Бачинин В.А. Философия права и преступления
Подождите немного. Документ загружается.
выговориться. За выжидающим молчанием Сына Божьего — уверенность, что последнее слово все же
останется за ним.
Сквозь кратическую проблематику «Легенды» просвечивает мысль о том, что над земными
государствами властвуют не люди, даже если они единоличные правители, наделенные
неограниченной властью, а высшая трансцендентная сила. Только ее власть действительно абсолютна.
Попытки же любого из смертных присвоить себе абсолютную власть обречены. И в этом «Легенда»
перекликается с ветхозаветной книгой пророка Даниила.
Облачение Ф. М. Достоевским темы власти в религиозно-историческую символику предполагает, что
власть метафизична и апофатична, то есть что в ней присутствует некая высшая тайна, до конца не
раскрываемая. Обнаруживаются два возможных подхода к ней. Первый, рассудочно-позитивистский,
состоит в том, что для него любая тайна — это только приманка. Дотянувшись до того, что ему
доступно, рассекретив какую-то малую часть интересующей его реалии, рассудок отмахивается от
всего, что пребывает в тени. Метафизический разум и метафизическая интуиция, которыми в высшей
степени наделен автор «Легенды о Великом инквизиторе», видят в тайне обязательный, безусловный
компонент любой из форм бытия. Так, прикасаясь к тайне власти, они не требуют ее полной
дешифровки. Им чужды неоправданные познавательные амбиции рассудочного позитивизма. Не
случайно в итоге, когда позитивное знание оказывается в очередном когнитивном тупике, выручает его
именно метафизика. На ее философских просторах научная мысль восстанавливает истощившийся
потенциал своей эвристики. Метафизика возвращает ее к абсолютным основаниям сущего и должного,
откуда она может опять начать свой исследовательский путь уже в новом направлении.
Восстание Ф. М. Достоевского против идеи абсолютной власти человека над человеком—это
одновременно мощная апологетика метафизической идеи естественного права. Мыслитель убежден,
что право человека на обеспеченное существование и пользование благами цивилизации является
прирожденным и неотчуждаемым, не требующим ради его сохранения отказа от свободы. Право на
свободное самоопределение является также прирожденным и неотчуждаемым, и одно естественное
право не должно обретаться за счет другого.
СТРАХ — ОСНОВНОЙ МОТИВ ЗАКОНОПОСЛУШНОГО ПОВЕДЕНИЯ
(Г. Ф. ШЕРШЕНЕВИЧ)
Российский дореволюционный правовед и философ Г. Ф. Шер-шеневич (1863—1912) отводил государству
ведущую роль в фор-
мировании мотивов законопослушного поведения в индивидуальном сознании. Одна из
непосредственных задач государства состоит в том, чтобы побуждать к законопослушанию действием
угроз и практикой воспитательных мер. От эффективности этой деятельности зависит большая или
меньшая готовность граждан подчиняться нормам права.
Важным мотивом, побуждающим гражданина соотносить свое социальное поведение с правовыми
нормами, выступает индивидуальный интерес, сознание собственной выгоды. Так, полагает Г. Ф.
Шершеневич, индивиду выгодно действовать в соответствии с нормами права, чтобы самому иметь
возможность требовать от своих контрагентов того же самого. При этом чем выше развитие личности,
тем отчетливее она сознает значимость цивилизованного правопорядка для общего благополучия и тем
тверже ее намерения следовать предписаниям закона.
В тех случаях, когда индивид не имеет врожденной наклонности к добропорядочному поведению и не
получил должного воспитания, пробудить в нем мотивы к законопослушному поведению можно лишь
посредством угрозы. Страх перед санкцией, содержащейся в правовой норме, перед возможным
наказанием способен удержать человека от нарушения закона. Подоплекой же страха является
природный эгоизм человека. Именно он в качестве инстинкта самосохранения, боязни лишиться
жизненных благ, свободы или даже жизни заставляет человека считаться с правовыми предписаниями.
