Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества

Подождите немного. Документ загружается.

не делает «сочинительство») во всей его полноте и самозаконности. Кем

же должен быть читатель самоотчета-исповеди и как он должен

воспринимать его, чтобы осуществить имманентное ему внеэстетическое

задание? Существенным является, что перед нами нет автора, которому

можно было бы со-творить, и нет героя, которого можно было бы только

эстетически вместе с автором завершать. Субъект самоотчета-исповеди

противостоит нам в событии бытия совершающим свой поступок, который

мы не должны ни воспроизводить (подражательно), ни художественно

созерцать, но на который должны реагировать своим ответным поступком

(подобно тому как обращенную к нам просьбу мы не должны ни

воспроизводить — сопереживать, подражать, — ни художественно

воспринимать, а реагировать ответным поступком: исполнить или

отказать; этот поступок не имманентен просьбе, между тем как

эстетическое созерцание — со-творение — имманентно самому

художественному произведению, правда не эмпирически данному). Мы

противостоим субъекту самоотчета-исповеди в едином, объемлющем нас

двоих единственном событии бытия, и наш ответный акт не должен его

изолировать в нем, предстоящее будущее события нас обоих связывает и

определяет наше взаимоотношение (мы оба стоим друг против друга в

божьем мире). Конечно, позиция вненаходимости ему остается и даже

становится напряженнее (иначе она не была бы творчески продуктивной),

но используется она не эстетически, а нравственно-религиозно. Ведь

кроме эстетической памяти и памяти истории есть еще вечная память,

провозглашаемая церковью, не завершающая (в феноменальном плане)

личность память, просительное церковное поминовение («усопшего раба

божия имярек») и поминовение в молитве за упокой души. Первый акт,

определяемый заданием самоотчета-исповеди, — молитва за него о

прощении и отпущении грехов (существенная, то есть предполагающая

соответствующее внутреннее состояние прощения в моей собственной

душе). Всякий имманентный светско-культурный акт будет здесь

недостаточным, плоским. Анализ этого момента выходит за пределы

нашей работы, совершенно светской. Есть еще и второй момент задания

самоотчета-исповеди — назидание (этически-религиозное познание, чисто

практическое). В осуществлении назидательного задания имеет место

вживание в субъект и воспроизведение в себе внутреннего события его, но

не в целях завершения и освобожде-

130

ния, а в целях собственного духовного роста, обогащения духовным

опытом; самоотчет-исповедь сообщает и научает о боге, ибо, как мы

видим, путем одинокого самоотчета уясняется бог, осознается вера, уже в

самой жизни живущая (жизнь-вера). (Чисто назидательное значение в

притчах о мытаре, отчасти в псалмах.) Таково в основном задание

самоотчета-исповеди для читающего. Это не исключает, конечно,

возможности подойти к нему эстетически и теоретически познавательно,

но оба этих подхода не осуществляют его задания по существу.

2. Теперь нам предстоит рассмотреть автобиографию, ее героя и

автора. Своеобразные, внутренне противоречивые, переходные формы от

самоотчета-исповеди к автобиографии появляются на исходе средних

веков, которые не знали биографических ценностей, и в раннем

Возрождении. Уже «Historia calamitatum mearum» Абеляра

представляет

собою такую смешанную форму, где на исповедальной основе с несколько

человекоборческим оттенком появляются первые биографические

ценности — начинается оплотнение души, только не в боге.

Биографическая ценностная установка по отношению к своей жизни

побеждает исповедальную у Петрарки, хотя не без борьбы. Исповедь или

биография, потомки или бог, Августин или Плутарх, герой или монах — эта

дилемма, со склонением ко второму члену, проходит через всю жизнь и

произведения Петрарки и находит наиболее ясное выражение (несколько

примитивное) в «Secretum»

. (Та же дилемма и во второй половине жизни

Боккаччо.) Исповедальный тон часто врывается в биографическое

самодовление жизни и ее выражение в эпоху раннего Возрождения. Но

победа остается за биографическою Ценностью. (Такое же столкновение,

борьбу, компромиссы или победу того или иного начала мы наблюдаем в

Дневниках нового времени. Дневники бывают то исповедальными, то

биографическими: исповедальны все поздние дневники Толстого,

поскольку можно судить по имеющимся; совершенно автобиографичен

дневник Пушкина, вообще все классические дневники, не замутненные ни

одним покаянным тоном.)

Резкой, принципиальной грани между автобиографией и биографией

нет, и это существенно важно. Разница, конечно, есть, и она может быть

велика, но она лежит не в плане основной ценностной установки сознания.

