Арьес Ф. Человек перед лицом смерти
Подождите немного. Документ загружается.
могильных памятников одному умершему; как в случае расчленения самого тела
(отдельно хоронили тело, отдельно — внутренности, например сердце, потом могли
перезахоронить кости, так что появлялась еще одна могила), так и в случае, когда память
об умершем чтили в нескольких местах, не отдавая предпочтения тому, где было его
физическое погребение.
Глядя из сегодняшнего далека, можно заключить, что представление о человеке
освобождалось таким образом от старых языческих суеверий в отношении телесных
останков, которые превращаются в ничто, когда из них уходит жизнь. Однако люди
Раннего Средневековья были весьма далеки от подобного научного агностицизма. Кроме
того, начиная с XI в. можно наблюдать возвращение индивидуального характера
погребения и его принадлежностей, новое осознание позитивной ценности физических
останков человека. Это был долгий процесс, который может показаться в некоторых
отношениях возвратом к древнеримскому язычеству, но достигнет кульминации в культе
мертвых и могил в XIX — первой половине XX в. Понадобятся века и несколько
культурных революций, чтобы достичь этой кульминации. Говоря же о Средневековье,
мы скорее поражаемся тому, как долго и с каким трудом изживалась анонимность
погребения, свойственная предшествующей эпохе.
Исключение для святых и великих мира сего
Персонализация погребений, создававшая возможность их идентификации, и
увековечение памяти об умершем не исчезли в Раннее Средневековье полностью. Они
сохранялись в нескольких исключительных случаях. Речь шла о святых и об иных
окруженных всеобщим почтением великих людях.
Святые все были чудотворцами и заступниками, и народ должен был иметь прямой доступ
к их останкам, иметь возможность трогать их, прикладываться к ним, дабы вобрать в себя
магическую силу, которую они источали. Поэтому их гробницы обязательно должны
были совпадать с местом их захоронения. Гробниц и реликвариев бывало столько же,
сколько фрагментов тела святого. Так, гробница св. Сернина, тулузского епископа-
мученика, находилась в посвященном ему аббатстве близ Тулузы, но часть его ос-
==196
танков заключена в саркофаге XII в. в аббатстве СентИлэр-де-ль'0д, где его можно видеть
и сегодня. Гробницы святых представляли собой чаще всего каменные саркофаги, с
надписями или без: публичная известность святого и иконография были лучшими
средствами идентификации погребения.
О том, как смешивались стремление к увековечению памяти и желание аскетизма и
простоты, позволяет судить уже упоминавшаяся знаменитая крипта VII в. Жуаррского
бенедиктинского аббатства. Она посвящена св. Адону, основавшему аббатство в 630 г., но
содержит захоронения и других высоких духовных лиц. В древнейшей части крипты
сохранились саркофаги, датируемые эпохой Меровингов. Саркофаг св. Адена — очень
простой, без надписей и украшений. Зато гробница его двоюродной сестры, св.
Теодехильды, первой аббатисы женской монашеской общины Жуарра, украшена
великолепной каллиграфической латинской надписью, извещающей о том, что там
покоятся останки святой девственницы знатного происхождения, «матери сего
монастыря», научившей подвластных ей монахинь «бежать навстречу Христу». Надпись
завершается торжественно: «Се наконец ликует она в райской славе». Два других
саркофага в Жуаррской крипте — св. Агильберта и Агильберты — покрыты рельефами,
но не имеют надписей
191
.
Нельзя, конечно, утверждать, что эти гробницы с самого начала были лишены надписей
или что надписи не были сделаны на стене над саркофагами. Как бы то ни было, надписи
исчезли, и никто не счел нужным или сохранить, или возобновить их. Графическое
совершенство надписи на саркофаге св. Теодехильды и красота скульптурных украшений
на других памятниках говорят о том, что отнюдь не бессилие писцов или камнерезчиков
было причиной такой склонности оставить погребения безымянными и голыми.