Человеческий эгоизм выступает в роли своеобразного рычага, который дает законодателям
возможность воздействовать на поведение людей и поддерживать должный правопорядок в обществе.
Для Г. Ф. Шершеневича страх выступает в качестве основного, ведущего мотива законопослушного
поведения. Сила и авторитет закона способны внушать не только уважение. Мощь государства,
стоящего за спиной права, несоразмерна с силами отдельного человека. Бессознательное ощущение
этой мощи пронизывает множество других мотивом социальной деятельности людей При этом,
согласно Г. Ф. Шершеневичу, страх является базовым мотивом, а все остальные — только
производные от него. Это позволяет страху включать свои регулятивные резервы тогда, когда
остальные мотивы оказываются не действенны.
Нормам права свойственно организовывать принудительное воздействие на поведение людей. Это в
первую очередь психическое принуждение, заключающееся в способности правовых норм будить
соответствующие мотивы. Это могут быть мотивы, склоняющие к должному поведению, и мотивы,
заставляющие преодолевать наклонности к недолжному поведению. И в обоих случаях
силой, воздействующей на индивидуальную психику, выступает государственная власть и ее
правоохранительные органы.
Данное обстоятельство заставляет Г. Ф. Шершеневича исключить из сферы права и правосознания все
то, что лишено признаков организованного принуждения и связано со сферой нравственной мотивации
должного поведения. То же самое он делает и с религиозной мотивацией, исключая из области права
все традиционно каноническое, церковное право. Эта же логика потребовала от исследователя вывести
за пределы права всю область международного права. И уж совершенно парадоксальным оказался
вывод следующего содержания: «Если нормы права выражают собою требования, обращенные
государственной властью к подчиненным ей, то правила, определяющие устройство и деятельность
самой государственной власти, не могут иметь правового характера. Этим выводом из области права
выносятся так называемые основные законы. Государственная власть не подчинена праву, потому что
требование, обращенное к самому себе под угрозою, не имеет никакого значения. В действительности
государственная власть находится всецело под санкцией общественного мнения, и этим правила ее
деятельности переносятся в сферу морали»'. В этих рассуждениях просматривается характерная для
юридического позитивизма логика редукции права к механизму принуждения, к отделению от него
всех сопредельных нормативно-ценностных сфер, к превращению его в конце концов в орудие
насилия, уверенное в собственной самодостаточности. Отсюда остается совсем небольшой шаг к
превращению права в неправо. Это становится совершенно неизбежным в условиях, когда фактически
отметаются все традиционные, религиозные и нравственные критерии оценки содержания социально-
регулятивной деятельности.
Показателен и другой вывод Г. Ф. Шершеневича о том, что государство оказывается за пределами
правовой регуляции. Становясь не подзаконной силой, не подчиняющейся требованиям ни религии, ни
нравственности, ни права, оно фактически распахивает для себя врата в анормативный мир
вседозволенности, разрушительного произвола и безнаказанно творимого насилия.
На примере концептуальных построений Г. Ф. Шершеневича хорошо видно, как логика юридического
позитивизма, сама того не желая, прокладывала путь для будущего господства теорий откровенного
неправа, формировала предпосылки для будущей идеологии неправового, тоталитарного государства.
1
Шершеневич Г Ф. Общая теория права Т I M , 1912, с. 299.
ФИЛОСОФСКИЕ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ОБОСНОВАНИЯ ДЕСПОТИЧЕСКОГО СВЕРХПОРЯДКА
(С. Л. ФРАНК)
Для С. Л. Франка было очевидно, что к началу XX в. человеческий дух впал в состояние
тяжелейшего тотального кризиса. Утратив традиционную веру в высшие абсолюты, он оказался в
итоге в тупике. И теперь необходимы колоссальные усилия мысли и воли, чтобы пробудить в
сознании современного человека забытую идею существования вечных первоначал бытия,
довлеющих над людьми и миропорядком.
