Арон Р. Избранное: Введение в философию истории

Подождите немного. Документ загружается.

Мы всегда обнаруживаем ту же сомнительность в отношении ритма единой истории либо истории в своей

совокупности. В предыдущем разделе мы видели, что историк посредством выбранных им ценностей, а

также посредством занимаемой им позиции в состоянии определить этот ритм. Зато кажется, что

объективной науке, по крайней мере, позитивной науке не удается ответить

на эти вопросы (но праву и

фактически они являются вопросами), потому что она не знает о существовании та-

428

429

ких законов. В сущности незнание нормально, ибо для того, чтобы заметить необратимый или циклический

ритм становления, определенное направление или отсутствие какого-либо направления, нужны будут

упрощение, регулярность, непрерывность, что исключает акциденции и сложность социальных событий.

Вынужденный выбирать, историк тем самым рискует заменить свои предпочтения экспериментом или, по

крайней мере, подчинить эксперимент

предпочтениям, если только в природе человека и духа он не

различает неизбежное призвание. За неимением этого каузальная мысль завершается только более или

менее случайными обобщениями, более или менее частными законами — сконструированными и

вероятностными формулами, которые вера и страсть возводят в фатальность.

§ 3. Каузальный синтез

До сих пор мы не нашли те принципы систематизации, которые ищем. Ни единство исторических и

социологических каузальностей, ни социальные или исторические законы не отвечают требованиям синтеза,

потому что они не преодолевают разбросанность и фрагментарность детерминизма. Социальные законы

охватывают в некотором смысле более обширную систему, они распространяются на большую

продолжительность, они группируют

факты на более высоком уровне. Вместе с их расширением растет их

ненадежность, но они остаются частными и бессвязными. Однако вся история в одном смысле решает

проблему систематизации. Исследование начинается с одного конца и поднимается до определенного конца,

выбор точек отправления и прибытия остается внешней для каузальной мысли. Тем более что

непрерывном рассказе необходимые связи нуждаются в организации.

Мы последовательно рассмотрим три вопроса: существует ли, можно ли обнаружить примат той или иной

причины? Можно ли перечислить все причины? Можно ли выделить среди таких типичных причин

постоянные связи? Эти три вопроса, естественно, подчинены основному вопросу этого параграфа: может ли

сама каузальная мысль давать принципы систематизации?

Такого рода утверждения, как «идеи правят миром» или «производственные отношения составляют

детерминирующий фактор исторического развития», являются банальными и спорными. Но очень редко

думали о том, чтобы подвергнуть критике претензию формулировать подобные утверждения. Философично

ли задаваться вопросом о том. что правит миром — идеи или интересы? Является ли более философским

вопрос о

том, в самом ли деле производительные силы суть первоначальный или исключительный, или

господствующий фактор истории? Мы возьмем этот последний тезис как пример, мы его в общем будем

критиковать (критика будет касаться также всякой теории первичного фактора).

Оставим в стороне сомнения, связанные с составлением терминов: нужно ли исходить из производительных

сил или из производственных отношений? Охватывают ли они все юридические законы и некоторые

политические формы или только технику и экономическую организацию? Если расширять чрезмерно

первичный фактор, то не будут ли внутри него открывать действительную первоначальную причину?

Каждый свободен

определять по своему усмотрению производственные отношения

, и, какова бы ни была

дефиниция, эти отношения не будут составлять исключительную причину.

В самом деле, как доказать высказывание: производственные отношения детерминируют всю совокупность

общества? Будут применять статистическое доказательство с помощью социологических общих понятий:

определенное состояние термина «производственные отношения» якобы постоянно приводит к

определенному состоянию терминов «политический режим», «идеология» и т.д. Однако такое

доказательство терпит неудачу: развитые капиталистические режимы тоже сочетаются с самыми

разными

политическими конституциями, и эти конституции в какой-либо стране иногда меняются, хотя эти

изменения не совпадают с экономическими преобразованиями или не следуют за ними. Политическое

развитие, например, обладает определенной самостоятельностью, хотя оно сильно зависит от

экономического развития. Будут применять также историческое доказательство: начиная с любого события

движение к первоначальной причине якобы приводит к экономической причине, которая будто бы есть

действительная и последняя причина. Охотно можно признать, что движение вспять, начиная с любого

события, восходит к экономическому феномену. Достаточно довольно далеко продолжить поиск, более

того, различные причины так хорошо связаны между собой, что быстро можно натолкнуться на

экономический

антецедент. Но проблема состоит в том, чтобы выяснить, как этот антецедент может быть

настоящей или последней причиной. Мы рассмотрели механизм исторического исследования: немыслимо,

чтобы заранее и вообще можно было сказать, что такой-то антецедент является детерминирующей

причиной. По какому праву останавливаются на движении вспять? За пределами экономического

антецедента начнут выяснять

другие, неэкономические антецеденты. Как придать смысл выражению «в

конечном счете». Как доказать, что именно эта ситуация есть подлинная причина и что эта ситуация сама

является следствием режима производства?

Можно представить, прежде всего, нечто вроде метафизического различения между сущностью и явлением.

