Ветловская В.Е. Анализ эпического произведения: проблемы поэтики

Подождите немного. Документ загружается.

Каждый из названных мотивов, появляясь в конкрет-

ном контексте, воздействует на читателя с той силой

образной выразительности, которая этому мотиву прису-

ща. Одновременно он передает всю полноту отведенных

ему здесь значений. «Ясный сокол»

—

говорит о лестном

представлении Макара Алексеевича о себе, мелькнувшем

у него однажды весенним утром (это представление зву-

чит для читателя не без оговорок, поскольку кое-что о

герое уже известно: «Не радость старость, родная моя (...)

наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут...»). Чувство

героя к Вареньке таково

(ср.

дальше: «Впрочем, сам вино-

ват (...) Не пускаться бы на старости лет с клочком волос

в амуры да в экивоки» — 1, 19), что «ясный сокол» здесь

«отдаленно» намекает на жениха, «ангельчик» и «голуб-

чик» Варенька — на невесту. Ср.: «Сокол, соколик, ласк,

милый, любезный, друг (...) Жениха в песнях величают

соколом, невесту

голубкою...».

Тем не менее «сокол» — птица, и не просто птица, а

«хищная птица» (ср. здесь же: «Зачем я не птица, не

хищная птица?»). Конечно, слова Макара Алексеевича о

«хищной птице» выражают только его «желание» — то,

чем ему хотелось бы быть (именно потому, что реально

этого нет). «Ясный сокол» и «хищная птица» существуют

в сознании героя сами по себе, раздельно. Но вне созна-

ния героя первый мотив раздваивается и предстает и в

форме «ясный сокол» (один мотив), и в форме «сокол»

(другой). В последнем виде он отчетливо указывает лишь

на возможный вариант «хищной птицы», способной вы-

соко летать и ясно, светло, остро видеть. Ср.: «(...) вдруг,

невзначай, подымаю глаза, — право, у меня сердце вот

так и запрыгало! (...) Вижу, уголочек занавески у окна

вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином (...)

И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловид-

ного личика-то вашего я не разглядел хорошенько! Было

время, когда и мы светло видели, маточка. Не радость

старость (...) Вот и теперь всё как-то рябит в глазах (...)

Однако же в воображении моем так и засветлела ваша

ЛХ

ДальВ. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.;

М.,

1882.

Т.

С.

262.

108

улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая улы-

бочка» (1, 13—14). «Ясный сокол» — такая же мечта Ма-

кара Алексеевича, как и «хищная птица». Но хотя у героя

и «рябит в глазах», он Варенькино личико в общих очер-

таниях все-таки разглядел и «в воображении» своем даже

увидел ее светлую, «добренькую, приветливую улыбочку».

«Прежде ведь я жил таким глухарем (...) смирно, тихо;

у меня, бывало, муха летит, так и муху слышно» (1, 16).

Глухарь

—

здесь во всяком случае человек не глухой, его

самого только никто не слышит; он отделен от всех,

обособлен, так, как если бы жил не в городе, среди людей,

а в лесу (ср.: «Спрашиваю я теперь себя, маточка, как же

это я жил до сих пор, таким олухом, прости Господи? Что

делал? Из каких я лесов?» — 1, 58). Глухарь — лесная

птица; крупная, в отличие от сокола, но не «хищная»; из

семейства куриных. Глухаря тоже до известных пор

никто не слышит. Но зато когда его можно услышать

(всегда среди общего «шума, крика, гвалта» — 1, 16) в

начале весны, в брачный период, он перестает слышать

сам. Макар Алексеевич плохо видит (в русле новой соот-

несенности мотивов становятся подозрительны его «рас-

красневшиеся» глаза), в дальнейшем выясняется, что он

не очень отчетливо и не все слышит.

«Худая (...) общипанный, чахлый цыпленок». Цыпле-

нок даже, собственно, и не птица. Совершенно очевидно,

что этому цыпленку некуда «забираться», его можно толь-

ко съесть, и не каждому он покажется достойной добы-

чей. Дальше: «Старший, мальчик, весь в отца (Горшко-

ва.