В человеческом существе взаимодействуют два принципа социальности. Первый — это начало
солидарности или сознание принадлежности отдельного «Я» к единому «Мы», к общему языку,
быту, экономике, нравственности. Второй представляет собой начало личной свободы, рвущееся
из сокровенных глубин индивидуальности. Как обладатель свободной воли, человек не может
быть превращен в подобие бездушной вещи. Поэтому там, где государственный строй делает
ставку на подавление свободной воли личности, он не в состоянии сохраняться бесконечно долго
и рано или поздно рушится.
Для С. Франка деспотизм — это категория политическая, социологическая и морально-правовая. С
позиций морали и права деспотизм — это для одних возможность и привилегия неограниченного
господства, а для других — обязанность беспрекословного повиновения.
Некогда античное сознание было убеждено в законности естественного неравенства людей —
взрослых и детей, мужчин и женщин, эллинов и варваров, свободных и рабов. Эта убежденность
требовала, чтобы одни повелевали, а другие повиновались. Позднее христианство опровергло эту
точку зрения, выступив за равенство всех и за недопустимость любых форм деспотической власти
одних людей над другими.
В Новое время появился взгляд, согласно которому неограниченное господство допустимо в виде
опеки над определенными категориями людей ради их же блага. Его сторонники утверждают, что
во имя достижения отдаленных благих целей народам необходимо иметь разумных наставников,
которые вели бы тех по пути прогресса. Этот утилитарный аргумент, впервые появившийся еще у
Платона, был в XIX в. подхвачен О. Контом, а затем С. Марксом. Именно он стал служить
наиболее распространен-шм обоснованием допустимости деспотизма властей и бесправия масс.
На нем была построена идеология тоталитарного сверхпорядка с ее недоверием стихийному
характеру непосредственной шзни. Он питал уверенность лидеров в знании ими истинных
целей и верного пути к ним, а также их убежденность в своем праве вести всех за собой. Если слепец
движется к пропасти, необходимо заставить его изменить направление либо словами, а если он не
внемлет, то и действиями. Так и слепую толпу следует вести за зрячими лидерами.
Идея социального сверхпорядка опирается на догмат непогрешимости лидеров-вождей как идейную
предпосылку деспотического господства. Когда Руссо обосновывал необходимость демократического
деспотизма, он опирался на утверждение о том, что «общая воля» лидирующего большинства всегда
ближе к истине.
С. Франк указывает на существование религиозно-этических обоснований деспотизма. Если любовь к
Всевышнему, предполагающую неравенство человека и Бога, перенести на землю, то возникнет
отношение деспотического господства и рабского служения. Не случайно деспоты часто присваивали
себе роль земного бога. А между тем, старая библейская заповедь издавна предостерегала об опасности
отождествления земного с божественным. Поскольку божество не связано никакими земными,
нравственными законами, то и деспот, возомнивший себя божеством, начинает считать себя
свободным от этих законов.
МЕТАФИЗИКА НЕПРАВОГО СУДА
(«ПРОЦЕСС» Ф. КАФКИ)
В 1915—1918 гг. Франц Кафка создает свой лучший роман «Процесс». Его герой, банковский
служащий Йозеф К., вполне добропорядочный и законопослушный гражданин, неожиданно для себя
становится подсудимым. Некий таинственный суд, неофициальный, но чрезвычайно могущественный
(в этом уверены все, кто сталкивается с ним), начинает разбирательство по делу Йозефа К. Не зная за
собой никакой вины, он, тем не менее, покорно принимает все, что с ним происходит. Расследование
ведется в глубокой тайне. Из обозначенных когда-то Достоевским трех символов абсолютной власти
— чуда, тайны и авторитета — здесь присутствует только тайна. Но степень ее присутствия и
доминирования такова, что все происходящее кажется погруженным в какой-то метафизический туман,
в котором потерялись причинные связи, исчезли какие бы то ни было закономерности. Осталось лишь
одно ощущение непостижимости происходящего. Погруженный в состояние непонимания
свершающегося, Йозеф К. даже не пытается рассеять этот туман таинственности. Непонимание как
доминанта его внутреннего состояния сопровождает его на протяжении всего процесса расследования,
вплоть до моментов оглашения и исполнения смертного приговора.