Но никто не придал второго смысла этой противоположности, как и все те, кто хочет уловить генеральные

линии развития истории, но не соглашается с необходимостью отбора, некоторые марксисты часто склонны

к принижению фактов, о которых экономика не дает отчета, склонны

считать их вторичными и

поверхностными. Статически экономика якобы является базисом; динамически экономика в конечном счете

детерминирует будущий

порядок.

Мы можем принять постоянную формулу, но при условии, что она не имеет каузального характера.

Действительно, чтобы из нее сделать соци-

430

431

ологическую истину, необходимо сконструировать два термина: причина и следствие (такое-то состояние

экономики, такое-то состояние политики), и тогда мы снова придем к доказательству, которое невозможно.

Но правомерно описать общество, исходя из производственных отношений, хотя эта правомерность должна

базироваться на аргументах, являющихся внешними для каузальности, а плодотворность этого метода,

может быть

, изменяется в зависимости от обществ.

В динамическом смысле формула требует, чтобы, исходя из данных производственных отношений, могли

предвидеть систему будущего: в конечном счете коллективная собственность на средства производства

заменит индивидуальное присвоение. Что можно сказать об этом предвидении? Если бы экономика

повиновалась самостоятельному закону, то были бы возможны также предвидение и объяснение. Но

диалектика, которая идет от

одной исторической целостности к другой в прошлом, следует не из

независимого экономического развития, а из взаимодействия элементов (например, наука, очевидно,

реагирует на технику). То же самое касается будущего, нельзя сравнивать экономическое развитие с тем

самым движением, которое продолжается, будучи безразличным к внешним влияниям, в русле

господствующей линии сложного становления. Сразу

же строгость предвидения уменьшается;

предположим, что капитализм, запутавшись в своих противоречиях, не способен на прогресс, но тем не

менее реакция людей на катастрофу заранее не фиксируется, мелкая пролетаризированная буржуазия

способна предпочесть коммунизму другой режим. Следовательно, предвидение может касаться лишь

некоторых черт системы (бюрократия, концентрация производства, участие государства в управлении

хозяйством и

т.д.), а не всей системы или деталей будущего общества и противоречивые воли касаются

больше индетерминации, чем обязательных принципов, к которым все доктрины приспосабливаются.

Наконец, добавим, что эта возможность частичного предвидения (вероятного предвидения) характеризует

не только экономику. Некоторые черты всякой будущей политики могут быть дедуцированы из

современной политики. Относительная автономия

каждого движения дает понятие об этих фрагментарных

предвосхищениях как о неудачных попытках дедуцировать из одного фактора все остальные.

Но могут сказать, что эта жесткая однолинейная каузальность не отвечает диалектическому мышлению,

игнорирующему такую причину, которая одновременно не является следствием. Главное якобы состоит во

взаимодействии различных исторических сил, где экономика представляет господствующую силу. Мы

охотно примем это понятие взаимодействия, которое не является ни специфически марксистским, ни

специфически диалектическим (взаимодействие становится диалектическим

, когда оно вписывается в

прогресс, когда антитезис в ответ на тезис, произведение в ответ на действия создателя, детерминируют

присоединение к высшему термину, который связывает первые два)

. Сосуществование определяется через

взаимодействие. Если рассматривать две системы — политику и экономику, то конечно, надо будет

признать обмен влияниями. Но как только начинают касаться деталей, взаимодействие превращается в

постановку проблемы: в каком смысле в

такой-то момент осуществляется действие? Я не утверждаю, что всегда приходят к односторонней связи:

формула взаимодействия отражает границы нашего знания и нашего анализа, а также структуру

исторического мира. Может быть, на высшем или низшем уровне заметят руководящий принцип.

Что касается господствующей роли, которую отводят экономике в этом универсальном взаимодействии, то

плохо видны ее смысл и значение. В философском доказательстве можно представить исключительную или

решающую роль экономики или роль, которая предшествовала эмпирическому исследованию. Но если все

исторические реальности эффективны, то как заранее можно прокламировать для всех обществ, что такая-то

причина играет господствующую роль? Такое высказывание ограничивается бесконечной генерализацией

фрагментарных результатов. Конечно, многие марксисты, пронизанные духом научного фанатизма,

унаследованного из прошлого века, будут довольны тем, что их философия представляет собой науку, как

их наука представляет собой философию. Но если материализм свести к этому простому тезису, то особо

важная роль экономического

фактора поступательно будет уменьшаться и выиграет в правдоподобии в той

мере, в какой потеряет в интересе. Ибо кто ставит под сомнение значительное влияние экономики на

историческое становление?

