Бачинин В.А. Философия права и преступления
Подождите немного. Документ загружается.
При неприемлемости правовых санкций остаются только моральные наказания: такие, как лишение
самоубийц погребальных почестей или лишение граждан, покушавшихся на самоубийство, некоторых
гражданских и политических прав.
Часто видят основное средство против эпидемий самоубийств в восстановлении авторитета религии.
Но засилие современного рационализма заставляет относиться к ней как к символическому идеализму,
не имеющему достаточно сильного нормативного воздействия на сознание и жизнь человека. Поэтому
в условиях современной цивилизации религии не содержат в себе достаточно сильного иммунитета
против самоубийств.
Современная семья, также подверженная множеству социальных болезней, тоже не может надежно
препятствовать попыткам к самоубийствам.
И, наконец, государство: каковы его возможности в деле профилактики самоубийств? Оно, считает Э.
Дюркгейм, слишком тяжеловесно и громоздко, чтобы успешно осуществлять эту слишком тонкую и
сложную работу. Оно не в состоянии адекватно реагировать на бесконечное разнообразие частных
обстоятельств, порождающих суицидогенные ситуации.
И все же выход существует. Э. Дюркгейм видит его в самом широком и интенсивном развитии
внегосударственных социальных форм межличностных коммуникаций на базе гражданского общества.
Разнообразные корпорации граждан, находящиеся в достаточной близи от их личной жизни, способные
быстро и эффективно реагировать на разнообразные коллизии их внешней и внутренней жизни,
позволяющие индивидам не ощущать своей отчужденности и покинутости, могут успешно
подстраховывать от суицидных попыток. Корпорации, союзы, клубы способны улаживать конфликты,
защищать права и свободы своих членов, оказывать дисциплинирующее воздействие на них и их
поведение. Их коллективная воля, обладающая моральной властью, способна быть фактором
поддержки духовного здоровья как отдельных индивидов, так и всего общества в целом.
«Русское самоубийство» (Ф. М. Достоевский)
На Достоевского-мыслителя особенно мрачное впечатление производили преступления человека
против самого себя, своей жизни и личности. Особенно его волновали факты самоубийств без каких-
либо видимых причин, то есть не из-за нужды, материальных лишений, обиды, несчастной любви,
ревности, болезни или сумасшествия. Загадочность таких убийств, совершаемых самыми разными
людьми, среди которых были даже священники и дети,
не давала покоя не одному ему. В «Дневнике писателя» за 1876 г. он признавался, что получает много
писем с изложением фактов самоубийств и просьбами объяснить их.
Одно из таких разъяснений он дает по поводу самоубийства 12-летнего подростка-гимназиста.
Непосредственной причиной гибели вполне обыкновенного, не буйного и не распущенного мальчика
стали неудовлетворительные отметки строгого наставника и наказание, заключавшееся в том, что его
не отпустили домой и оставили до пяти часов вечера в учебном заведении. Но Достоевский находит во
всем этом более глубокую причинную зависимость. Он вспоминает эпизод из «Отрочества» Л.
Толстого с аналогичной историей наказанного подростка. Там запертый в чулан мальчик тоже мечтает
о том, чтобы собственной смертью вызвать общее сожаление. Но между этими двумя случаями
пролегает исторический период, когда в самом строе прежней дворянской культуры произошел
серьезный надлом. За эти годы успело наступить иное время с иными умонастроениями. «Мальчик
графа Толстого, — пишет Ф. М. Достоевский, — мог мечтать с болезненными слезами расслабленного
умиления в душе о том, как они войдут и найдут его мертвым и начнут любить его, жалеть и себя
винить. Он даже мог мечтать и о самоубийстве, но лишь мечтать; строгий строй сложившегося
дворянского семейства отозвался бы и в двенадцатилетнем ребенке и не довел бы его мечту до дела, а
тут — помечтал, дай сделал... У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся, и семейство, стало быть,
разлагающееся»'.