Обратимся теперь к другому примеру. Более позднее, начала XII в., надгробие Бетона,
могущественного и влиятельного в свое время аббата Конкского, украшено надписью,
содержащей имя и титул покойного, похвалы ему как ученому-богослову, «мужу,
угодному Господу», и благодетелю аббатства. «Да будет он прославлен в веках. Да живет
досточтимый муж в вечности, славя высшего Царя». Никаких дат в надписи нет, и это
весьма знаменательно: мы еще не в историческом времени. Саркофага в этом месте нет.
Надпись сделана на стенной плите, украшенной барельефом. Возникает ощущение, что
сохранение плиты с надписью, увековечивающей память о великом аббате, было важнее
сохранения саркофага с телом. Бегон не был ка-
==197
ионизирован и не считался чудотворцем, поэтому выставление его останков в саркофаге
не было столь уж необходимым. Точное местонахождение его тела меньше
интересовало современников, нежели поддержание земной славы его имени посредством
мемориальной плиты с надписью. Потребность в увековечении памяти заставляла в XII —
XIII вв. реставрировать или изготавливать заново наиболее почитаемые старинные
надгробия
.
в о в а и и я
небесах
Продолжение сущест на земле и на
Надгробия Раннего Средневековья, с надписями и скульптурными изображениями
усопших или без них, отвечали, следовательно, главной цели: увековечение памяти.
Современники были убеждены, что существует связь между небесным вечным
блаженством и земной славой человека. Первоначально это касалось лишь очень
немногих кумиров мира сего, но постепенно такое убеждение стало распространяться и на
других смертных, явившись одной из характерных черт «второго Средневековья».
Святой не всегда был клерикального происхождения. Жак Ле Гофф показал, как рыцарь
Роланд стал образцом светского святого, наложившим свой отпечаток на христианскую
духовность Средневековья
192
. Святой-феодал доминирует и в артуровском цикле.
Сложный духовный взаимообмен между культурой церковной и культурой мирской,
фольклорной, привел в XI в. к складыванию таких концепций благочестия и святости, в
которых смешивались ценности, с нашей точки зрения, собственно религиозные и те, что
кажутся нам принадлежащими скорее миру земному. Различить их трудно, по крайней
мере до XVI в. Мы вновь встречаем здесь, хотя и в иной форме, ту двойственность aeterna
и temporalia, вечного и преходящего, которая прослеживается в завещаниях, в трактатах
об искусстве праведной кончины и в иконографии macabre.
Мифология крестовых походов оживила и прославила рыцарскую идею сближения между
бессмертием и славой. Провансальская «Песнь о крестовых походах» обещает
крестоносцам «хвалу мира и хвалу Бога, ибо они смогут по праву обрести то и другое»
193
.
Даже аскетические адепты «презрения к миру» не избежали влияния рыцарского культа
славы. Говоря о великих церковных авторитетах, они восхваляют их «прочную славу» на
земле. Григорий Великий, по словам Бернарда Клюнийского, «живет всегда и повсюду»,
«его слава не прейдет в веках, мир будет петь
==198
ему хвалы, и слава его пребудет. Его золотое и огненное перо не умрет, и сокровища,
заключенные на его страницах, будут восприняты потомством»
194
.
Эта связь двух продолжений существования: эсхатологического и мемориального —
продлится очень долго, пройдет через эпоху Ренессанса и Новое время и даст о себе знать
еще в позитивистском культе прославленных умерших и их могил в XIX в. В наших
индустриальных обществах оба продолжения существования будут забыты одновременно.