Во избежание превращения доктрины в туманную генерализацию каузального действия, присущего

экономике, могут попытаться придать строгий смысл идее господства экономики. Но эта попытка обречена

на провал как стремление оправдать исключительную эффективность. По отношению к какому термину

следует измерить это господство? Можно ли говорить о таком господстве, которое имело бы место во всех

обществах и сказывалось бы на всех исторических феноменах? Такое понимание при условии, что оно не

противоречит самому себе, потребовало бы бесконечного доказательства на протяжении универсальной

истории. Уже сейчас оно не соответствует нашим знаниям, ибо идеологические, религиозные или

политические феномены не имеют в виду в качестве господствующей причины экономику. (Какой

экономической

причины достаточно для объяснения перехода от политеизма к монотеизму? Для объяснения

эволюции современной физики? Крестовых или религиозных войн?) Наконец, мы всегда возвращаемся к

одной и той же аргументации: взвешивать эффективность различных антецедентов в каждой ситуации. И

как заранее сформулировать единственный и постоянный результат этих единичных оценок?

Высказывания вульгарного марксизма, которые мы только что оспаривали (с нашей точки зрения, всякий

марксизм, который выдает себя за науку, а не за философию, есть вульгарный марксизм, потому что он сам

себя не осознает), связаны с двойной ошибкой: безоговорочная генерализация суждений, действительных

для нашей эпохи, игнорирование философского смысла так называемых научных формул

. Маркс прежде

всего изучал общество своего времени и думал, что структура общества зависит в основном от

экономического режима. Бесспорно, это высказывание точно, но его нельзя применить как таковое ко

всякому прошлому. С другой стороны, этот анализ настоящего соединяет-

432

433

ся с философской идеей о том, что человек, прежде всего определяется через труд

, а история человечества

через изготовление средств производства и, таким образом, самой среды. Отсюда возможность

рассмотрения различных цивилизаций в свете условий существования, определяемых техникой и

экономикой. Одновременное забвение исторических и философских источников теории породило всякие

нюансы вульгарного материализма, всякие вербальные полемики о примате, исключительности и

господстве экономического фактора. Споры бесполезные, ибо

систематизация на базе того фактора не

связана и не может быть связана с каузальной мыслью (и наше опровержение можно использовать в тех же

терминах в отношении любого другого фактора). Фактически марксистская систематизация имела

антропологический, а не каузальный характер, в качестве центра она имеет определенную идею о человеке,

а не эффективность той

или иной причины. Поэтому на предыдущих страницах мы не опровергли марксизм

полностью, мы не рассмотрели главные идеи марксистской философии, а именно историческую диалектику

(образование обществ на базе производственных отношений, интеллигибельность связей одной целостности

с другой, диалектику — отрицание и отрицание отрицания — исторического движения).

***

Перечни причин или исторических факторов многочисленны. И мы не намерены обозреть все эти перечни:

нас интересует только принцип классификации; от логики до метафизики, проходя через историю и

социологию, все науки интересны в своих попытках.

Мы, прежде всего, будем различать горизонтальные классификации — исторические или, так сказать,

институциональные классификации, и пересекающие классификации, которые, предполагается,

воспроизводят объективную иерархию сущностей. Промежуточными являются теоретические,

психологические или антропологические классификации, начиная с тенденций человеческой природы. Эти

различения не исключают сочетаний. Такая классификация, как классификация Шелера, стремится к

синтезу.

Такие логико-метафизические классификации, как классификация Мейнеке или г.Берра — биологическая,

психологическая, духовная или случайная каузальность, необходимость и последовательность — нам

кажутся малополезными. Практически историк никогда не знает того, что в представленном ему сложном и

конкретном событии относится к каждой категории

Метафизические иерархии (Конта или Н.Гартмана), взятые как исторические классификации, вызывают то

же возражение. Конечно, фундаментальное высказывание «низшее определяет высшее, которое остается

автономным», может быть, имеет философский смысл. Из него дедуцируются связи от жизни к сознанию, от

сознания к разуму-Но и в данном случае трудно перейти от этой концептуальной метафизики

исторической реальности. Более того, эти утверждения в той мере, в какой они правомерны, поддаются

непосредственному доказа-

тельству (например, в том, что касается неустранимости идей как таковых), и этот последний метод имеет

преимущество признавать специфику различных исторических целостностей, не выражать в терминах

каузальности различие духовных миров и множество человеческих де-ятельностей.

Бесспорно, горизонтальная классификация избегнет этих критических замечаний. Можно перечислять

социальные институты (церкви, семьи, корпорации, государства и т.д.), которые историк снова находит в

большинстве случаев, но такое расчленение видоизменяет вместе с обществами и эпохами

любознательность ученых. Всего-навсего приведут к Memento*

причин, функцией которого является

напоминание наблюдателю о том, что следует наблюдать эти различные феномены. Такая классификация

нисколько не равносильна систематизации, ибо она оставляет неизвестными причинные связи.

Только классификации смешанного типа отвечают всем требованиям, которые одновременно раскрывают

исторические силы через становление и социальные институты, являющиеся их выражением и, так сказать,

воплощением. Такова, например, теория Шелера. Она базируется на различении материальных и идеальных

факторов. Содержание, So-sein

идей всегда независимо от социальной реальности, духовный акт

индивидуальности биологичен и историчен. Материя только отбирает среди идей те, которые

осуществляются в определенную эпоху (Шелер, кажется, одновременно имеет в виду культурную

реализацию идей и историю чистых идей). Действия элит якобы составляют позитивный фактор созидания.

Свободный в эмпирии дух — свободен в мире.