Изображенная Ф. Кафкой система судопроизводства вездесуща. Она располагается на всех чердаках
всех домов государства, буквально нависая над головами всех граждан. В любой момент она может
предъявить обвинение кому угодно, любому человеку. И для этого не надо быть виновным в
совершении какого-то конкретного правонарушения. Для системы не существует невиновных граждан.
Невиновность — это только иллюзия. Обвинить, осудить, приговорить к смерти можно кого угодно.
Для этого достаточно следствию и суду заняться конкретной личностью. И если дело открывается, то
спасения уже нет.
Власть системы негласного судопроизводства абсолютна. То внешне мягкое, «кошачье» насилие,
которое она осуществляет, неодолимо и неотвратимо. Любые попытки сопротивляться ему, пассивные
или активные, не дают результата. Человек оказывается как будто заворожен, загипнотизирован ее
властью. Он может не ходить на допросы, поскольку никто его туда не ведет насильно, но он идет. Он
может уехать, скрыться, но, уверенный в своей полной безвинности, он остается. Он может бунтовать,
но не бунтует. Его «Я» словно парализовано. Его волевые механизмы будто отключены.
Индивидуальное «Я» Йозефа К. демонстрирует «трансгрессив-ность наоборот». Оказавшись внутри
круга определенных обстоятельств, он не может переступить через очерченную некой роковой силой
черту. Этим он напоминает архаического, «доосевого» человека, в котором еще не пробудилась
склонность к трансгрессивным порывам. Не случайно у первобытных племен существовал обычай
наказывать провинившегося совершенно особым способом: вокруг него, когда он спал, очерчивался
колдуном магический круг, через который тот не имел права переступить. Результат был, как правило,
один: виновный погибал от сознания своей отчужденности от всех, покинутости всеми.
С Йозефом К. происходит нечто подобное. Для Ф. Кафки закончилась эпоха трансгрессивных
личностей. Государство создало систему их изничтожения, их возвращения в прежнее состояние, когда
бы они покорно воспринимали все, что исходит от государства, и видели в нем нечто, вроде древнего
рока, с которым невозможно состязаться.
То, что происходит с Йозефом К. и что представляется ему абсурдом, на самом деле не является
таковым. Для него, пребывающего в здравом уме, сохранившего все свои интеллектуальные
способности, но, тем не менее, погруженного в атмосферу непонимания, так и не приподымается
завеса тайны. В своей речи на следствии он говорит: «Нет сомнения, что за всем судопроизводством,
то есть в моем случае за этим арестом и сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация.
Организация эта имеет
в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей,
проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и
наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов,
жандармов и других помощников, а может быть даже и палачей — я этого слова не боюсь. А в чем
смысл этой организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против
них бессмысленный и по большей части — как, например, в моем случае — безрезультатный
процесс»'.
Истинный смысл этой фантасмагорической судебной системы в том, чтобы создавать атмосферу
страха, которая, в свою очередь, является живительной средой для функционирования механизма
неправа. В «Процессе» над всем сущим господствует система противоестественного неправа. Это
сила, не признающая за человеком никаких прав и свобод, враждебная ему, стремящаяся подавить
его разум, поработить его волю, превратить в послушную марионетку, готовую сыграть любую
требуемую роль — подследственного, подсудимого, осужденного и жертвы, покорно ждущей
исполнения смертного приговора. Все, что исходит от системы неправа, выступает как проявление
высшей несправедливости враждебного мира по отношению к человеку.
Такой предстала перед Ф. Кафкой в самом начале XX века правовая реальность. То, что казалось
первым читателям «Процесса» фантасмагорическим, ирреальным, абсурдным, обнаружило, спустя
несколько десятилетий, множество буквальных совпадений с повседневной социальной
действительностью. Воображение гениального писателя-мыслителя прозрело сквозь завесу
времени надвигавшуюся угрозу господства тоталитарного неправа.