Однако мы склонны сегодня воспринимать вечное и земное, эсхатологическое и
мемориальное скорее как категории противоположные: воинствующие антиклерикалы и
рационалисты XIX в. стремились столкнуть их между собой, заменить одно другим. Люди
Средневековья и Ренессанса, как и люди античной эпохи, напротив, считали вечное и
земное взаимодополняющими. Мирская слава и честь делают человека достойным
небесного блаженства и вечного покоя в раю. Эту идею, особенно распространенную на
исходе Средневековья, ясно выразил, в частности, итальянский гуманист Дж.Конверсано:
«Итак, самое большое счастье — быть знаменитым и почитаемым в этом мире и
насладиться затем в мире ином вечным блаженством»
195
.
Отсутствие в средневековом сознании непроницаемой перегородки между миром земным
и миром потусторонним не позволяло отделить сверхъестественное, потустороннее
продолжение существования от славы, обретенной в земной жизни. Даже
рационализирующие Реформация и Контрреформация XVI — XVII вв. не смогут
полностью разделить одно и другое. Так, в пуританстве земное преуспеяние будет тесно
связано с идеей предназначения.
К
Χ — XI вв. эсхатологическую функцию стал исполнять в сознании современников сам
факт захоронения ad sanctos, «y святых», а не факт наличия видимого погребения. Ни для
спасения души усопшего, ни для спокойствия живых больше не требовалось, чтобы
каменная оболочка тела выставлялась на всеобщее обозрение или даже чтобы
местонахождение трупа было точно обозначено. Единственным важным условием было
погребение у церкви или в ней самой. Возможность же идентификации могилы с
помощью надгробной надписи не рассматривалась как нечто необходимое, во всяком
случае, если речь не шла о святых и иных великих людях, окруженных всеобщим
почитанием. Только эти последние имели право на надгробия и надписи, позволяющие
идентифицировать место их погребения.
Ситуация, сложившаяся к концу Раннего Средневековья, могла бы длиться еще очень
долго, по крайней мере до тех пор, пока сохранялась бы практика захоронений «у
==199
святых» или в церквах. Прогресс материализма и агностицизма, секуляризация жизни и
общественного сознания вытеснили бы старую веру в продолжение существования после
смерти и — уже по другим причинам — поддержали бы традицию анонимности
погребения. В этом случае мы не знали бы в XIX в. культа могил и кладбищ и не имели
бы сегодняшних административных проблем с организацией похоронных служб.
Однако развитие пошло по иному пути. Начиная с XI в. обычай ставить видимые
надгробия, часто не совпадающие в пространстве с местом, где покоилось тело, стал
распространяться все шире. Стремление увековечить память усопшего охватывало все
более широкие массы простых смертных. Анонимность погребения постепенно и
исподволь преодолевалась.
Возвращение надгробной надписи
Это важное и весьма характерное явление примерно совпадает во времени с
исчезновением анонимного саркофага, на смену которому пришли сначала свинцовый, а
затем деревянный гроб. Исчезнувшие с раннехристианских времен надгробные надписи
вновь появились к началу XII в., например на парижском кладбище Сен-Марсель
196
.
Явление это приписывали «возрождению античного вкуса к эпитафиям*. Но, как мы
скоро увидим, подражание эпиграфическому стилю античности вошло в моду не раньше
XV — XVI вв. В первых средневековых эпитафиях скорее спонтанно проявляется
потребность, прежде неведомая, утвердить собственную идентичность перед лицом
смерти. Не случайно именно тогда же распространяется иконография Страшного суда и
сознание необходимости составлять завещания, понятой как религиозный долг.
Возвращение надгробной надписи не произошло повсеместно и сразу. Надгробие такого
видного деятеля церкви, как аббат де Ла Бюссьер в Бургундии (XII в.), в коллекции
Гэньер, отмечено лишь символическим изображением двух драконов, сраженных
четырьмя аббатскими посохами. И еще долгое время спустя, после того как надгробные
надписи стали уже часты и красноречивы, могилы многих монахов и аббатов отличались
архаической безымянностью. Но даже с этой оговоркой нельзя не поразиться тому, как за
несколько веков средневековое общество перешло от молчания анонимности к пышной,
нередко избыточной биографической риторике эпитафий, от скромного обозначения
К оглавлению
==200
идентичности погребения к многословному выражению семейной солидарности с
усопшим.
