Бачинин В.А. Философия права и преступления
Подождите немного. Документ загружается.
могуществом его карающей десницы. Свой же долг он видел в терпении и безропотной покорности.
Государство воплощает высшую мудрость, оно все знает и все предвидит, и если какому-либо человеку
плохо, то виновно в этом не государство, а он сам. Задача каждого состоит не в том, чтобы заявлять
свою волю, отстаивать свои интересы и претендовать на удовлетворение своих индивидуальных
потребностей, а в том, чтобы пребывать в спокойном ожидании, когда государство о нем вспомнит,
заметит его нужды и позаботится об их удовлетворении. Лишь от государства исходит высшая
справедливость, которая всех накормит, напоит и облагодетельствует.
То, о чем мечтают платоновские герои,— это всего лишь грезы. Сея страх и трепет, государство не
спешит облагодетельствовать своих граждан ни правами, ни свободами, ни хлебом насущным.
Поэтому универсум Платонова — это мрачный, устрашающий мир, переживающий состояние распада
всего того, что в нем еще осталось от прежних эпох, — культуры, религии, нравственности, права. Рост
энтропии в нем не остановим и сопровождается повсеместным расчеловечиванием человека. В нем
массы людей ведут себя так, будто нарочно спешат вернуться в докультурное, доморальное,
доправовое состояние, почти полностью утратив понимание того, что с ними происходит на самом
деле.
Социальная реальность, где нравственные и естественно-правовые нормы перестают играть сколь-
нибудь существенную роль, становится прибежищем «многочисленности хамства», «распущенности
языка» и неуклонно деградирует. Если в стабильном цивилизованном обществе, где устойчивы
порядки и надежно защищены права каждого человека, индивиду не так-то просто переступить через
господствующие нормативы, то в аномийном социуме (каковым является, по сути, тоталитаризованное
общество), где статус и авторитет традиционных нормативов существенно поколеблены, они
перестают быть надежной преградой на пути языковой вседозволенности и разгула «черных» слов.
Если даже в литературной сфере становятся допустимы прорывы дикого, утробного косноязычия,
вроде экспериментов поэта Бурлюка «дыр бур щил убещур», то что говорить о бытовом общении.
Возникает риторическая аномия, когда Слово, некогда бывшее Богом, становится дьяволом, а языковое
пространство превращается из «микрокосма» в «микрохаос». Слово сбрасывает с себя нормативные,
культурные одеяния, вбирает в себя инстинктивную агрессивность темного человеческого «не-Я» и
становится орудием уничтожения того лучшего, что успела выработать цивилизация.
В произведениях А. Платонова язык как бы распадается, превращаясь в подобие некой грубой,
докультурной материи. Появ-
ляются немыслимые для нормальной культурной среды словосочетания, разрушаются внутренние
лексические пропорции и традиционная семантика. Язык будто агонизирует и готовится перейти в
состояние донормативного хаоса. И это не случайно. В языковых метаморфозах у Платонова
отразилась трагедия человеческого духа, попавшего в страшный исторический разлом.
Демонстративно абсурдная грамматика стала отражением процесса погружения бытия и сознания,
нравственности и права, всех привычных норм и ценностей в состояние такого же абсурда.
Тектонические социальные сдвиги гигантского масштаба стали перемалывать хрупкие
нормативно-ценностные структуры, срывать с культурного сознания тонкие покровы
цивилизованности, превращать человека в политизированное и идеологизированное животное,
обладающее грубыми чувствами, бедными потребностями, тяжелым, обременительным
туловищем и лишенной способности к размышлениям головой. Эпоха «возвращенного
средневековья» ввергает это новоявленное существо в состояние тотального непонимания сути
того, что происходит вокруг. В его сознании, где нет и признаков присутствия аутентичных
объяснительных моделей, царят сумрак и хаос, которые не может не упорядочить, не прояснить
идеологизированная информация, идущая из больших и малых центров могучего государства и
несущая с собой не мысли, а «директивы», излагающие «линию», пронизанные «ликующим
предчувствием» чего-то дотоле невиданного.