—

В.

В.),

тоже такой чахлый» (здесь подразумевается

«цыпленок») — 1, 24; «Были бы вы (Варенька.

—

В.

Я) не

худенькие, не чахленькие» (как «цыпленок») — 1, 86; «За-

мечаю малютку (...) чахленький» (как «цыпленок»)

«словно птенчик, из разбитого гнездышка выпавший» —

1,87 и т.д.

«(...) вы тогда у меня улетите, как пташка из гнездышка,

которую совы-то эти, хищные птицы заклевать собра-

О другом необходимом здесь дополнении к определению

«чахлый», «чахленький», связанном с другой темой (темой цветов),

см.

ниже.

109

лись». Совы бывают и крупные, и мелкие. Это не просто

«хищные птицы», но ночные хищные птицы. Они вы-

сматривают добычу ночью (здесь это уточнение не слу-

чайно, ведь день, который описывает автор в «Бедных

людях», ненамного светлее ночи).

Приведенные примеры не исчерпывают взятой темы

(темы «птиц»), но для вывода их достаточно. Конкретный

контекст, в котором появляются отдельные мотивы, со-

общает им разнообразие значений, лишь до некоторой

степени воспроизводимое другими мотивами той же

темы. Тема обогащается за счет конкретной разработки

своих элементов, но связываются эти элементы в нечто

целое (одну тему) не благодаря такому разнообразию, а

вопреки ему. Ведь для того, чтобы мотивы соотносились

друг с другом, необходимо нечто общее, что их бы объ-

единяло. Соотносящиеся друг с другом мотивы одной

темы,

таким образом, не только обогащают ее конкрет-

ными значениями, но постепенно выявляют то сущест-

венно важное (в смысловом, в идейном плане), что свя-

зывает их все.

Между «ясным соколом» (каким однажды, весенним

утром «встал» Макар Алексеевич) и «глухарем» (каким он

был «прежде») то общее, что тот и другой — «птица». Но

«сокол» — «хищная птица»; «глухарь» — нет; «сокол»

может «заклевать», а «глухарь», хотя и крупная птица,

хорош как раз для того, чтобы быть съеденным. «Ясный

сокол» — только «желание», «мечтание» Макара Алексее-

вича; а потому, может быть, он «встал» весенним утром и

начал свою любовную «песнь» не в качестве «сокола»,

который вообще не поет, но в качестве того, каким он

был «прежде»... (ср. следующее письмо того же дня: «Не

пускаться бы на старости лет с клочком волос в амуры да

в экивоки... И еще скажу, маточка: чуден иногда человек,

очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит, занесет

подчас! А что выходит-то, что следует-то из этого? Да

ровно ничего не следует, а выходит такая дрянь, что

убереги меня, Господи! (...) Уж потом только как осмот-

релся, так всё стало по-прежнему — и серенько и тем-

ненько (...) да и я всё такой же; так, каким был, совершен-

но таким же и остался (...) Знать это мне всё сдуру так

110

показалось. А ведь случается же иногда заблудиться так

человеку в собственных чувствах своих да занести око-

лесную. Это ни от чего иного происходит, как от излиш-

ней, глупой горячности сердца» — 1, 19).

Между «глухарем» и «общипанным, чахлым цыплен-

ком» гораздо больше общего: это не только «птицы», но

и одного семейства

—

куриных. Это не «хищные птицы».

Правда, глухарь крупнее и еще не «общипан».

Разработка темы «птиц» (и людей, уподобленных пти-

цам) в «Бедных людях» выделяет следующие моменты:

есть либо мелкие «птички», «птенчики», «пташки», либо

крупные «птицы»; одни высоко летают, другие — низко;

одни просто «птицы», другие — «хищные птицы»; одни

кого-то клюют, другие

—

бывают заклеванными.