Это отсутствие внутренней преграды на пути к самоубийству не только у детей, но и прежде всего у
взрослых было, в глазах Ф. М. Достоевского, самым тревожащим обстоятельством. «...Не слыхали ли
вы, — пишет он, — про такие записочки: «Милый папаша, мне двадцать три года, а я еще ничего не
сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решил покончить с жизнью...» И застреливается.
Но тут хоть что-нибудь да понятно: «Для чего-де и жить, как не для гордости?» А другой посмотрит,
походит и застрелится молча, единственно из-за того, что у него нет денег, чтобы нанять любовницу.
Это уж полное свинство... В нашем самоубийце даже тени подозрения не бывает в том, что он
называется Я и есть существо бессмертное. Он даже как будто никогда не слыхал о том ровно ничего...
Самоубийца Вертер, кончая с жизнью, в последних строках, им оставленных, жалеет, что не увидит
более «прекрасного созвездия Большой Медведицы», и прощается с
1
Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 25. Л., 1983, с. 35.
ним... Чем же так дороги были молодому Вертеру эти созвездия? Тем, что он сознавал, каждый раз
созерцая их, что он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес
Божиих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в
душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия... и что за все счастие
чувствовать эту великую мысль, открывающуюся ему: кто он? — он обязан лишь своему лику
человеческому. «Великий дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне». Вот какова
должна была быть молитва великого Гете во всю жизнь его. У нас разбивают этот данный человеку лик
совершенно просто и без всяких этих немецких фокусов, а с Медведицами, не только Большой, да и
Малой-то, никто не вздумает попрощаться, а и вздумает, так не станет: очень уж это ему стыдно будет»
'.
Характерно, что Ф. М. Достоевский обращается к проблеме самоубийства практически в то же самое
время, когда в Европе начинают выходить исследующие ее философские и социологические работы —
книга Э. Морселли «Самоубийство» (1879), а затем получившая широкую известность монография Э.
Дюрк-гейма с таким же названием. У Ф. М. Достоевского и Э. Дюркгейма обнаруживается
определенное сходство позиций: оба они связывают периодические возрастания числа самоубийств с
социально-историческим феноменом, названным у первого «вседозволенностью», а у второго аномией.
Но при этом французский мыслитель выступал против метафизических рассуждений о суициде,
полагая, что изучение конкретных социальных причин в сферах брака, семьи,"религиозных общин
способно дать гораздо больше для понимания природы самоубийств, чем теории моралистов и
метафизиков. Его интересовали в качестве причин в первую очередь «ясно очерченные группы
фактов», поддающиеся эмпирическим констатациям.
Ф. М. Достоевский, не отвергавший значимости причин, коренящихся непосредственно в социальных
сферах, считал, что каузальная цепь в большинстве самоубийств гораздо длиннее и уводит мысль за
пределы социальной среды в метафизическую реальность.
В начале 1876 г. Ф. М. Достоевский узнал от К. П. Победоносцева, что во Флоренции покончила с
собой, отравившись хлороформом, 17-летняя дочь А. И. Герцена. Внешними причинами самоубийства
послужила ее несчастная любовь к французскому социологу Ш. Летурно, которому в то время было 44
года, а так-
' Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 22. Л., 1981, с. 5—6.
же неблагополучные отношения девушки с матерью. Самоубийца оставила записку, которая в передаче
Ф. М. Достоевского выглядела так: «Предпринимаю длинное путешествие. Если самоубийство не
удастся, то пусть соберутся все отпраздновать мое воскресение из мертвых с бокалами «Клико». А если
удастся, то я прошу только, чтоб схоронили меня, вполне убедясь, что я мертвая, потому что совсем
неприятно проснуться в гробу под землею. Очень даже не шикарно выйдет!» '
Этот трагический социальный факт можно было объяснять по-разному, в том числе и путем
упоминания в качестве непосредственных причин и несчастной любви и ссор с матерью. Ф. М.