Реальные факторы в каждую эпоху детерминируют

настоящее и будущее, фиксируют поле ненадежности. Идеи имеют только власть моментально остановить,

замедлить или строго направлять эволюцию, которая совершается без них, если они выступают против нее.

Шелер указывает на три реальных фактора — сексуальность (семья), воля к силе (т.е. политика) и, наконец,

желание существования или

богатства (т.е. экономика). Эта теория истории есть перенос философской

антропологии: в ней рассматриваются даже свобода и бессилие духа при решении индивидуальной и

коллективной судьбы. Социальные институты связаны с инстинктами через конечную цель, которой они

соответствуют. Только роль элит характеризует на правах собственности структуру истории. И еще,

трансформация элит и

обществ объясняется психологическим изменением руководящих групп (торговцы

следуют за воинами). А также большую или меньшую свободу по отношению к социальной материи, ее

большую или меньшую действенность выражает старение человека, которое отражает коллективную

судьбу. Непрерывное господство реальных факторов, закон происхождения идеальных факторов (связи рода

в различных эпохах с политикой и экономикой, религии

с философией и наукой) являются одновременно

антропологическими и историческими, трансцендентными становлению и верифицируемыми им.

Мы подробно не будем обсуждать эти широкие обобщения, имеющие яркий и вместе с тем сомнительный

характер. Мы ограничимся нашими принципиальными замечаниями в адрес таких концепций.

434

435

Переход тенденций к социальным институтам вызывает два возражения. Шелер признает, что в каждом

отдельном действии человек полностью ангажирован. Без голода и жажды не было бы экономики, но без

науки современная экономика не постижима. То же самое касается семьи, она предполагает сексуальный

инстинкт и понимание юридических норм. Но как дать отчет об

этих предполагаемых постоянных

импульсах, исторически вариабельных социальных институтах? Теоретическое деление плохо соответствует

историческому делению. Идеи и страсти, потребности и знание всегда смешиваются и путаются.

Человеческая природа, выделенная абстрактным путем, проявляется только в аспекте конкретно несводимой

позиции.

Допустим, что конечная реальная цель здесь и идеальная цель там создают противоречие между двумя

классами факторов. Тогда единственным следствием этого будет автономия идей (религия, наука,

философия) как таковых. Поскольку идеи становятся силой, интегрируясь со страстями, то мы снова

находим многообразие факторов. И снова возникает вопрос, как можно априори, исходя из

сверхисторической

антропологии, определять отношения между факторами, социальное воплощение

которых изменяется вместе с эпохами? Тем более что импульсы, изолированные философом, оказываются

неразделимыми во всех социальных институтах: нужно, чтобы отношения между факторами были

непосредственно обнаружены и доказаны. Еще раз мы приходим к психологии или метафизике,

замаскированной под теорию истории.

Допустим, что эти высказывания, как это иной раз предлагает Шелер, являются самыми общими

социологическими законами. Как мы будем постигать примат какого-либо фактора?

Выше мы показали, что нельзя найти основную и исключительную причину для истории прошлого. Удастся

ли зафиксировать направляющий фактор если замкнуться внутри какой-либо культуры? Разумеется, что мы

ищем каузальную, а не психологическую интерпретацию этого примата: нет сомнения в том, что в

зависимости от эпох типы людей разнятся. Шелер дает две формулы

: он говорит о вариабельной

независимости и о факторе, который фиксирует поле индетерминацыи.

Понятие вариабельной независимости, на наш взгляд, бездоказательно. В самом деле, оно предполагает

абсолютную автономию частичной эволюции. Но даже в эпоху капитализма движение экономики не носит

изолированный или независимый характер. Политика, если она есть следствие экономической ситуации,

оказывает влияние на причину. Тоталитарные режимы хорошо доказали, что сила государства не

останавливается на границах

рынка.

Возьмем другую формулу, т.е. формулу о поле индетерминации. Она кажется более приемлемой, потому что

статична, с другой стороны, ее можно защищать бесспорными аргументами. В условиях капитализма

некоторые черты общественных отношений или индивидуального существования неизбежны

(противоположность классов, роль денег и т.л.). как если бы, действительно, экономика размечала границы,

внутри

которых действуют изменения, приписываемые другим факторам. В этом смысле формула сохраняет

значение. Остается узнать, выступает ли и

каждую эпоху один-единственный фактор, который и предписывает другим феноменам рамки.

Рассмотрим любое общество. С точки зрения природы экономики мы можем сделать вывод об отсутствии

некоторых социальных институтов, иначе говоря, о присутствии точно определенных социальных

институтов: следствие взаимосвязи, которая объединяет друг с другом различные части целого. Но если

исходить из политического, юридического или религиозного феномена, то можно прийти к аналогичным

выводам. Определенная

политика несовместима с любой экономикой, определенное право тоже

несовместимо с любым способом производства и обмена. Всего-навсего в каждую эпоху выбор феномена

если не обязателен, то, по крайней мере, особенно удобен и мотивирован. Но какова бы ни была точка

отправления, выводы скорее имеют негативный, чем позитивный характер: такая-то экономика

исключает

такую то политику (например, управляемая экономика, формальная демократия), либо еще выводы

формулируются в терминах тенденций: такая-то экономика благоприятствует такому-то виду власти. В той

мере, в какой обращаются к более отдаленным феноменам, тенденции становятся менее надежными. Поле

вариаций, невозможность точно установить границы есть только метафорическое выражение одновременно

социального единства

и разъединенности коллективного существования.

