начала и до конца зримой, осмысленно-наглядной. Для этого у него был
свой первоначальный способ ориентации.
В «Поэзии и правде» в связи со своим путешествием по Эльзасу он
рассказывает: «Во время моих еще немногочисленных странствований по
свету я успел уже убедиться, как важно во время путешествий
осведомляться о течении вод, спрашивая даже о самом маленьком ручье,
куда он течет. Благодаря этому мы получаем общий взгляд на речной
бассейн, в котором мы находимся, по-
217
лучаем представление о взаимоотношении высот и низменностей и
посредством этой путеводной нити, помогающей и взору и памяти, легче
всего выпутываемся из геологического и политического смешения
территорий» (IX, 437). И в самом начале «Путешествия в Италию»:
«Местность повышается до самого Тиршенрейта. Воды текут вам
навстречу, по направлению к Эгеру и Эльбе. От Тиршенрейта начинается
спуск к югу, и воды устремляются в Дунай. Я очень быстро ориентируюсь в
любой местности, как только мне удается установить направление хотя бы
самого маленького ручейка или речной бассейн, к которому он
принадлежит. Таким способом мысленно устанавливаешь связь между
горами и долинами даже в местностях, которых не можешь охватить
взглядом» (XI, 20). Об этом же своем методе созерцания областей Гёте
говорит и в «Анналах» (см., например, S. 161).
Живой, динамический признак бегущих рек и ручейков дает наглядное
представление и о водных бассейнах страны, и об ее рельефе, и об ее
естественных границах и естественных связях, и об ее водных и сухих
путях и перевалах, о плодородных и сухих местах и т. д. Это не
абстрактный геологический и географический ландшафт — в нем для Гёте
раскрываются потенции исторической жизни; это арена исторического
события, это твердо очерченная граница того пространственного русла, по
которому потечет поток исторического времени. В живую наглядную,
зримую систему вод, гор, долин, границ и путей помещается исторически
деятельный человек: строй, осушай болота, прокладывай пути через горы
и реки, разрабатывай горные недра, обрабатывай орошаемые долины и т.
д. Обеспечен существенный и необходимый характер исторической
деятельности человека. И если он будет вести войны, то будет понятно,
как он их будет вести (то есть и здесь будет необходимость).
В «Анналах» за 1817 год Гёте рассказывает: «Немалой ясностью в
области геологии и географии обязан я горной карте Европы,
составленной Соррио
12
. Так, мне сразу стало ясно, какая предательская
почва в Испании для полководца (с регулярной армией) и какая
благоприятная для гверильясов. Я начертил на своей карте Испании ее
основной водораздел, и мне сразу стали ясны и понятны и каждый путевой
маршрут, и каждый военный поход, и каждое начинание регулярного и
нерегулярного характера» («Анналы», S. 303).
218
Гёте не хочет и не может видеть и мыслить какой-либо местности,
какого-либо природного пейзажа отвлеченным, ради его, так сказать,
самодовлеющей природности, его должны осветить человеческая
деятельность и исторические события; кусок земного пространства должен
быть включен в историю человечества, вне которой он мертв и непонятен,
с ним нечего делать. Но, с другой стороны, и с историческим событием, с
отвлеченным историческим воспоминанием нечего делать, если его не
локализовать в земном пространстве, если не понятна (не зрима)
необходимость его свершения в определенное время и в определенном
месте.
Раскрыть эту зримую конкретную необходимость человеческого
творчества и исторического события хочет Гёте. Всякое фантазирование,
выдумывание, мечтательное воспоминание, отвлеченное суждение
должны быть обузданы, подавлены, упразднены, должны уступить место
работе глаза, созерцающего необходимость свершения и творчества в
определенном месте и в определенное время. «Я только широко
раскрываю глаза и хорошенько запоминаю предметы. Размышлять я бы не
хотел вовсе, если бы это было возможно» (XI, 133). И несколько ниже,
отметив, как трудно создать себе понятие об античных древностях по
сохранившимся руинам, он прибавляет: «С тем, что называют
классической почвой, дело обстоит иначе. Если не подходить к ней
фантастически, а брать ее вполне реально, такою, как она есть, это все же
те подмостки, которые решающим образом определили великие деяния;
поэтому я всегда пользуюсь геологической и ландшафтной точкой зрения,
чтобы подавить силу воображения и непосредственного чувства и
приобрести свободный, ясный взгляд на местность. Тогда неожиданно
рядом с ней, как живая, встает история, вы не можете понять, что с вами
делается, — и я теперь чувствую сильнейшее желание читать Тацита в
Риме» (XI, 134).
Так в правильно понятом, объективно увиденном (без примеси
фантазирования и чувств) пространстве раскрывается зримая внутренняя
необходимость истории (то есть определенного исторического процесса,
событий).
Такой же внутренне необходимый характер имеет для Гёте и
творчество античных народов. «Я поднимался на Сполето и был на
водопроводе, который в то же время служит мостом с одной горы на
другую... Это третье произведение древних, которое я вижу, и всюду тот
же высокий замысел. Их архитектура — это вторая природа,
219