Достоевский увидел в нем нечто, выходящее за пределы этих причин, и попытался дать объяснение, в
котором касался реалий метафизического характера. Он писал: «Это те, слишком известные, судьи и
отрицатели жизни, негодующие на «глупость» появления человека на земле, на бестолковую
случайность этого появления, на тиранию косной причины, с которой нельзя помириться? Тут
слышится душа именно возмутившаяся против «прямолинейности» явлений, не вынесшая этой
прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства. И безобразнее всего то, что ведь она,
конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения. Сознательного сомнения, так называемых
вопросов, вероятнее всего, не было в душе ее; всему она, чему была научена с детства, верила прямо,
на слово, и это вернее всего. Значит просто умерла от «холодного мрака и скуки», с страданием, так
сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало.
Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более
сложного...»
2
Ищущая мысль Достоевского явно ощутила тесноту, скованность и бескрылость позитивных знаний о
человеке и позитивистского подхода к его проблемам. Чтобы изложить свое понимание феномена
самоубийства, Ф. М. Достоевский пишет новеллу «Сон смешного человека». Это рассказ о
путешествии метафизического «сверх-Я» личности не по глубинам собственного «подполья», как в
«Записках из подполья», а по беспредельной дали потустороннего, трансфизического мира.
Герой новеллы решается на самоубийство, которое, казалось бы, ничем особенным не обусловлено.
Просто, как он сам объясняет, осенним вечером в небе Петербурга, в разрыве облаков мелькнула
безымянная звезда, которая и дала ему мысль убить себя этой же ночью.
'Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 23. Л., 1981, с. 145.
2
Там же, с. 145—146.
Если следовать логике А. Камю, то «смешной человек» — истинный философ-метафизик,
поскольку он решает единственную по-настоящему серьезную философскую проблему —
проблему самоубийства. Но философское решение героя Достоевского наталкивается на
инстинктивное сопротивление воли к жизни. Поединок воли к смерти с волей к жизни
оборачивается спасительным разрешением — сном.
Сон позволяет герою целиком погрузиться в ситуацию самоубийства с ее метафизическими
последствиями и вместе с тем остаться живым. Не случайно вся новелла выглядит как
метафизическая пантомима, где все происходит в тишине и молчании, а звучит лишь внутренний
монолог героя, и где даже роковой выстрел беззвучен, поскольку происходит во сне.
В рассказе отсутствует изложение мотивов самоубийства. Но восстанавливать их самому
читателю нет надобности, поскольку полугодием раньше, в октябрьском номере «Дневника
писателя» за 1876 год, в статье «Приговор» Ф. М. Достоевский уже изложил ее. Вместе с
описанием личности «логического самоубийцы» он вывел итоговую метафизическую формулу его
умонастроений. Она сводилась к нескольким положениям.
Во-первых, это мысль о том, что человеческому существу, обладающему самосознанием и
способностью страдать, недоступны замыслы высших сил. И хотя, согласно этим замыслам,
существует абсолютная гармония целого, ради которой следует смиренно сносить земные
страдания, человеку трудно с этим согласиться.
Во-вторых, все сущее на земле рано или поздно обратится в ничто, в прежний хаос, в нуль, и
потому человеческие стремления и упования теряют смысл. При этих условиях жить человеку в
качестве некоего страдательного начала и обидно и оскорбительно. Так возникает желание
истребить себя, чтобы не выносить тиранию, в существовании которой нет виновных.