Древнейшие средневековые эпитафии обычных людей (эпитафии пап или святых дольше
сохраняли стиль римской эпиграфики античной эпохи) сводятся к краткому упоминанию
имени и статуса покойного и иногда содержат несколько похвальных слов ему.
Разумеется, и эти «обычные люди», удостоившиеся в то время эпитафии, были важными
лицами: таковы, например, епископы Шалонские, похороненные с конца Χ по XIII в. в
своем соборе, или аббат в Сито, эпитафия которому в 1083 г. гласит: «Здесь лежит
Бартоломей, некогда аббат этой обители»
197
.
К имени скоро добавилась дата смерти (год, а иногда также месяц и число). В XII — XIII
вв. эпитафии почти всегда писались по-латыни. Они начинались словами «Здесь лежит...»,
далее шло имя покойного, его титул или должность, дата смерти. В XIV в. наиболее часты
были надписи на французском языке: «Здесь лежит знатный и мудрый рыцарь...»; «Здесь
лежит сапожник, парижский горожанин...»; «Здесь лежит достопочтенная и скромная
особа...». Завершались эпитафии благочестивым добавлением: «Отошел к Господу»,
«Душа его у Бога. Аминь», «Бог в Своей милости да простит ему его грехи» или — самое
банальное — «Душа его да покоится в мире». В конце XV и в XVI в. предпочтительным
языком надгробных надписей вновь стала латынь.
Вплоть до XIV в. обычная эпитафия состояла, таким образом, из двух частей. Одна,
древнейшая, удостоверяла личность покойного, сообщая его имя, статус и функцию,
иногда краткую похвалу, а также дату смерти. В большинстве случаев этим дело и
ограничивалось, и ни возраста, ни даты рождения в надгробной надписи не указывалось.
Вторая часть, особенно частая начиная с XIV в., представляла собой молитву Богу за
душу усопшего, ведь уверенность в спасении души христианина, похороненного «у
святых», была уже не столь сильной, как в предшествующую эпоху.
Первоначально эта молитва выступала как некая анонимная молитва церкви. Но ее,
вырезанную на камне или на меди, помещенную на полу или на стене, кто-то должен же
был произнести, прочесть. Таким образом, между умершим и тем, кто читает его
эпитафию, устанавливался диалог. Коммуникация осуществлялась в обоих направлениях:
от живого к мертвому ради спасения его души и от мертвого к живому ради наставления.
Надгробная надпись стала уроком и призывом одновременно. С XII в. эпитафии,
составлявшиеся клириками или иногда даже самим умирающим, все чаще
формулировались как благочестивый
==201
призыв к живым лучше понять великий урок смерти. То была древняя традиция memento
mori («помни о смерти»), которую мы слишком склонны ограничивать рамками эпохи
macabre на исходе Средневековья.
Надпись прямо взывала к тому, кто должен был ее прочесть, именуя его lector, читатель.
Некий каноник в СентЭтьен-де-Тулуз, умерший в 1177 г., обращаясь к своему
«читателю», говорит: «Если ты желаешь видеть то, чем я некогда был, а не то, что я
теперь, ты в заблуждении, о читатель, пренебрегающий тем, чтобы жить по Христу.
Смерть для тебя приобретение, если, умирая, ты входишь в блаженство вечной жизни». В
монастыре Сен-Виктор в Париже некогда можно было увидеть эпитафию придворного
врача Людовика VI, относящуюся примерно к тому же времени и выражающую те же
чувства. Обращаясь прямо к «тебе, проходящему мимо», автор признает, как тщетна перед
Богом вся его наука врачевания, если она не исцеляет душу. Кончается эпитафия словами,
которые вскоре станут самыми банальными в надгробных надписях: «Что ты теперь —
тем мы были. Что мы есть — тем ты станешь».