Лучшим доказательством того, что эти формулы превышают наше знание, является противоположность

между стремлением к ретроспективным объяснениям и бедностью предвидений. Частичные предвидения,

проекты будущего, фрагментарных каузальностей, установленных экспериментально, вполне успешны. Но

предвидение, связанное с системой будущего (экономическая или социальная система), есть образ нашей

глобальной интерпретации настоящего. Оно фиксирует, исходя из того или иного относительно постоянного

данного, некоторые черты других социальных институтов (необходимых или исключенных). С этими

позитивными высказываниями сливается память исторических синтезов: показанные

в прошлом, общества

представляются наблюдателю как массивные единства, выражения силы или воли, которая постфактум

приобретает нечто вроде силы. Но в действительности, человек никогда не позволяет себе ограничиться

единственной интенцией, он проявляет свою непредсказуемую свободу через многообразие миров, в

которых он проецирует свои мечты, надежды или множество образов своей реальной жизни.

Единство

исторических целостностей, которые историк неизбежно конструирует, не следует из рядоположенности

или из сложения элементов, появившихся после расчленения в причинном плане, оно имманентно

общности, подсказано нравственной истиной или человеческим призванием.

***

Нет перводвигателя всего исторического движения, — одним словом, таково заключение нашего

исследования. Впрочем, это заключение мы могли прямо дедуцировать из всего каузального исследования,

ибо есть

436

437

противоречие между априорным или апостериорным утверждением каузального примата и методической

гипотезой детерминизма, т.е. меж.д\ анализом и сравнением.

Таким образом мы оговариваем права других методов. Переход от одной целостности к другой может быть

понят как необходимость, но не в зависимости от наблюдаемых закономерностей, а путем предпочтения

внутренней необходимости интеллигибельных связей. Может быть, диалектика примиряет антитезисы,

которые в соответствии с рассудком кристаллизуются в неразрешимые противоречия. Еще необходимо

сохранить различия, не

смешивать психологию, историю и антропологию, не навязывать каузальной мысли

задач, которые превышают ее способности и, может быть, способности человеческого духа.

§ 4. Исторический детерминизм

Отрицательные результаты двух предыдущих параграфов нас приводят к начальной точке. Рассеянные

закономерности соединяются между собой и с единичными следствиями, чтобы обозначить линии

исторического движения, установить границы и предвидеть результаты действия.

Для характеристики исторического детермизима нам остается выделить материальные результаты,

включенные в наш логический анализ. Совместима ли каузальность со структурой исторического мира?

Превращается ли она в нечто автономное? В целостное и интеллигибельное единство?

***

Обычные дискуссии относительно употребления каузального понятия в истории вращаются вокруг первого

вопроса, который мы только что сформулировали. Вместо определения причины как постоянного

антецедента детерминизм понимают в духе физического детерминизма, в самой твердой форме. Сразу

возникает вопрос: существуют ли исторические законы? Подчиняется ли история таким законам? Вопрос

темный, имеющий скорее метафизический, чем

логический характер, стараются различать конкретно четкие

каузальности (психологическую, биологическую, даже социологическую) или еще противопоставляют

историческую случайность природной необходимости и пытаются найти промежуточное положение между

исторической случайностью и природной необходимостью.

Конечно, представленные как причины антецеденты в разных науках являются разными, и в этом смысле

исторический детерминизм имеет психологический характер (мотивы, побудительные причины, идеи здесь

являются причинами). Механизм обществ тоже, кажется. отличен от механизма физических феноменов, как

и последний отличается от витального функционирования. Сравнение этих различных детерминизмов не

безынтересно, но либо рассматривают

сущности — и мы оставляем в стороне трансцендентные

рассуждения — либо срав-

нивают устроенные эксперименты. Не понятие причины варьирует, а конструкция концептов, организация

связей. Поэтому после, а не до логического анализа должно было начаться сравнение структур. Они также

поддаются научному наблюдению, как и феноменологическому описанию.

Рассмотрим прежде всего аргументы тех, кто хотел бы устранить каузальность из людского мира. Их можно

свести к двум высказываниям: либо утверждают, что последовательности исторических фактов исключают

отношения причины и следствия, либо, учитывая признаки событий, удается фиксировать изолируемые

регулярности.