В этом последнем значении тема «птиц» оборачивает-

ся темой преследования (преследователя, мучителя) и

жертвы; охоты (охотника) и добычи. Она оказывается

только частью более широкого тематического целого

(включающего не только «птиц»), а ее мотивы родствен-

но сопрягаются с теми, которые передают эти новые

тематические отношения: «Нет, добрый друг мой и бла-

годетель (...) Я умею оценить в моем сердце всё, что вы

для меня сделали, защитив меня от злых людей, от их

гонения и ненависти» (1, 21). «Злые люди» и «хищные

птицы» — само собой напрашивающееся сближение.

Далее: «Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала я тоже со

стороны, что Анна Федоровна всё обо мне выведывает.

Она, кажется, никогда не перестанет меня преследовать

(...) если бы знала бедная матушка, что они со мною

сделали (...) что они со мною сделали!» (1, 24—25); «Гово-

рить же о бедной моей матушке, оставившей свое бедное

дитя в добычу этим чудовищам, мне тяжелее всего»

(1,

49); «до чего вы меня довели, Макар Алексеевич! (...)

вы еще не знаете, что я из-за вас терплю! Мне по нашей

лестнице и пройти нельзя: все на меня смотрят, пальцем

на меня указывают (...) Так-то вы теперь!» (4, 80—81) и др.

Во всех случаях, когда тема не исчерпывается ближай-

шим контекстом (простой рядоположностью принадле-

жащих ей мотивов) и выражается в прерывающейся пос-

ледовательности то более, то менее крупных компонен-

111

тов общего рассказа, мы имеем дело со сложной органи-

зацией тематического материала.

Все связи мотивов одной темы

такой прерывающейся

последовательности возникают на основе ассоциаций

—

подобия, контраста и смежности. Ведь для того, чтобы

что-то узнать как знакомое, здесь нужно вспомнить (при-

мерно так: что-то похожее уже было... опять об этом...

опять об этом). Любое припоминание (узнавание) воз-

можно только благодаря ассоциациям и ничему другому.

Поскольку тематические мотивы объединяются друг с

другом в силу однородности, внутренней общности,

равно им всем принадлежащей, в основании их должно

лежать некое принципиальное единство, близость по су-

ществу

—

что бы об этой близости ни намекало. Ассоци-

ации подобия говорят о ней наиболее очевидным обра-

зом («птичка»... «птичка»... «птенчик»... «пташка»); ассоциа-

ции контраста тоже достаточно очевидны («ясный

сокол» и — «общипанный, чахлый цыпленок»). Но для

того чтобы контрастирующие (как и вообще внешне не-

подобные) элементы объединились, необходимо абстра-

гирование (отвлечение от видимого различия в пользу

существенной близости). Читатель должен проделать

путь,

возвращающий его к истокам контраста — к неко-

торой глубинной, подспудной близости контрастирую-

щих элементов, оправдывающей само сопоставление мо-

тивов, выделяющихся из среды прочих и внешне вполне

противостоящих друг другу.

Таким образом, в границах темы контраст всегда ока-

зывается неполным; он касается только некоторой части

признаков контрастирующих явлений и не затрагивает

их сути. Именно поэтому в пределах одной темы в при-

нципе нет разницы между очевидно контрастирующими

мотивами и мотивами, которые свидетельствуют просто

об отличиях вещей и явлений. Поэтому же по ходу рас-

сказа возможны неожиданные трансформации: то, что

казалось или противоположным, или достаточно дале-

ким, сближается на более глубокой основе (например:

«глухарь» и «общипанный, чахлый цыпленок» по отноше-

нию к «хищной птице»), а то, что казалось близким, —

расходится (и «глухарь» — «птица», и «сова» — «птица»,

112

не мелкие «птички», но один только «птица», а другая —

«хищная птица»).

Самые сложные и самые неочевидные способы связи

отдельных мотивов основываются на ассоциациях смеж-

ности, наиболее существенных и частых в эпическом

тексте. Это, например, «далеко забирался» вместо высоко

летал (как «птица»); «гордиться» вместо возвышаться;

«гнездышко», которое должно возникнуть в сознании чи-

тателя из описания общей ситуации: смерть отца и мужа

(«голубчика»); сирота и вдова, оставшиеся «без крова, без

пристанища, без пропитания» (1, 29); их общее «сирот-

ство,

безнадежность, беспомощность» — и, с другой сто-

роны (в дополнение к сказанному), предложение «при-

ютиться». Осиротевшие «пташки» (вдова и дочь) находят

себе новое «гнездышко».