Платоновский «новый человек» погружен в состояние социального беспамятства. Культурные
связи, соединявшие его с прошлым, грубо и насильственно оборваны. Стремиться к
восстановлению «связи времен» и даже напоминать о ней опасно. Новый мир не нуждается в
старом. А на границе между ними стоит на страже отечественная «полиция мысли». И это дает
требуемые плоды. Жачев в повести «Котлован» начинает рассуждать о том, что когда подрастут
социалистические дети, надо будет уничтожить взрослое население, так как оно состоит из людей,
родившихся до революции и, следовательно, являющихся врагами социализма. Так же думают у
Платонова все те, кто «обретает смысл классовой жизни из трубы радио».
Платонов показывает, как уродливый мир идеологических химер открыто и агрессивно наступает
на культурные традиции, цинично издевается над рациональностями здравого смысла, рассудка и
разума, порождает в человеческом сознании либо безумные «чевенгуровские» грезы, либо
фантомные страхи. В этом мире отсутствуют действительные различия между порядком и хаосом,
допустимым и запретным, животворными формами и мертвящими структурами, законом и
преступлением. Происшедшая роки-
ровка ценностных полюсов приводит к тому, что немыслимое начинает казаться возможным, а
недопустимое — легальным и желаемым.
Сюрреалистическая поэтика Платонова и его неповторимый язык стилизуют лексику мифосознания,
ввергнутого в исторический катаклизм, угрожающий гибелью основам цивилизации и культуры.
Ощущение неправоты, неправедности, нелепости, уродливости сущего передается читателю на
внерациональном, психофизическом уровне и порождает чувства оторопи и ужаса. Непривычные,
нарочито нелепые и вместе с тем имеющие какую-то свою, скрытую логику словосочетания, идущие в
платоновских текстах непрерывной чередой, порождают особый суггестивный эффект, когда
утрачивается ощущение границы между реальным и ирреальным.
Платонов не играл в сюрреализм. Он слишком глубоко сознавал трагическую чудовищность того, что
происходило с его страной и народом. Его поэтический мир, в котором практически нет смеющихся и
радующихся людей, предстает удручающе серьезным. В нем нет места человеческому счастью, а
возможно лишь мучительное изживание своего тела и духа и покорное принятие своей участи
исторического перегноя для счастья будущих поколений.
Новая сюрреальность с сокрушительной силой вторгается в социальный мир и начинает диктовать
совершенно иные законы существования. Ее проводники, ориентированные преимущественно на
разрушение, живут у Платонова в уверенности, что их устремления позитивны и созидательны. Но
иллюзии такого рода не могут проходить безнаказанно для человеческого духа. Не потому ли
большинство платоновских героев пребывают в страшно неестественных, дисгармоничных состояниях
души, распространяя вокруг себя эманацию надлома и распада. Они существуют как бы в особом
имморальном измерении, куда не проникают ни свет высших истин, ни регулятивная сила
нравственных и естественно-правовых норм. Они чем-то напоминают нищих слепцов с картины П.
Брейгеля «Слепые», не ведающих, куда они движутся, и не подозревающих о своей близкой и
неизбежной гибели.
Особенность философско-художественной поэтики А. Платонова состояла в том, что его
сюрреалистическое письмо смогло проникнуть туда, куда не проникал самый трезвый реализм
мышления его современников. Когда, спустя некоторое время, А. Солженицын передаст
энциклопедический обзор множества проявлений сюрреальности неправового, тоталитарного
государства, он осуществит это средствами традиционного, реалистического языка. Произведения же
А. Платонова предстают как более сложное художественно-философское явление. Его язык и стиль
оказались предельно аутентичны той реальности, что его окружала. Он
сумел воссоздать сюрреалистический мир неправа в терминах и образах самой сюрреальности. В ту
пору, когда многим казалось, что советское государство — это социально-исторический шедевр
революционного творчества масс, способный эти массы осчастливить, Платонов изобразил его как
негативный итог опаснейшего эксперимента с катастрофическим содержанием.