Мы сразу же отвергаем первый аргумент. Между причиной и следствием существует не только постоянная

связь: в переходе от мотива к действию и от первопричины к следствиям дух открывает истинную ин-

теллигибельность (и возможно, что эта интеллигибельность проявляется на всех уровнях). Но эта

интеллигибельность совместима с необходимостью, которая не всегда имеет механистический

или

физический характер; следствие в истории не соответствует антецеденту как движение шара удару,

которому он подвергается, или как расширение тела в теплой атмосфере. Закономерная последовательность

представляет необходимое и достаточное условие. Конечно, нельзя установить между двумя терминами

уравнения каузальную связь: 2+2 не есть причина 4. Когда историк имеет дело с идеями как таковыми,

когда

он приходит к рациональным системам, то каузальность исчезает. Но достаточно свести эти системы к

психическим данным, чтобы заменить действительные связи привычек мышления исторически

специфическим и подлежащим рассмотрению детерминизмом.

Более серьезными являются аргументы, которые ссылаются на случайный, индивидуальный и свободный

характер событий и, следовательно, на невозможность сформулировать законы, которые можно сравнить с

законами, управляющими природой. Но эта противоположность связана с уже преодоленной

эпистемологией. Наука больше не знает этих абсолютных правил, которые подобны предписанию

Всевышнего и навязываются миру. Действительно, либо придерживаются

приблизительных

макроскопических связей, либо представляют себе микроскопическую структуру материи, и тогда далекий

от того, чтобы прийти к подлинному атому, ученый продвигается от связи к связи, а крайняя индетер-

минация становится индетерминацией, которую создает вмешательство наблюдателя. В обоих случаях

приходят к сближению: легче согласятся с тем фактом, что все исторические связи

были разработаны с

помощью концептуального выражения. Здесь и там последний фрагмент и все целое ускользают от

объективного познания, как если бы разум был осужден на то, чтобы никогда не достичь объекта, который

бы его полностью удовлетворил.

Впрочем, мы не думаем отрицать различия. Три термина: случайный, индивидуальный, свободный

метафизически и, если можно так выразиться, метафорически обозначают три признака человеческого

становления. Ретроспективная организация фактов, сконструированных на базе событий, исторический

детерминизм чужд альтернативе необходи-

438

439

мость — случайность

. Историк может встретиться с этим антитезисом, взятом в строгом смысле слова,

только в том случае, если он возвысится над реальностью, над своим положением ученого как узника

времени, человека, обреченного на то, чтобы оставаться за пределами целостности. Напротив, если

противопоставляют случайность необходимости, как акциденцию закономерности, то верно в формальном

смысле слова,

как и в материальном смысле, что в истории случайность играет особую роль.

То же самое касается метафизики индивидуального. Она ничего общего не имеет с логической проблемой

исторической каузальности. Если придать личности (индивидуальной или коллективной) абсолютное

единство, то нельзя будет действия или периоды свести к законам, каждый момент будет выражать по-

своему это единство без эквивалента. Если и на этот раз мы оставим в

стороне эту метафизику, то мы дол

жны будем заниматься только наблюдением и описанием: в самом деле. человек представляет собой

относительно закрытое целое. Каждый действует по-своему, если приходит к отдельному решению, то это

часто лучше объясняется своеобразием характера, чем общими правилами или обстоятельствами.

Практически историк, за исключением биографа, включает действие

в среду. Если среда не отзывается на

действие, то историк в качестве случайности вводит роль личности. Для него мало значения имеет

метафизика индивидуальности: он анализирует действия, их истоки и следствия, а также устанавливает

границы адекватных и случайных связей. И когда речь идет о такой более широкой индивидуальности, как

нация или культура

, он учитывает даже в каузальном устройстве целостный характер системы.

Закономерности, установленные в определенном обществе и для определенного общества, как таковые не

подлежат обобщению. Абстрактно отсюда следуют три последствия: поле законности связей обычно более

ограничено, нормальные условия, в которых эта законность подтверждается, являются более точными и

сложными, наконец, каузальные связи (и особенно теоретические связи) иногда объединяются в одну

систему, которая отражает

историческую структуру.

Мы также отбрасываем сомнения относительно свободы. Если предположить, что допускают свободную

волю в самой традиционной форме, то отсюда не следует никакого вывода для исследования. Как указывал

еще Макс Вебер, тип свободного действия есть разумное действие. И это действие хорошо понятно

благодаря мотивам и побудительным причинам, оно также лучше всех поддается воспроизводству

в той

мере, в какой ситуация, которой оно соответствует, повторяется. Поэтому метафизическая свобода не

подрывает ни предвидение, ни объяснение.

Конечно, тот, кто верит в свободу, может стремиться к тому, чтобы придавать меньшее значение

детерминистским интерпретациям. Он поставит под сомнение их законность, поскольку, с его точки зрения,

веши могли бы происходить иначе. Но чаще всего философ, не осознавая полностью, думает об

исторической свободе, которая не касается так называемых метафизических загадок, т

.е. эффективности

встреч или силы воздействия людей (и в частности, индивидуальных воль). Необходимость, которую он

отрицает, полностью имманентна и представляет со-

бой необходимость социальных институтов или коллективных движений. Мы признаем, что есть своего

рода сходство между метафизической и исторической необходимостью (или случайностью): но не более

того, физиологический и психологический детерминизм не мешает некоторым индивидам, всему

человечеству победоносно выступать против анонимных сил или тирании вещей.

***

Настоящие вопросы возникают по ту сторону логики. Они касаются автономии и единства исторического

детерминизма, фрагментарность и незавершенность которого мы показывали до сих пор.