Спустя два месяца, в декабрьском номере «Дневника» Ф. М. Достоевский возвращается к герою
«Приговора» и утверждает, что его аргументация, если ее рассматривать только в логическом
ключе, неуязвима, ибо действительно существует общая аксиома, согласно которой все, что имеет
начало, имеет и конец. Поэтому цивилизация, как и все живое, обречена. И тем не менее, господин
NN в своих умозаключениях заблуждается. Его неправота состоит в том, что он потерял веру в
бессмертие своей души. Потому он приходит к выводу, что без веры в свою душу и ее бессмертие
бытие немыслимо и невыносимо. Для того, кто отвергает высший мир и видит в человеке
существо, мало чем отличающееся от жи-
вотных, становится оскорбительной жизнь ради того, чтобы только есть, да спать, да «сидеть на
мягком». Таких людей особенно много среди интеллигенции, и не потому ли, — замечает Ф. М.
Достоевский, — именно среди них так возросло число самоубийств.
Среди них и герой «Сна смешного человека». Одолеваемый метафизической тоской по высшему
значению жизни и не дающей ему покоя мыслью о том, что, по всей видимости, «на свете везде все р а
в н о», он вплотную придвинулся к грани, отделяющей собственное бытие от небытия. Не веря ни в
Бога, ни в бессмертие души, он полагает, что после выстрела в голову превратится в «абсолютный
нуль», растворится в абсолютном небытии. Но происходит нечто неожиданное, опрокинувшее все его
предположения. Он проходит через физическое самоубийство, умирание и захоронение, но при этом
его метафизическое «Я» остается невредимым. То, что происходит с ним далее, совершенно
фантастично. Какое-то темное существо, которое могло быть демоном смерти, посланцем дьявола,
вызволяет «смешного человека», точнее, его метафизическое «Я» из могилы с далеко идущей целью —
использовать как семя зла, чтобы занести его в иные миры, заразить их злом, сделать его там
«первопреступником», еще одним Каином, чтобы затем пожать обильную жатву из грехов,
преступлений и страданий.
Самоубийственный выстрел, являющийся уже сам по себе нравственным преступлением, грехом,
вырывает «смешного человека» одновременно из трех миров: из физического мира (уничтожая жизнь
его тела), из социального мира (лишая его возможности играть в земной жизни какие-либо социальные
роли) и из мира духа, культуры (ставя его вне религии и нравственности, вне их высших требований и
абсолютных запретов). В итоге герой оказывается вне покровительства Бога. Его дух, отторгнув от
себя все это, лишается какого бы то ни было благого прикрытия и оказывается наедине с бездной, во
власти темного демона, понесшего его сквозь космические ледяные вихри.
Их полет непостижим с позиций классических представлений о пространстве и времени, то есть с
позиций физики и механики. Только метафизика позволяет приблизиться к пониманию этого
феномена. Преодолеваемое расстояние является экзистенциальным пространством выдвижения к
рубежам новых смыслов. Через внезапно открывшуюся возможность странствия за пределами
физической реальности перед героем, его метафизическим «Я» открывается то, что невозможно
увидеть «земными очами» и что недоступно человеческому рассудку.
Сцена полета «смешного человека» с демоном напоминает байроновскую сцену полета Каина с
Люцифером из мистерии «Каин»:
Каин
О, как мы рассекаем воздух! Звезды Скрываются от наших глаз! Земля! Где ты, Земля? Дай мне взглянуть на землю, Я сын ее.
Люцифер
Земли уже не видно. Пред вечностью она гораздо меньше, Чем ты пред ней. Но ты с землею связан И скоро к ней вернешься '.
Каин у Байрона побывал за чертой жизни, в запредельном мире, где обрел темные знания о царстве
вечного мрака и смерти, а также понимание того, что смерть — это другая жизнь.
Сходство между поэмой Байрона и фантастическим рассказом Достоевского этим не ограничивается.
Подобно Каину, ставшему на земле первым преступником-убийцей, «смешной человек» также
выступил в роли «первопреступника», но только не на Земле, а на неведомой, еще не знавшей зла
планете, где до него ее обитатели существовали по законам любви, пребывали в живом, гармоническом
единении с целым мирозданием.