АНТИУТОПИИ XX ВЕКА О «БЛАГОДЕТЕЛЬНОМ ИГЕ ГОСУДАРСТВА»
Цивилизационная система способна не только обеспечивать развитие культуры, но и, при
определенном раскладе социально-исторических обстоятельств, ограничивать его, воздвигать
различные преграды на его пути. Ее основополагающий принцип, то есть принцип порядка,
двойствен по своему характеру. Он может выступать и как культуросозидающее начало,
открывающее простор для творческих проявлений человеческих способностей, то есть как
«разрешительная» система социально-правовых норм,
Кафка Ф Роман, новеллы, притчи М , 1965, с. 113.
согласно которой разрешено все, что не запрещено. Но он же может проявлять себя и как губительный
для культуры «запретительный» принцип, закрепощающий человека, накладывающий избыточные
ограничения на его творческую свободу, препятствующий суверенным проявлениям его духовности,
поддерживающий неправовой режим, при котором запрещено все, что не разрешено.
Во втором случае регулятивно-управленческая функция государства превращается в ограничительно-
репрессивную, сила авторитета — в авторитет силы, требование порядка — в ликвидацию
естественных прав и свобод. Надличная мощь государственной власти подчиняет себе все элементы
системы, требуя от них беспрекословного повиновения. Ее девиз: «Сила вместо человечности». Цель ее
усилий — автоматизация социальной жизни и разрушение тех духовно-нравственных связей между
людьми, которые способны препятствовать созданию такой механистической, ма-шинообразной
модели.
В подобных условиях идея сверхпорядка оказывается не менее губительна для культуры, чем
беспорядок и хаос.
Философско-эстетическое сознание XX в. неоднократно предпринимало попытки художественного
моделирования таких социальных отношений, мера упорядоченности которых была бы максимальной,
предельной. В романах Е. Замятина «Мы», О. Хаксли «О, дивный, новый мир», Дж. Оруэлла «1984» их
создатели не только изобразили картины такой тотальной сверхорганизованности, но и показали,
какую опасность она несет для человеческой личности.
Антиутопии XX века явились своеобразными художественно-эстетическими и нравственно-правовыми
манифестами, в которых был заявлен протест против тоталитарного механицизма, отнимающего у
личности ее естественные права, унифицирующего и нивелирующего ее и в итоге ввергающего в
состояние духовного рабства. Они изображали мир всеобщей сверхжесткой регламентации, где
многомерность живой жизни оказалась втиснута в рамки идеологического монизма, где
действительность представала либо в «математически совершенном» виде, как у Е. Замятина, либо же
чудовищно жестокой и скудной, как у Дж. Оруэлла. Но в том и другом вариантах свобода личности
рассматривалась как вопиющая аномалия, как то, от чего не должно остаться и следа в человеческой
жизни.
«Единое государство» Е. Замятина, уничтожив свободу, избавилось от пороков и преступлений. В нем
жизнь каждого движется по заданной, заранее вычисленной орбите. И невозможно ни отклониться от
заданного пути, ни сойти с предписанной траектории. Любое проявление своеобразия и
самостоятельности расценивается как угроза беспорядка и хаоса для стабильного мира социальных
констант.
Государство здесь — это стерильный мир гигиеничной неволи, где не осталось ни единого уголка
социального пространства, ни единой ниши, которые могли бы послужить убежищем для
человеческого духа, жаждущего суверенности. Это мир сверхорганизованности, где люди превращены
в постоянно занятые делом механизмы, в послушных, бездумных, морально индифферентных роботов,
покладистых и вместе с тем достаточно гибких, чтобы исполнять множество социально-
производственных функций и обязанностей. Они ни в чем не сомневаются, не знают раздирающих
нравственно-психологических диссонансов, то есть не имеют того, что принято называть внутренней,
духовной жизнью.