СОВЕТСКОЕ НЕПРАВО КАК ИДЕЯ И РЕАЛЬНОСТЬ
Возникновение большевизма, как российского ответвления марксизма, связано с именами его
крупнейшего идеолога В. И. Ленина и его единомышленников Л. Д. Троцкого, Н. И. Бухарина, И. В.
Сталина и др. Свою главную задачу они видели в том, чтобы развенчать идею правового (в их
терминологии «буржуазного») государства и теоретически обосновать идею государства,
подчиняющегося диктатуре пролетариата и его авангарду -партии большевиков-коммунистов.
Принципы естественного права, также именуемые «буржуазными», представали в их трактовке как
фальшивые и лицемерные, предназначенные эксплуататорами для обмана трудящихся.
Поскольку любая диктатура предполагает принуждение и насилие, то теоретики большевизма
приложили значительные усилия, чтобы обосновать право большевиков на подавление и террор в
отношении тех, кто способен на физическое или идеологическое сопротивление. Согласно их
доктрине, новое имеет право на «революционное» насилие по отношению к старому, стоящему у него
на пути. Если это старая государственная машина, или старые религиозные пережитки, или старая
буржуазная философия, или юриспруденция, то их заслуженный удел — быть сброшенными с
«корабля современности» энергичными усилиями революционеров.
Большевистская философия неправа совершенно изгнала из своего лексикона концепт гражданского
общества, поскольку, согласно ее постулатам, полная, безраздельная власть в стране должна
принадлежать партийно-государственным институтам. Не случайно правоведение советского периода
обрело исключительно «государствоцентристскую» ориентацию, ставящую на первое место не права и
свободы личности (чья социальная роль была сведена к роли «винтика» в государственном механизме),
не интересы гражданского общества (ростки которого оказались почти полностью уничтожены), а
интересы государства как такового.
Большевики, по существу, возродили гегелевскую идею государства как «земного бога», имеющего
право относиться к индивидам как средствам достижения своих целей, использовать их силы, энергию,
жизни по своему усмотрению.
Большевистское правоведение обосновывало право государства вмешиваться в любую область
практической и духовной жизни, контролировать их, навязывать субъектам этатистские ценности и
нормы. Вместе с марксистско-ленинской философией оно стремилось подчинить сознание и волю масс
политической воле правящей партии, превратить народ в «человеческий материал», с которым можно
было бы совершать самые невообразимые политические и экономические эксперименты.
Утверждению тоталитарной психологии способствовала марксистская концепция человека как главной
производительной силы. Восходящая к эллинистической теории человека как одушевленного орудия
труда, она была модернизирована в XIX в. Но даже К. Маркс, утверждавший, что главный принцип
рабовладельческого хозяйства состоит в том, чтобы выжать из человеческого скота максимально
возможную массу труда в возможно меньший промежуток времени, вряд ли мог предположить, что
этот принцип с наибольшим эффектом будет применен в XX в. в созданном большевиками
тоталитарном государстве эпохи сталинизма.
Тотальность предполагает диктат всеобщности, пренебрежение единичностью, погашение и
поглощение всего особенного и уникального. Не случайно насаждение постулатов большевистской
идеологии обернулось практикой нанесений бесчисленных унижений и оскорблений в адрес свободной
личности и ее бессмертной души, практикой неверия в ее разумность и порядочность.
Целенаправленно формировалось «царство усредненнос-ти», где действовал закон «выживания
среднейшего». Целям обезличивания служила вся система воспитания и образования. Теоретически
обосновывалась практика формирования индиви-да-адаптанта, насаждавшая этику послушания,
тиражирующая приспособленцев, привыкших к постоянной опеке извне и не имеющих развитых
навыков действий в ситуациях свободного выбора.