В результате художественно-оптического эффекта мифологема грехопадения как бы придвинулась из
ветхозаветной исторической дали и позволила герою войти в ее ценностно-смысловое пространство и
не просто войти, а взять себе одну из ключевых ролей, выступить в качестве змия-искусителя,
соблазнителя и развратителя дотоле безгрешного и счастливого населения неведомой звезды.
Достоевский мыслит здесь в русле евангельского тезиса о мире, обреченном лежать во зле. Этот тезис
предполагает, что пороки и преступления были, есть и будут, что зло вечно для физического мира, что
даже среди установившегося на какое-то время общего благоразумия всегда найдется какой-нибудь
«джентльмен с неблагородной физиономией», способный нарушить ее. В «Сне смешного человека»
именно так и происходит: среди счастливых и благоразумных жителей чудесной планеты появляется
такой джентльмен— «гнусный петербуржец». Отчужденное существование, грех самоубийства, затем
странствие с темным демоном зла сделали его способным выступить в роли виновника общего
грехопадения-самоубийства целой цивилизации.
'БайронД. Г Избранное М., 1986, с 130.
ЭВТАНАЗИЯ
Понятие эвтаназии производно от греческого словосочетания, переводящегося как «хорошая смерть».
Оно вошло в научный обиход во второй половине XX в. и используется для обозначения действий
врачей по обеспечению безболезненной и быстрой смерти человека, мучительно страдающего от
неизлечимой болезни.
Проблема эвтаназии с целым рядом сопутствующих ей вопросов врачебно-деонтологического,
юридического, религиозно-этического характера не имеет на сегодняшний день однозначного
решения.
Для неизлечимо больного человека в итоге тяжелых и длительных страданий отношение к собственной
смерти способно обрести характер стоического примирения. На грани полного истощения физических
и душевных сил, которые позволили бы ему до конца испить свою чашу, инстинктивный страх смерти
может уступить место желанию поскорее избавиться от невыносимых мук. Но поскольку сам человек в
подобной ситуации далеко не всегда способен предпринять необходимые для этого действия, то
возникает вопрос о том, как отнесутся к его волеизъявлению врачи, родственники и близкие. Кроме
того, бывают еще более сложные случаи, когда неизлечимо больной невменяем и не правоспособен и
не может изъявить свою волю, несмотря на катастрофическую ситуацию.
Решая проблему эвтаназии, сразу же следует отвести в сторону, как неприемлемую, мысль о том
бремени для государства, о тех материально-экономических, финансовых затратах, которые
необходимы для поддержания жизни безнадежно больных людей. Цинизм соображений такого рода
очевиден. Он сродни преступной гитлеровской политике массового уничтожения тех, кто не способен
к общественно полезному труду. Насильственное отнятие у человека естественного права на жизнь
путем «медицинского убийства», оправдываемое утилитарными соображениями, в принципе
аморально и преступно.
Своеобразие проблемы эвтаназии в том, что здесь тема отношения к смерти поворачивается своей
особой гранью. В данном случае для умирающего человека скорая насильственная смерть (в отличие
от более отдаленной во времени естественной, самопроизвольной), избавляющая его от мучений,
становится предпочтительнее. И тогда эвтаназия могла бы осуществиться уже не ради внешних целей
государства, к которым больной имеет весьма опосредованное отношение, а ради него самого.
Но для акта эвтаназии врачам необходима, кроме медицинского заключения консилиума,
соответствующая санкция государства,
безупречная по своей правовой взвешенности. Акт эвтаназии правомерен только в государстве, чье
гражданское законодательство предусматривает правовые предпосылки и соответствующие
юридические формы его осуществления. Без твердой правовой регламентации здесь могут открываться
пути к преступным злоупотреблениям. Государство, решающее вопрос об эвтаназии на правовом
уровне, может прийти к ее легализации только после предварительного обсуждения и решения
общественностью всего спектра более широких проблем религиозно-этического и фило-софско-
правового плана. Лишь сформулировав необходимые заключения гуманитарного характера,
гражданское общество и государство вправе перейти к переводу возникших решений на юридический
язык строгих и однозначных законоположений.