Ни в биографии, ни в автобиографии я-для-себя (отношение к

131

себе самому) не является организующим, конститутивным моментом

формы.

Мы понимаем под биографией или автобиографией (жизнеописанием)

ту ближайшую трансгредиентную форму, в которой я могу

объективировать себя самого и свою жизнь художественно. Мы будем

рассматривать форму биографии лишь в тех отношениях, в каких она

может служить для самообъективации, то есть быть автобиографией, то

есть с точки зрения возможного совпадения в ней героя и автора или,

точнее (ведь совпадение героя и автора есть contradictio in adjecto*, автор

есть момент художественного целого и как таковой не может совпадать в

этом целом с героем, другим моментом его. Персональное совпадение «в

жизни» лица, о котором говорится, с лицом, которое говорит, не

упраздняет различия этих моментов внутри художественного целого. Ведь

возможен вопрос: как я изображаю себя, в отличие от вопроса: кто я), с

точки зрения особого характера автора в его отношении к герою.

Автобиография как сообщение о себе сведений, хотя бы приведенных во

внешне связанное целое рассказа, не осуществляющее художественно-

биографических ценностей и преследующее какие-либо объективные или

практические цели, нас здесь тоже не интересует. Нет художественно-

биографического задания и у чисто научной формы биографии

культурного деятеля — это чисто научно-историческое задание нас здесь

тоже интересовать не может. Что касается до так называемых

автобиографических моментов в произведении, то они могут быть весьма

различны, могут носить исповедальный характер, характер чисто

объективного делового отчета о поступке (познавательном поступке

мысли, политическом, практическом и проч.) или, наконец, характер

лирики; нас они могут интересовать лишь там, где они носят именно

биографический характер, то есть осуществляют биографическую

ценность.

Биографическая художественная ценность из всех художественных

ценностей наименее трансгредиентна самосознанию, поэтому автор в

биографии наиболее близок к герою ее, они как бы могут обменяться

местами, поэтому-то и возможно персональное совпадение героя и автора

за пределами художественного целого. Биографическая ценность может

организовать не только рассказ о жизни другого, но и переживание самой

жизни и рассказ

* Противоречие в определении (латин.).

132

о своей жизни, может быть формой осознания, видения и высказывания

собственной жизни.

Биографическая форма наиболее «реалистична», ибо в ней менее

всего изолирующих и завершающих моментов, активность автора здесь

наименее преобразующа, он наименее принципиально использует свою

ценностную позицию вне героя, почти ограничиваясь одною внешнею,

пространственною и временною, вненаходимостью; нет четких границ

характера, отчетливой изоляции, законченной и напряженной фабулы.

Биографические ценности суть ценности общие у жизни и у искусства, то

есть могут определять практические поступки как их цель; это форма и

ценности эстетики жизни. Автор биографии — это тот возможный другой,

которым мы легче всего бываем одержимы в жизни, который с нами, когда

мы смотрим на себя в зеркало, когда мы мечтаем о славе, строим

внешние планы жизни; возможный другой, впитавшийся в наше сознание и

часто руководящий нашими поступками, оценками и видением себя самого

рядом с нашим я-для-себя; другой в сознании, с которым внешняя жизнь

может быть еще достаточно подвижна (напряженная внутренняя жизнь

при одержимости другим, конечно, невозможна, здесь начинается

конфликт и борьба с ним для освобождения своего я-для-себя во всей его

чистоте — самоотчет-исповедь), который может, однако, стать двойником-

самозванцем, если дать ему волю и потерпеть неудачу, но с которым зато

можно непосредственно-наивно, бурно и радостно прожить жизнь (правда,

он же и отдает во власть року, одержимая жизнь всегда может стать

роковою жизнью). В наших обычных воспоминаниях о своем прошлом

часто активным является этот другой, в ценностных тонах которого мы

вспоминаем себя (при воспоминании детства это оплотнившаяся в нас

мать). Манера спокойного воспоминания о своем далеко отошедшем

прошлом эстетизованна и формально близка к рассказу (воспоминания в

свете смыслового будущего — покаянные воспоминания). Всякая память

прошлого немного эстетизованна, память будущего — всегда нравственна.