В этих двух текстах XII в. авторы не призывают прохожих молиться за душу умершего, но
лишь приглашают его подумать о смерти и сильнее обратиться душой к Богу. Подобные
обращения к читателям эпитафий можно встретить и в XV, и в XVII вв. В XIV в., как уже
говорилось, появляется новая тема: обращение к прохожему за молитвой заступничества
за душу умершего. Так, стенная эпитафия одного из Монморанси, умершего в 1387 г. и
похороненного в церкви в Таверни, взывает: Люди добрые, идущие этой дорогой,
Непрестанно молите Бога
За душу тела, лежащего здесь.
Но кто был этот прохожий? Поостережемся представлять себе, как в наше время,
родственника или друга покойного, приходящих к нему на могилу. Вплоть до конца XVIII
в. собеседником, которого представлял себе умерший или автор его эпитафии, был
именно случайный прохожий, идущий через кладбище или зашедший в церковь
помолиться или для иного дела, ведь и кладбище, и церковь были местами
общедоступными, местами встреч и прогулок.
Поэтому и завещатели выбирают себе для погребения места и наиболее престижные,
расположенные ближе всего к средоточию сакрального, и наиболее посещаемые людьми,
Недаром в надгробной надписи одного старика, похороненного в 1609 г. в церкви Сент-
Андре-дез-Ар в Париже, его желание быть погребенным близ капеллы Святых Даров
==202
'S
объясняется не только почитанием «драгоценного тела Спасителя нашего», но и
стремлением «обрести милость благодаря молитвам верующих, которые подходят и
преклоняют колени перед этими Святейшими и Досточтимыми Дара
ми»
198
.
Автор эпитафии обращается к прохожему с увещеванием, с просьбой молиться за душу
усопшего, но также и для того, чтобы рассказать ему историю жизни покойного, его
биографию, в надежде, что тот запомнит ее и перескажет другим и круг земной славы
умершего расширится. В XIII — XIV вв. эпитафия стала длиннее и многословнее. Пример
тому — надпись на могиле Эврарда, епископа Амьенского, умершего в 1222 г., чье
погребение в соборе в Амьене является одним из шедевров надгробного искусства
Средневековья. «Он вскормил свой народ, — гласит эта надпись, — он заложил основы
этого здания». «Город был поручен его заботам». «Здесь лежит тело Эврарда, чья слава
источает аромат нарда». «Он был агнцем с мягкими, львом с великими, единорогом с
гордыми». В этом необычно длинном тексте можно найти как традицию
раннехристианской эпиграфики, так и панегирические формулы, которые получат
распространение лишь впоследствии. С XV по XVIII в. надгробная надпись была
длинным красноречивым повествованием о героических и моральных доблестях
умершего.
Начиная с конца XIV в. в эпитафиях — все чаще опять по-латыни — зазвучали
благочестивые заклинания, парафразировавшие заупокойные молитвы. В надписи на
могиле рыцаря Монморанси в Таверни о нем говорится как о «прославленном своей
честностью»: «Раскрой ему небо, Судья, решающий о сохранении всего сущего, и удостой
своим милосердием этого несчастного, о Царь, который и Отец...»
В это же время в надгробных надписях появляется новый элемент, наряду с датой смерти
начинают указывать и возраст умершего. С XVI в. этот обычай стал всеобщим и
повсеместным. Он предвосхищал несколько статистическое представление о
человеческой жизни, свойственное нашей бюрократической и технической цивилизации:
жизнь определяется больше ее длительностью, нежели совершенными человеком
деяниями.
Наконец, в XV — XVI вв. эпитафия перестала быть индивидуальной; теперь она
относилась ко всей семье. К умершему добавляются в тексте еще живущие близкие: жена,
дети, а если он был очень юн, то родители. Семейные связи, доныне оставлявшиеся без
внимания в этот высший момент истины, каким была смерть, теперь занимают
подобающее им место на видимом, доступном общему обозрению надгробии. Пример
такой коллективной эпитафии мы
==203
находим на плите, вмурованной в наружную стену церкви Нотр-Дам в Дижоне: здесь
перечислены многочисленные члены одной семьи, уничтоженной между 1428 и 1439 гг.