Репрессивно-нивелирующая социальная педагогика с достаточной степенью хитроумия использовала
принцип коллективизма как благообразную формулу, заслоняющую процессы тотального усреднения
личности, логику растворения ее индивидуального «Я» в общем «Мы». Государственно-партийные
чиновники и стоящие у них на службе идеологи, социологи, педагоги, правоведы прекрасно понимали,
что обезличенным «коллективистом», утратившим представление об истинной ценности своего «Я»,
можно легко манипулировать при помощи морально-идеологических рычагов, в качестве которых
выступали теории «ответственности перед коллективом», борьбы за «честь коллектива» и т. п.
Главный признак созданной большевиками тоталитарной государственности — гипертрофированное и
универсализованное
насилие над всем человеческим в человеке, его телом и духом, внутренней и внешней жизнью, его
верой, надеждой и любовью. В этих условиях философия превращается в бездуховную идеологию,
педагогика — в жесткую дрессуру, правосудие — в несправедливое и коварное неправо.
Теоретики и практики тоталитаризма пошли по пути последовательного изъятия у человека его
естественных прав — права на собственность, на свободное волеизъявление и личное достоинство и,
наконец, права на жизнь, развернув невиданные по масштабам репрессии. В итоге совершился
исторический откат общества в доправовое состояние, при котором государство, призванное по своей
природе оберегать основы цивилизованности, охранять собственность, свободу и жизнь граждан,
большей частью отнимало их.
ПРЕДЫСТОРИЯ НЕПРАВА: АВТОРИТАРНО-ПОЛИЦЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО
Авторитарно-полицейское государство отличается стремлением к чрезмерной, доходящей до
назойливости опеке над гражданами. Ему присуща разветвленная многоаспектность управленческого
администрирования, желание курировать все области общественной жизнедеятельности. При этом
власть имеет в нем надзаконный характер, позволяющий ей пренебрегать правами и свободами
граждан. Декларируемые цели государства, которые состоят, якобы, в осуществлении счастья народа, в
его материальном обеспечении и просвещении, находятся в явном противоречии с повседневной
практикой отношения к индивидам как к объектам власти, а не субъектам права.
Правопорядок в полицейском государстве опирается не на развитое правосознание граждан, а на
бдительность властей и тщательно-скрупулезное выполнение ими функции надзора. Патерналистская
опека подданных требует огромного бюрократического аппарата, чья активность нередко принимает
формы административного произвола. «Административные восторги» мелких чиновников,
торжествующих над бесправием граждан, каждодневно доказывают, что власть в авторитарно-
полицейском государстве не знает в своих действиях грани между законом и противозаконностью.
Характерным примером такого государства может служить Россия после петровских реформ, которые
ввели и закрепили дух попечительского резонерства и тотальной регламентации. Указы Петра,
написанные, по свидетельству историков, желчью, ядом и кнутом, заложили основы такого явления,
как «полицеизм». Русский мыслитель Г. Флоровский писал о нем: «Полицеизм» есть з а-м ы с е л
построить и «регулярно сочинить» всю жизнь страны и
народа, всю жизнь каждого обывателя, ради его собственной и ради «общей пользы» или «общего блага».
«Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предполагается не меньшее
что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блаженство». И попечительство обычно
слишком скоро обращается в опеку...» ' Не случайно при этих условиях собственные суждения обывателей
оказывались излишними и расценивались как недоверие властям и даже более того — как политическая
неблагонадежность.
Характерно, что такое государство готово присвоить себе даже функции церкви и выступать в роли радетеля
о духовном благополучии народа. При этом церковь не просто оттесняется далеко на задний план. Ее
деятельность целиком подчиняется государственным чиновникам, призванным следить, чтобы все ее акции
отвечали принципу государственной полезности. Духовенство привлекается к выполнению разнообразных
государственных поручений и превращается в еще один служилый класс. У церкви отнимается право
творческой инициативы в духовных делах. Ей отводится роль рядового учреждения, предназначающегося
для того, чтобы организовывать религиозную жизнь народа. Государство же присваивает себе право
определять содержание вероучения и подгонять религиозные истины под свои интересы. Одним из
одиозных примеров того, как государство встает между пастырем и паствой, может служить указ Петра I,
предписывавший священникам нарушать тайну исповеди и открывать следователям по уголовным делам
содержание тех грехов, в которых каялись исповедовавшиеся.