Когда историк от объясняемого факта восходит к антецедентам и непосредственно связан с вариабельными

данными, то почти никогда не беспокоится об относительно постоянных данных (физическая среда, раса),

которые, конечно, не идут в счет в таком отдельном событии, но которые, может быть, определяют

целостность истории или, по крайней мере, некоторый штрих этой истории

. Нужно использовать

социологический метод, чтобы обнаружить эти влияния, но это на таком макроскопическом уровне, что

верификация трудна, если вообще возможна. Историк и социолог, если можно так выразиться,

профессионально в основном интересуются историческими и социальными феноменами. Причины,

связанные со становлением (природы, расы и часто населения, за исключением неожиданных изменений

плотности), историк

склонен игнорировать, а социолог колеблется между отрицанием и догматизмом,

которые выражают также предвзятость и незнание, ибо невозможность изолировать поступок от таких

причин неравнозначна доказательству того, что этот поступок действительно ничего не значит или слаб.

Здесь возникает одно из сомнений, которое кладет отпечаток на целостность исторического детерминизма:

как объяснить сам этот детерминизм? Создает ли многообразие рас разновидности культур? Можно ли

сказать, что вообще среда, формирующая человека или человеческую наследственность и проявляющаяся в

социальных средах, затем моделирует индивидов? Можно ли, наконец, сказать, что собственная природа

социальных феноменов

помогает понять историю? Между этими вопросами и ответами, которые наука

может со всей строгостью дать на них (сравнения, позволяющие противопоставлять человека среде или

социальные обстоятельства — расе), имеется пробел, который метафизики стремятся заполнить.

Пробел, бесспорно, неизбежен, но, может быть, менее серьезен, чем Думают, ибо причины, которые нужно

анализировать, смешиваются с отношениями, на которые имеют способ воздействовать. Этими фактами,

прежде всего, являются социальные и исторические факты, которые для политика одновременно составляют

средства и цели.

Наука останавливается в тот момент, когда философ заменяет политика, а созерцание практику. Человек

действия становится на уровень Детерминизма, в который он вмешивается. Философ хотел бы уловить его с

высшей точки зрения. Человек действия пытается оценить возмож-

440

441

ности, которые создают, или влияния, которые осуществляют относительно постоянные (или

траверсальные) причины, философ видит дальше, он хотел бы измерить эффективность причин, следствия

которых всегда спутаны и не поддаются строгому различению, охватить все социальное и историческое

целое культуры или эволюции.

***

С тех пор как перестали верить в Провидение, напрасно задаваться вопросом о цели истории. Но отсюда

вовсе не следует, что гегелевская идея, заменившая божественную силу, должна быть также осуждена как

теологическая финальность. Ибо Разум, хитрость которого философ выясняет, может быть, путается с

рациональностью, имманентно присущей историческому хаосу. Все согласятся с тем

, что индивиды

подчиняются своим страстям, что они достигают результатов, которых не предвидели и не желали, что люди

сами делают свою историю, хотя этого не осознают. На первый взгляд хитрость Разума отражает аспект,

предложенный всякому наблюдателю самостановления: разрыв между целями участников событий и

следствиями их поступков. Это тот аспект, который улавливает

и устанавливает исторический детерминизм,

имеющий всегда макроскопический характер.

Вместе с тем, проблема каузальности парадоксальным образом примыкает к проблеме финальности.

Исторические события, трансцендентные индивидам никем не были желательны. На два вопроса наводит

формула «хитрость Разума»: существует ли одна хитрость или много хитростей, один детерминизм систем

или частичные детерминизмы? Является ли хитрость, по крайней мере, относительно понятной, т.е. может

ли

быть результат целью сознательной воли?

Каузальное исследование стихийно направляется к ситуациям, где личность исчезает. Социальные

институты и привычки, исторические движения (христианство, национал-социализм) коллективные

эволюции, — во всех этих примерах отдельные страсти подчиняются общим страстям, поступки каждого —

цели, предписанной всем. Поэтому легко описать эти хитрости, из-за которых люди принесены в жертву

целям, превосходящим их. Но составляют

ли в свою очередь эти цели некое возможное единство?

Сопоставимы ли они с историческими, разумными и вместе с тем необходимыми задачами? Если

человечество больше не знает ни господина, ни опекуна, то история не имеет неизвестного и фатального

конца. Но удается ли человеку назначать самому себе цель? Или, по крайней мере,

может ли он постфактум

признать законность того, что было осуществлено, не впадая в пошлость и подлость тех, кто обожествляет

успех?

Своеобразие исторического детерминизма состоит в замене непосредственной интеллигибельности

отдельного факта другой более ненадежной интеллигибельностью, являющейся одновременно выше

индивидов и имманентной их группировке, неизвестной индивидуальному сознанию и, может быть,

связанной с человеческим духом. Детерминизм вписывается в реальность и конструируется наукой, он

имеет частичный характер и тем не менее безграничен и подмечен заранее

Историк снова находит окончательные вопросы, исходящие из теологии, но неизбежные для самого

человека. Наука находит свое завершение'в философии или скорее всего они смешиваются: самый

позитивистский ученый стихийно приступает к организации фрагментарных закономерностей, без которых

история склонна раствориться в бессвязной множественности и потерять определяющее ее

интеллигибельное единство.