Этот одержащий меня другой не вступает в конфликт с моим я-для-

себя, поскольку я не отрываю себя ценностно от мира других,

воспринимаю себя в коллективе: в семье, в нации, в культурном

человечестве; здесь ценностная позиция другого во мне авторитетна и

он может вести рассказ о моей жизни при моем полном внутреннем

133

согласии с ним. Пока жизнь течет в неразрывном ценностном единстве с

коллективом других, она во всех моментах, общих с этим миром других,

осмысливается, строится, организуется в плане возможного чужого

сознания этой жизни, жизнь воспринимается и строится как возможный

рассказ о ней другого другим (потомкам); сознание возможного

рассказчика, ценностный контекст рассказчика организуют поступок,

мысль и чувство там, где они приобщены в своей ценности миру других;

каждый такой момент жизни может восприниматься в целом рассказа —

истории этой жизни, быть на устах; мое созерцание своей жизни — только

антиципация воспоминания об этой жизни других, потомков, просто

родных, близких (различна бывает амплитуда биографичности жизни);

ценности, организующие и жизнь и воспоминание, одни и те же. То, что

этот другой не сочинен мною для корыстного использования, а является

действительно утвержденной мною и определяющею мою жизнь

ценностною силою (как определяющая меня в детстве ценностная сила

матери), делает его авторитетным и внутренне понятным автором моей

жизни; это не я средствами другого, а это сам ценный другой во мне,

человек во мне. Внутренне любовно-авторитетный другой во мне является

управляющим, а не я, низводя другого до средства (не мир других во мне,

а я в мире других, приобщен к нему); нет паразитизма. Герой и рассказчик

здесь легко могут поменяться местами: я ли начинаю рассказывать о

другом, мне близком, с которым я живу одною ценностной жизнью в семье,

в нации, в человечестве, в мире, другой ли рассказывает обо мне, я все

равно вплетаюсь в рассказ в тех же тонах, в том же формальном облике,

что и он. Не отделяя себя от жизни, где героями являются другие, а мир —

их окружением, я — рассказчик об этой жизни как бы ассимилируюсь с

героями ее. Рассказывая о своей жизни, в которой героями являются

другие для меня, я шаг за шагом вплетаюсь, в ее формальную структуру (я

не герой в своей жизни, но я принимаю в ней участие), становлюсь в

положение героя, захватываю себя своим рассказом; формы ценностного

восприятия других переносятся на себя там, где я солидарен с ними. Так

рассказчик становится героем. Если мир других для меня ценностно

авторитетен, он ассимилирует меня себе как другого (конечно, в тех

именно моментах, где он авторитетен). Значительная часть моей

биографии узнается мною с чужих слов близких людей и в их эмо-

134

циональной тональности: рождение, происхождение, события семейной и

национальной жизни в раннем детстве (все то, что не могло быть понято

ребенком или просто не могло быть воспринято). Все эти моменты

необходимы для восстановления сколько-нибудь понятной и связной

картины моей жизни и мира этой жизни, и все они узнаются мною —

рассказчиком моей жизни из уст других героев ее. Без этих рассказов

других жизнь моя не только была бы лишена содержательной полноты и

ясности, но осталась бы и внутренне разрозненной, лишенной ценностного

биографического единства. Ведь изнутри пережитые мною фрагменты

моей жизни (фрагменты с точки зрения биографического целого) могут

обрести лишь внутреннее единство я-для-себя (будущее единство

задания), единство самоотчета-исповеди, но не биографии, ибо только

заданное единство я-для-себя имманентно изнутри переживаемой жизни.

Внутренний принцип единства не годен для биографического рассказа,

мое я-для-себя ничего не могло бы рассказать; но эта ценностная

позиция другого, необходимая для биографии, — ближайшая ко мне, я

непосредственно втягиваюсь в нее через героев моей жизни — других и

через рассказчиков ее. Так герой жизни может стать рассказчиком ее.

Итак, только тесная, органическая ценностная приобщенность миру других

делает авторитетной и продуктивной биографическую самообъективацию

жизни, укрепляет и делает неслучайной позицию другого во мне,

возможного автора моей жизни (твердой точку вне-нахождения себя,

опора для нее — любимый мир других, от которых я себя не отделяю и

которому я себя не противоставляю, сила и власть ценностного бытия

другости во мне, человеческой природы во мне, но не сырой и

индифферентной, но мною же ценностно утвержденной и оформленной;

впрочем, некоторой стихийности и она не лишена).