Не только Россия, .но и многие европейские государства прошли за несколько веков Нового времени через
испытание поли-цейско-бюрократическим авторитаризмом, где личность рассматривалась не как
самоценность, но как всего лишь принадлежность государственного механизма.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОДИНАМИКА НЕПРАВА Этап первый—эпоха исторического преддверия,
кануны будущего воцарения тоталитарного неправа, когда его еще нет, но уже идет активный процесс
закладки определенных социальных предпосылок, расчищается историческая арена для его грядущего
прихода. Суть данного этапа в том, что начинается обусловленный пока еще скрытыми и неясными для
общественного сознания причинами распад традиционных социокультурных структур -религиозных и
воспитательных институтов, семейных связей, моральных и нравственных норм. Распадаются практические
и духовные «скрепы», связывавшие людей на протяжении веков враз-
' Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937, с. 83.
номасштабные общности. Ослабевают и утрачивают свою нормативно-регулятивную силу правовые
императивы. Непрерывно увеличивается число людей, выпадающих из поля их действия.
Человек, выпавший, подобно птенцу из гнезда, из разваливающихся социокультурных структур,
рвущий духовно-нравственные связи с окружением, остается в результате без внешнего прикрытия,
лишается ощущения психологической защищенности. Нежелание соблюдать нравственно-правовые
нормы оставляет его и без внутренних гарантий от опасности расчеловечивания. В результате человек
оказывается беззащитен как перед силами внешнего социального зла, так и перед злом, угрожающим
ему из глубин его собственной природы.
Абсолютному большинству были совершенно неясны причины происходящих деструктивных
процессов. Лишь немногие из наиболее крупных мыслителей и писателей, наделенных незаурядной
интуицией, обостренным социально-нравственным чутьем, улавливали истинную суть происходящего
и сознавали степень опасности, грозящей российской цивилизации и культуре.
Кризисные явления общественной жизни, резкое увеличение массы морально-правовых противоречий,
их качественное усложнение и усугубление ставят культурное сознание — нравственное,
художественное, философское — перед необходимостью ценностного самоопределения в контексте
радикально изменяющейся социальной реальности. Это существенно интенсифицирует развитие
философско-правовой мысли, приводит к появлению крупных мыслителей и выдающихся трудов по
философии права.
Многие морально-правовые противоречия, пребывавшие дотоле в свернутом виде и напоминавшие
«вещи-в-себе», становятся теперь объектом разносторонних аналитических исследований при помощи
различных гуманитарных средств. Глубинное неблагополучие нравственно-правовой ситуации в
обществе заставляет российскую интеллигенцию упорно искать ответы на «проклятые вопросы»
бытия.
Эта эпоха соединила и переплела в себя две социально-исторические тенденции — кризисную и
возрожденческую. После реформ 1861 г. Россия переживала, по существу, свой первый настоящий
культурный ренессанс. Но природа ренессанса, как известно, всегда двойственна: генезис новых
духовных, социальных форм сопровождается распадом и гибелью устаревших. Ситуация осложнялась
еще и тем, что ренессанс пришел в Россию сравнительно поздно. В это время в Европе уже полным
ходом шли процессы, связанные с развитием новой технотронной цивилизации. Россия, не успевшая
последовательно пережить все естественные фазы своего духовного возрождения, оказалась втянута в
обще-
европейский политический кризис, обернувшийся катаклизмом первой мировой войны и
дальнейшими, еще более страшными потрясениями. Ренессансные начала культуры оказались
обречены на то, чтобы быть снятыми и уничтоженными серией жестоких политических ураганов.