несколькими большими эпидемиями. Жена, которая, судя по датам, умерла последней и,
по-видимому, успела заказать эту плиту, приводит без всяких биографических
подробностей список, включающий наряду с ее мужем и ею самой также множество
детей.
Все формальные элементы эпиграфического жанра отныне собраны воедино:
удостоверение личности умершего, обращение к прохожему, благочестивая формула,
риторическое описание заслуг и добродетелей и перечисление членов семьи. Эпитафия
становится рассказом, иногда кратким, если умерший был молод, иногда весьма
пространным, если он был стар и знаменит. Длинные надгробные надписи покрывали
полы и стены церквей и погребальных галерей кладбищ, словно страницы
биографического словаря, читаемого
всеми прохожими.
Некоторым, обиженным жизнью, эпитафия давала благоприятный случай заявить протест
против несправедливостей судьбы, подобно тому как это сделал в 1562 г. Пьер Ле Мэстр,
«нотарий и секретарь великого короля». «Служитель Бога, Правосудия и Веры», он за все
свои труды пожал лишь неблагодарность, тщетную надежду и забвение. Но
несправедливость великих мира сего не ослабила блеска его репутации, которой он
добился исключительно собственными добродетелями, пусть и не признанными при
жизни. Сохраняемое им «имя порядочного человека» навсегда увековечит на земле его
славу, и ее не победит ни
смерть, ни время.
Подобная эпитафия, исполненная обиды и горечи, встречается нечасто. Зато эпитафий
героических было множество, особенно в XVII в., когда бесчисленные войны
французских королей унесли десятки тысяч жизней. То были первые индивидуальные
памятники павшим в сражениях, и, несмотря на все испытания, перенесенные
французскими церквами в эпоху Революции, некоторые из таких надписей
еще
сохранились там на стенах благодаря основательным реставрационным работам.
Иные эпитафии XVII — XVIII вв. представляют собой пространные генеалогии знатных
семейств, соединенные с яркими повествованиями о славных деяниях и воинских
подвигах. Так, в капелле семьи герцогов Жеврских в монастыре целестинцев на
надгробной плите Леона Потье де Жевра, пэра Франции, умершего в 1704 г., подробно
перечислены его титулы и имена его предков, сообщается, что в 1665 г. в бою под ним
было убито два коня, что он попал в
==204
плен, но смог бежать и догнать свой полк. Перечисляются звания и части, где он служил,
— настоящий официальный некролог. В той же часовне можно видеть надгробия тех из
рода де Жевр, кто пал на поле брани: «Прохожий, у тебя перед глазами образ дворянина,
чья жизнь была столь образцовой, что его смерть не могла не быть славной». «Этот
храбрый муж погиб с оружием в руках, осыпанный похвалами отечества и покрытый
землей врагов» (покойный остался лежать под развалинами взорванной башни в
Лотарингии). «Прохожий, мог ли великий воин иметь более почетное погребение! Если
ты француз, отдай свои слезы солдату, который отдал всю свою кровь величию этого
государства и погиб в 32 года, покрытый 32 ранами. (...) Ты помолишься за его душу, если
твоя душа чувствительна к прекрасным деяниям». Человек, о котором это написано,
маркиз де Жевр, погиб в 1643 г., но эпитафия была составлена позднее, во второй
половине столетия, сыном покойного — основателем семейной часовни-усыпальницы
199
.