Возможны два основных типа биографического ценностного сознания и

оформления жизни в зависимости от амплитуды биографического мира

(широты осмысливающего ценностного контекста) и характера

авторитетной другости; назовем первый тип авантюрно-героическим

(эпоха Возрождения, эпоха «Бури и натиска», ницшеанство), второй —

социально-бытовым (сентиментализм, отчасти реализм). Рассмотрим

прежде всего особенности первого типа биографической ценности. В ос-

авантюрно-героической биографической ценности

135

лежит следующее: воля быть героем, иметь значение в мире других, воля

быть любимым и, наконец, воля изживать фабулизм жизни, многообразие

внешней и внутренней жизни. Все эти три ценности, организующие жизнь и

поступки биографического героя для него самого, в значительной степени

эстетичны и могут быть ценностями, организующими и художественное

изображение его жизни автором. Все три ценности индивидуалистичны, но

это непосредственный, наивный индивидуализм, не оторванный от мира

других, приобщенный бытию другости, нуждающийся в нем, питающий

свою силу его авторитетностью (здесь нет противоставления своего я-для-

себя одинокого другому как таковому, свойственного человекоборческому

типу самоотчета-исповеди). Этот наивный индивидуализм связан с

наивным, непосредственным паразитизмом. Остановимся на первой

ценности: стремление к героичности жизни, к приобретению значения в

мире других, к славе.

Стремление к славе организует жизнь наивного героя, слава организует

и рассказ о его жизни — прославление. Стремление к славе — это

осознание себя в культурном человечестве истории (пусть нации), в

возможном сознании этого человечества утвердить и построить свою

жизнь, расти не в себе и для себя, а в других и для других, занять место в

ближайшем мире современников и потомков. Конечно, и здесь будущее

имеет организующее значение для личности, которая ценностно видит

себя в будущем и управляется из этого будущего, но это не абсолютное,

смысловое, а временное, историческое будущее (завтра), не отрицающее,

но органически продолжающее настоящее; это будущее не я-для-себя, а

других — потомков (когда чисто смысловое будущее управляет личностью,

все эстетические моменты жизни для самой личности отпадают, теряют

свою значимость, следовательно, и биографическая ценность для нее

перестает существовать). Героизуя других, создавая пантеон героев,

приобщиться ему, помещать себя в него, управляться оттуда своим

желанным будущим образом, созданным наподобие других. Вот это

органическое ощущение себя в героизованном человечестве истории,

своей причастности ему, своего существенного роста в нем, укоренение и

осознание, осмысливание в нем своих трудов и дней — таков героический

момент биографической ценности. (Паразитизм здесь может быть более

или менее силен в зависимости от веса чисто объективных смы-

136

словых ценностей для личности; стремление к славе и ощущение своей

приобщенности к историко-героическому бытию могут быть только

согревающим аккомпанементом, а управляться труды и дни [будут] чисто

смысловыми значимостями, то есть временное будущее будет только

легкою тенью замутнять смысловое, при этом биография будет

разлагаться, заменяясь объективным деловым отчетом или самоотчетом-

исповедью.)

Любовь — второй момент биографической ценности первого типа.

Жажда быть любимым, осознание, видение и оформление себя в

возможном чужом любящем сознании, [стремление] сделать желанную

любовь другого движущей и организующей мою жизнь в целом ряде ее

моментов силой — это тоже рост в атмосфере любящего сознания

другого. В то время как героическая ценность определяет основные

моменты и события жизни лично-общественной, лично-культурной и

лично-исторической (gesta*), основную волевую направленность жизни,

любовь определяет ее эмоциональную взволнованность и напряженность,

ценностно осмысливая и оплотняя все ее внешние и внутренние детали.

Тело, наружность моя, костюм, целый ряд внутренне-наружных

подробностей души, детали и подробности жизни, не могущие иметь

ценностного значения и отражения в историко-героическом контексте, в

человечестве или в нации (все то, что исторически не существенно, но

наличие в контексте жизни), — все это получает ценностный вес,

осмысливается и формируется в любящем сознании другого; все

узколичные моменты устрояются и управляются тем, чем я хотел бы быть

в любящем сознании другого, моим предвосхищаемым образом, который

должен быть ценностно создан в этом сознании (за вычетом, конечно,

всего того, что ценностно определено и предопределено в моей

внешности, в наружности, в манерах, в образе жизни и проч. бытом,

этикетом, то есть тоже ценностным уплотнившимся сознанием других;

любовь вносит индивидуальные и более эмоционально напряженные

формы в эти внеисторические стороны жизни).

Человек в любви стремится как бы перерасти себя самого в

определенном ценностном направлении в напряженной эмоциональной

одержимости любящим чужим сознанием (формально организующая

внешнюю и внут-

* Деяния (латин.).