Для родственников, близких или опекунов больного, берущих на себя ответственность за принятие
тяжелого решения, необходима, кроме правового обеспечения, еще и этическая санкция. Они
нуждаются в ясном понимании нравственной допустимости и оправданности эвтаназии. Сложность
принятия решения состоит здесь еще и в том, что с позиций религии, и в частности христианства,
эвтаназия не имеет этических оправданий. Догмат, гласящий, что только Богу дано право
распоряжаться жизнью человека, что никто, кроме него, не может отнять жизнь, носит абсолютный
характер и не допускает никаких изменений.
Но с позиций светской морали, предполагающей относительность и вариативность этических
требований и оценок, допустимо как негативное, так и толерантное отношение к эвтаназии.
Традиционные представления о ценности жизни и преступности убийства, а также чувства любви,
привязанности заставляют оценивать эвтаназию скорее негативно, чем индифферентно. Принятие
решения о том, что близкий человек должен быть умерщвлен, хотя бы и для его же блага, шаг
чрезвычайно трудный в этическом отношении. Чтобы он осуществился, в сознании родственников
должна произойти внутренняя переоценка ситуации: акт эвтаназии должен предстать не как убийство,
но как акция милосердия по отношению к тому, кто нуждается в помощи такого рода и кому ничто
иное уже не поможет.
Позиция родственников, допускающих, санкционирующих применение эвтаназии, может найти
субъективное оправдание, если те будут исходить из универсального требования «золотого правила
нравственности»: желать другому человеку только того, чего себе пожелали бы в аналогичной
ситуации.
И все же проблема эвтаназии относится к разряду тех, которые в принципе невозможно разрешить
нравственно безупречным
образом. Это происходит из-за того, что предлагаемый выбор приходится делать не между злом и
благом, а между двумя разновидностями зла. Большая часть сложностей в этической оценке
эвтаназии проистекает из того, что ее сторонники пытаются отнести ее к разряду благ. Это
ошибка, из-за которой возникает немало последующих недоразумений. Однако, эвтаназия — не
благо, а зло. Она такое же зло, каковыми являются, к примеру, тюрьмы или применение оружия
при задержании преступника. Все это примеры вынужденного зла, к которому прибегает
государство, чтобы избежать еще больших зол.
Смерть от болезни является злом как при ее самопроизвольном приходе, так и при активном
вмешательстве медиков, применивших эвтаназию. Но в последнем случае она может выглядеть
как зло меньшее, позволяющее устранить такую форму зла, как тяжелые физические страдания,
которые продолжались бы при отказе от эвтаназии.
Родственники неизлечимо больного оказываются в положении, когда им следует определиться,
какое из двух зол больше, и сделать выбор в пользу меньшего. Беря на себя ответственность за
принятие решения о применении эвтаназии, они не вправе относиться к ней как к благодеянию.
Мучительные переживания, тяжелые нравственные коллизии становятся для них своеобразной
расплатой за принятие решения о необходимости эвтаназии.
КОНФЛИКТОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ: МОРАЛЬНО-ПРАВОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ
Человеку в условиях, чреватых морально-правовым конфликтом, чаще всего нелегко совершать
верный выбор и принимать решение, которое отвечало бы необходимым нравственным
критериям. Постоянно вторгающиеся в мотивационную сферу разнообразные факторы
имморального, эгоистического, корпоративного и т. п. характера стремятся воспрепятствовать его
действиям в соответствии с всеобщими нравственными и естественно-правовыми предписаниями.
Субъект, пребывающий в конфликтогенной ситуации, требующей от него взвешенного
самоопределения, имеет перед собой несколько возможных направлений деятельного
реагирования на требования внешних обстоятельств.
АДАПТИВНОЕ ПОВЕДЕНИЕ
Первое — это адаптивное поведение, состоящее в том, чтобы подчиняться и приспосабливаться к
ближайшему соци-