«Благодетельное иго государства», диктатура «разумной механистичности» имеет своей целью полную
и окончательную кристаллизацию всех форм социального бытия. Государству необходимо, чтобы
индивидуальное «Я» каждого полностью растворялось в коллективном «Мы» и не было бы
возможностей для появления уникальных индивидуальностей, способных вносить элементы
неожиданности и непредсказуемости в существующий порядок.
МИР НЕПРАВА КАК СЮРРЕАЛЬНОСТЬ
(А. ПЛАТОНОВ)
Дух эпохи становления тоталитарного неправа в социалистическом государстве с огромной
художественной силой и глубиной сумел воссоздать писатель-мыслитель Андрей Платонов. Со
страниц его романов, повестей, рассказов встает мученический образ «безжалостной к себе родины»,
изничтожавшей, будто по воле злого рока, лучшее из того, что у нее было, и выстраивающей на
усеянном обломками пепелище невиданную химеру тоталитарного Левиафана.
Герои Платонова — это чаще всего мечтатели-утописты, оказавшиеся жертвами странной аберрации
зрения: их идеологизированное воображение, рисующее, как им кажется, феерические космогонии с
новообразующимися мирами и хрустальными дворцами, на самом деле рождает уродливые и
устрашающие химерические проекты, где человеку невозможно чувствовать себя уютно и счастливо.
Главная среди этих химер — это чудовище сверхгосударства, сконструированное по законам
репрессивной социальной физики и механики.
Платоновские герои исповедуют сталинскую идею о том, что государство играет решающую роль в
строительстве социализма. Они, словно катехизис, денно и нощно изучают сталинские «Вопросы
ленинизма», эту «прозрачную книгу», стиль которой «был составлен из одного мощного чувства
целесообразности, без вся-
ких примесей смешных украшений, и был ясен до самого горизонта...» '
Часто они пишут всевозможные «записки» и составляют «научные» проекты социальных
преобразований. Таков Иван Шмаков из повести «Город Градов». В своих «Записках государственного
человека» он рассматривает революционные катаклизмы как необходимую ступень перехода к новому
сверхпорядку, а бюрократизацию всего строя социальной жизни как наиболее благое из свершающихся
преобразований. «Бюрократия,— пишет Шмаков,— имеет заслуги перед революцией: она склеила
расползавшиеся части народа, пронизала их волей к порядку и приучила к однообразному пониманию
обычных вещей»
2
.
Бюрократизация — это упорядочение, а следовательно, средство избежать любых беспорядков и хаоса,
путь к нравственности и святости, орудие исправления и усовершенствования порочной человеческой
породы. Эти идеи Шмаков развивает во втором своем труде «Принципы обезличения человека с целью
перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг
бытия». Здесь преобразовательный пафос его утопического сознания достигает космогонических
масштабов и превращается во вселенский прожект, где солнце становится вечно бдящим, над всем
царящим административным центром нового миропорядка. В этом космогоническом контексте
советизация и бюрократизация рассматриваются как «начало гармонизации вселенной». На фоне
происходящих перемен главным врагом порядка становится живая природа с ее стихийностью и
трудноуправляемостью. Так на повестке дня возникает задача разработки системы карательных мер в
адрес природы за творимые ею бесчинства — засухи, неурожаи и т. п.
Законопослушание людей, каждый шаг которых будет контролироваться, должно основываться на
страхе. Законы, канцелярские предписания и постоянная угроза кары будут следовать за ними по
пятам. Это позволит обуздать и подчинить дисциплине даже тех, кто от природы порочен и своеволен.
Благодаря власти канцелярий мир стихий и пороков будет преобразован в мир абсолютного порядка.
Всезнающий и вездесущий чиновник с мечом Немезиды в руках, сеющий вокруг себя страх и трепет,
станет главной опорой законопослушания и моральности.
Герой другого произведения Платонова, рассказа «Государственный житель», Петр Веретенников
видел в государстве нового, социалистического бога, которого готов был почитать до обожания. Он
преклонялся перед вездесущностью государства, перед
1
Платонов А Избранное. Харьков, 1990, с. 67.
2
Там же, с. 198.