137

реннюю жизнь и лирическое выражение жизни роль возлюбленной в dolce

stil nuovo

: в болонской школе Гвидо Гвиничелли, Данте, Петрарки). Жизнь

героя для него самого стремится стать прекрасной и даже ощущает свою

красоту в себе при этой напряженной одержимости желанным любящим

сознанием другого. Но любовь переплескивается и в историко-

героическую сферу жизни героя, имя Лауры сплетается с лавром (Laura —

lauro)

, предвосхищение образа в потомстве — с образом в душе

возлюбленной, ценностно формирующая сила потомков сплетается с

ценностной силой возлюбленной, [они] взаимно усиливают друг друга в

жизни и сливаются в один мотив в биографии (и особенно в лирике) — так

в поэтической автобиографии Петрарки.

Переходим к третьему моменту биографической ценности — к

положительному приятию героем фабулизма жизни. Это жажда изживать

фабулизм жизни, именно фабулизм, а не определенную и четко

завершенную фабулу; переживать бытийную определенность жизненных

положений, их смену, их разнообразие, но не определяющую и не

кончающую героя смену, фабулизм, ничего не завершающий и все

оставляющий открытым. Эта фабулическая радость жизни не равняется,

конечно, чисто биологической жизненности; простое вожделение,

потребность, биологическое влечение могут породить только

фактичность поступка, но не его ценностное сознание (и еще менее

оформление). Где жизненный процесс ценностно осознается и

наполняется содержанием, там мы имеем фабулизм как ценностно

утвержденный ряд жизненных свершений, содержательной данности

жизненного становления. В этом ценностном плане сознания и жизненная

борьба (биологическое самосохранение и приспособление организма) в

определенных условиях ценностно утвержденного мира — этого мира с

этим солнцем и проч. — становится авантюрною ценностью (она почти

совершенно чиста от объективных смысловых значимостей — это игра

чистой жизнью как фабулической ценностью, освобожденной от всякой

ответственности в едином и единственном событии бытия).

Индивидуализм авантюриста непосредственен и наивен, авантюрная

ценность предполагает утвержденный мир других, в котором укоренен

авантюрный герой, ценностным бытием которого он одержим; лишите его

этой почвы и ценностной атмосферы другости (этой земли, этого солнца,

этих людей) — и авантюрная ценность умрет, ей будет нечем ды-

138

шать; критическая авантюрность невозможна; смысловая значимость ее

разлагает, или она становится отчаянной (вывертом и надрывом). В

божьем мире, на божьей земле и под божьим небом, где протекает житие,

авантюрная ценность тоже, конечно, невозможна. Ценностный фабулизм

жизни неосознанно оксюморен: радость и страдание, истина и ложь, добро

и зло неразрывно слиты в единстве потока наивного жизненного

фабулизма, ибо поступок определяет не смысловой контекст, нудительно

противостоящий я-для-себя, но одержащий меня другой, ценностное

бытие другости во мне (конечно, это не совершенно индифферентная к

ценности стихийная сила природы, а ценностно утвержденная и

оформленная природа в человеке, в этом смысле добро ценностно весомо

именно как добро и зло. как зло, радость как радость и страдание как

страдание, но их уравновешивает наиболее тяжелый ценностный вес

самой содержательной данности жизни, самого человеческого бытия-

другости во мне, отсюда их смысловая значимость не становится

нудительно-безысходной, единственно решающей и определяющей жизнь

силой, ибо в основе не лежит осознание единственности своего места в

едином и единственном событии бытия перед лицом смыслового

будущего).

Этот ценностный фабулизм, организующий жизнь и поступок-

приключение героя, организует и рассказ о его жизни, бесконечную и

безмысленную фабулу чисто авантюрной формы: фабулический и

авантюрный интерес наивного автора-читателя не трансгредиентен

жизненному интересу наивного героя.

Таковы три основных момента авантюрно-героической биографической

ценности. Конечно, тот или другой момент может преобладать в

определенной конкретной форме, но все три момента наличны в

биографии первого типа. Эта форма ближе всего к мечте о жизни. Но

только мечтатель (типа героя «Белых ночей») — это биографический

герой, утерявший непосредственность, наивность и начавший

рефлектировать.

Биографическому герою первого типа присущи и специфические мерила

ценностей, биографические добродетели: мужество, честь, великодушие,

щедрость и проч. Это наивная, уплотненная до данности нравственность:

Добродетели преодоления нейтрального, стихийного природного бытия

(биологического самосохранения и проч.) ради бытия же, но ценностно

утвержденного (бытия другости), культурного бытия, бытия истории

(застывший

139