Заключение, Каузальность и вероятность

В эпистемологии естественных наук понятия детерминизма и вероятности постоянно сближаются. Но важно

выявить различные значения этого сближения.

1. Прежде всего индуктивная логика легко выражается в терминах вероятности. Если абстрагироваться

одновременно от истины и реальности, то остаются высказывания более или менее вероятные. Напротив,

если измеряют вероятность, сохраняя а) идею соответствия между мышлением и объектом, б) идею истины,

к которой более или менее приближаются, то вероятность отметит расхождение между нынешним

результатом и'окончательным результатом, когда верификация достигает надежности, а неточность —

абсолютной точности. Даже в эту субъективную вероятность вмешивается комбинационная схема,

вероятность возрастает вместе с числом и разнообразием экспериментов, потому что случайные встречи,

лежащие в основе видимых подтверждений, представляют более или менее редкие случаи (эквивалент

необычайного ряда в рулетке).

2. Вероятность имеет также субъективный характер в ошибках измерений. Здесь комбинационная схема

выступает прямо. Допускают, что многочисленные причины определяют минимум ошибок, одни в одном

смысле, другие в другом; так якобы объясняется разброс интерпретаций определенной точки зрения,

представляющей идеальную точность (и даже флуктуации роста внутри чистых линий потомства).

3. Напротив, вероятность, которая применяется в менделизме, имеет объективный характер в том смысле,

что она предполагает в реальности случайную структуру, точное изображение комбинаторной схемы.

Действительно, идут от наблюдаемых результатов к предполагаемой схеме. Необходимо вероятностное

(субъективное) рассуждение, чтобы сделать заключение о распределении полов в механизме их

трансмиссии (следовательно, чрезмерный разрыв между результатами

и теоретическими расчетами

нуждается в причине, открытии фактора, который благоприятствует определенной комбинации).

Логика менделизма практически осложняется тем фактом, что к комбинационной схеме добавляются

последовательные гипотезы (летальные факторы, обмен генами и т.д.), необходимые для рассмотрения

результатов, которые не соответствуют предвидениям. Нагромождение вероятностных рассуждений от

первых результатов к схеме, затем от

442

фактически признанной схемы к ошибочным причинам, затем от этих причин к новым странностям, — все

интерпретации являются своего рода численными данными, — иногда внушает беспокойство. Не задаются

вопросом, каким образом можно было бы опровергнуть менделизм, поскольку он по мере накопления новых

данных усложняется, но это нагромождение, на мой взгляд, в частном случае выражает

запутанное единство

факта и идей в экспериментальных науках. (Добавим к этому, что цитологический анализ часто

подтверждает гипотезы, взятые из статистики.)

4. Наконец, вероятность — сегодня именно чаще всего об этой идее думают — вмешивается в физику в

двойном аспекте: случайная микроскопическая структура (атомы, законы больших чисел) используется для

раскрытия наблюдаемых макроскопических законов. С другой стороны, невозможность одновременно

фиксировать позицию и энергию электрона выражается с помощью использования вероятности, на

элементарном уровне необходимость, которую обычно

выражают с помощью трансформации, неизбежно

приводит к вмешательству субъекта.

В общественных науках мы легко находим эквивалент методического применения вероятностей.

Элиминация акциденций для выделения целостностей заключает в себе вероятностные высказывания,

которые можно сравнить с высказываниями в теории заблуждений. Нет никакого резона в том, чтобы

внутри региона другие факторы колебания не компенсировали бы друг друга (пример, связанный с

самоубийствами).

С другой стороны, определенное число социологических проблем сравнимо с проблемами, которые

встречают биологи: исходя из численных результатов, найти структуру реального. В обоих случаях главная

трудность та же: истолковать статистические данные, за пределами цифр понять феномены. Даже дальше

можно пойти по пути сравнения. Противоположность между результатами Гальтона и результатами

генетиков, стремление различать

воздействие среды (случайная структура, плюрали-стичность независимых

причин, изолированная благодаря чистым линиям потомства) и воздействие генов (случайная структура

мендельского типа) напоминают трудности, с которыми сталкиваются социологи при концептуальном

истолковании наблюдаемых ковариаций при попытках заставить их участвовать в многообразных влияниях.

Бесспорно, свойство целостностей и там и тут остается различным. Социолог не больше, чем биолог может

открыть коллективную реальность (даже если это является реальностью наследственного состава) по

индивидуальным случаям. Но для социолога эта методическая обязанность соединяется с специфической

природой фактов, откуда следует особое значение статистики в общественных науках, впрочем, это значе

ние

изменяется вместе с эпохами и коллективами: большое значение в наших массовых обществах (в

двойном смысле очень многочисленных обществах и обществах, где индивиды во многих отношениях

унифицированы), минимальное значение в обществах и сферах, куда вовлекается конкретная и несравнимая

личность.