Отечественную интеллигенцию удручала культурно-историческая «недовьщеланность» россиян,
которые не прошли курса тех гражданских наук и тех исторических и социально-правовых уроков, что
были уже усвоены европейцами. Если в цивилизованных государствах социальные противоречия в
какой-то степени сглаживались и нейтрализовались культурой, то в России, где уровень общей, а также
гражданской, политической, правовой культуры масс был значительно ниже европейского, те же
противоречия, но уже ничем не сдерживаемые, способны были обнаружить всю меру содержащегося в
них разрушительного потенциала. Если на Западе, как остроумно заметил философ Е. Трубецкой, даже
черт выглядит этаким джентльменом при шпаге и шляпе, то у нас он откровенно выказывает хвост и
копыта. У них Вельзевул посажен на цепь, а у нас он беснуется на просторе '.
И было страшно вообразить, что произойдет, если «недосиженные» обитатели Российской империи
преждевременно вырвутся в творцы истории. Опасения усугублялись еще и тем, что перед глазами
людей XIX в. уже прошли события французских революций, устроенных «культурными европейцами»
и тем не менее сопровождавшихся попиранием норм морали и права, террором, гильотиной,
расстрелами, всполохами гражданских войн, гибелью тысяч ни в чем не повинных людей.
В отечественной истории этот предварительный, преимущественно стихийно-бессознательный период
самопроизвольного разрушения традиционных социокультурных структур занял вторую половину XIX
и начало XX вв.
Этап второй включает в себя первое десятилетие после октябрьского переворота, когда совершалось
сознательное, целенаправленное разрушение многих унаследованных от прошлого социокультурных
структур, в том числе успевших сложиться элементов правового государства и гражданского общества.
В этот же период шла первоначальная апробация ряда отдельных форм государственного неправа,
практики массового террора, военного коммунизма и т. д.
В результате социальных катастроф, перенесенных страной в ходе расового гражданского
самоистребления, рухнула цивилизация «петербургского периода», успевшая незадолго до этого
' Трубецкой Е. Свет Фаворский и преображение ума.— Вопросы философии. 1989, №12, с. 113.
выйти во многих областях культуры в авангард мирового развития.
Революционные радикалы, допускавшие «кровь по совести», считавшие, что братоубийственное
насилие имеет политическое, юридическое и моральное оправдание, активно осуществляли
разрушительную деятельность, так как видели в этом «конец старого мира», на обломках которого
должен был воздвигнуться «дивный, новый мир» всеобщего благоденствия.
В изменившихся условиях, где уже не было надобности ни в культуре, ни в морали, ни в праве, ни в
привязанности к вековым обычаям и традициям предков, наиболее уверенно чувствовали себя
люмпенизированные слои социального дна, которые по характеру своего положения менее всех были
причастны к цивилизованным формам существования, пребывали в маргинальном состоянии, вне
сферы действия религиозно-нравственных норм и правовых институтов. Окончательное разрушение
этих регуляторов и ограничителей поставило данные слои в более выгодное социальное положение по
сравнению с другими, полностью развязало им руки, открыло широкие возможности для имморальных
и противоправных форм социального самоутверждения.
На фоне распада многих ключевых цивилизационных структур возникает характерный феномен
перераспределения практической энергии масс, которая устремляется в русло негативистски
ориентированной политической активности. Люмпенизированные слои оказываются психологически и
морально наиболее приспособленными к активности такого рода. Не случайно их руками совершаются
наиболее чудовищные разрушения и кровопролития, роется «котлован» для будущего Вавилонского
столпа тоталитарного неправа.
Роковую роль для будущего России сыграл особый характер столкновения традиционных социальных
форм с новыми цивилизаторскими тенденциями. Если, к примеру, в это время в Японии данное
противоречие развивалось преимущественно по анта-гональному пути сопряжения достоинств обеих
сторон и дало в результате замечательные по своей продуктивности плоды, то в России оно
развернулось в антагонистическом направлении. Главный замысел сценария российских революций,
звавших «к топору», состоял в том, чтобы отвергнуть все наработанное прежними поколениями и
построить принципиально новый тип цивилизации, коренным образом отличающийся от тех, что уже
имелись в мире.
Главным орудием отвержения цивилизованного наследия и разрушения традиционных нравственно-
правовых оснований становится пронизанный духом антагонистики принцип тотального отрицания.
Он воцаряется в большинстве сфер практической и ду-