Помимо воинских подвигов надгробные надписи увековечивали, хотя и более скромно,
также дипломатические карьеры, знание наук и искусств, канонического и светского
права: церкви Рима полны таких надгробий, относящихся к XV — XVIII вв. Некоторые из
эпитафий весьма пространны, но большинство их отличаются лаконизмом. Мелкий
судебный чиновник с гордостью перечисляет королей, которым он служил; скульптор
и
камнерезчик приглашает прохожего полюбоваться его «прекрасными творениями,
которые вы видите в этой церкви и в других местах» (1663 г.). В XVI в. посмертной славы
удостаивается в надгробных надписях и супружеская верность. Семейным счастьем
дышит эпитафия супругам Матьё Шартье и Жанне Брюнон в церкви Сент-Андре-дез-Ар
1559 г., завершающаяся словами: Пятьдесят лет, друг другу верность храня, Делили ложе,
не ссорясь и не бранясь.
Другой муж, восхваляя супружеские добродетели усопшей жены, кратко рассказывает
целую историю их брака: за все это время он «в ней ничего не нашел, что мог бы
порицать».
Некоторые эпитафии были предназначены для публикации как одна из классических форм
надгробного
похвального слова. В 1619 г. иезуиты в Понт-а-Муссон напечатали
надгробную надпись, сделанную латинскими и французскими стихами для одного из
умерших юных воспитанников ордена, Клода Юро.
Мирская слава и вечное спасение в эпиграфической литературе XVI — XVII вв. по-
прежнему тесно связаны между со-
==205
бой, но эта связь не осознается как нечто необходимое. Понятия эти начинают
разделяться, что открывает или, точнее, приоткрывает дверь современной секуляризации.
Известность на земле уже не считается лучшим путем к бессмертию на небесах. Однако
вера в спасительную силу мирской славы была еще такова, что в представлениях
современников громкое имя умершего делало почти ненужным людское красноречие,
выраженное в форме эпитафии. Прижизненная молва о добродетелях умершего важнее
пышного убранства его могилы, внушает читателю эпитафия 1559 г. в Сент-Андре-дезАр.
В XVII в. убеждение в том, что истинная слава не нуждается в многословии надгробной
надписи, усиливается настолько, что гордые в своем смирении люди предпочитают
указывать на могиле лишь свое имя — и ничего больше. Так, некий флорентиец
потребовал в XVII в. в своем завещании, чтобы на его надгробной плите было высечено
только его имя. Однако его наследник все же воздвиг на его могиле в церкви Сан
Сальваторе дель Монте бюст с надписью, в которой признается в
своей неспособности
дойти вместе с завещателем до такого крайнего предела смирения.
Итак, нет сомнения, что в XV — XVII вв. завещатели и их наследники или родные
стремились использовать надгробие, дабы передать потомству память о его жизни и
деяниях, громких или скромных. Это желание заметно не только в надписях длинных и
витиеватых, но и в простых и кратких, гораздо более многочисленных, которые, однако,
почти все исчезли, не представляя интереса ни для историков, ни для искусствоведов, ни
для специалистов по генеалогии. Во всех этих эпитафиях одно слово повторяется
особенно часто: memoria, «память». Слово это было, конечно же, не новым: оно
относилось еще к языку римской надгробной эпиграфики. Но христианство,
позаимствовав его, придало ему смысл мистический, эсхатологический, ведь словом
memoria обозначали и могилу святого мученика, распространявшего спасительную
благодать на всех, похороненных с ним рядом. В надгробных надписях XVII в. этот
мистический смысл сохраняется, но возрождается и старый, античный смысл, и
выражение «В вечную память такого-то» приглашало не только молиться
за душу
усопшего, но и помнить о нем, о его биографии, о деяниях, совершенных им на земле.
Чувство семьи
До начала XVII в. составление текстов, увековечивающих историю жизни, было делом
самого завещателя: он писал их собственноручно или заказывал. В XVII в. эта за-
==206
дача все чаще ложилась на его близких, на семью. Так обстояло дело, в частности, с
надгробными надписями молодых сеньоров де Шевр, павших в войнах Людовика XIII и
Людовика XIV.