дальнейшем этот мотив, пона-

чалу явившийся в виде части («приютиться»), звучит це-

ликом — «в гнездышке приютились». Повторяющееся

«приютились» другой природы, чем «птичка», «пташка»,

«птенчик» и т.д. Оно важно здесь не само по себе, но

только вместе с другим словом (или иногда — словами),

поскольку мотивом (мельчайшей единицей темы) в дан-

ном случае будет именно сочетание слов.

Более сложную роль играет и повторяющееся «чах-

лый». Определение появляется в рассказе Макара Алексе-

евича о Терезе — «общипанный, чахлый цыпленок» и

увязывается поэтому с темой «птиц». Но оно существует

и в другой соотнесенности вещей (тема цветов), на этот

раз в словах Вареньки, где знаменательно и характерно

усвоено темой воспоминаний: «Воспоминания, радост-

ные ли, горькие ли, всегда мучительны; по крайней мере

так у меня; но и мучение это сладостно. И когда сердцу

становится тяжело, больно, томительно, грустно, тогда

воспоминания свежат и живят его, как капли росы в

влажный вечер, после жаркого дня, свежат и живят бед-

ный, чахлый цветок, сгоревший от зноя дневного» (1, 39).

Дальше: «Ну полноте, ангельчик мой (...) Вы не больны,

душечка, вовсе не больны; вы цветете, право цветете;

бледненьки немножко, а все-таки цветете» (1, 55—56).

Затем снова в воспоминаниях Вареньки о «золотом дет-

стве»: «(...) сколько смеху бывало.

потом ночью не спим

ИЗ

от страха; находят такие страшные сны. Проснешься (...)

Утром встанешь свежа, как цветочек (...) кричат веселые

птицы. Солнце светит кругом яркими лучами (...) Светло,

ярко,

весело (...) Мужичок проедет мимо окон (...) Все так

довольны, так веселы!.. Ах, какое золотое было детство

мое!..» (1, 84). Ср. следующее письмо Макара Алексеевича:

«Отчего вы, Варенька, такая несчастная? (...) ходили бы

вы не в холстинковом ветхом платьице, а в шелку да в

золоте. Были бы вы не худенькие, не чахленькие, как (...),

а как (...) свеженькая, румяная» (I, 86). Наконец: «Замечаю

малютку, мальчика (...) был бы хорошенький, да на вид

больной такой, чахленький, в одной рубашонке да еще в

чем-то, чуть ли не босой стоит (...) детский возраст! (...)

словно птенчик, из разбитого гнездышка выпавший»

(1,87).

Мотив «чахлый», возникающий в романе в связи с

темой «птиц» и «цветов» (и ни в какой иной связи), по

ассоциациям смежности удерживает за собой в дальней-

шем и то представление, и другое («чахлый цыпленок»,

«чахлый цветок»). Он видимо объединяет обе темы. По

законам тех же ассоциаций «цветы» и «птицы» в соеди-

нении с другими важными здесь мотивами отсылают

читателя к тому источнику, о котором уже говорилось

—

к Нагорной проповеди Христа: «Взгляните на птиц небес-

ных: они не сеют, не жнут (...) и Отец ваш небесный

питает их (...) И об одежде что заботитесь? Посмотрите

на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут

(...) но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не

одевался так, как всякая из них» (Евангелие от Матфея,

гл.

6, ст. 26, 28—29). Подчеркнем, что «птицы» и «цветы»,

уравненные в данном случае друг другу, ввиду такого

соединения и такой отсылки исключают представление

о «хищной птице».

Тема «цветов» (и людей, уподобленных цветам) в «Бед-

ных людях» передается отдельными мотивами благодаря

ассоциациям смежности: «(...) к горшку с бальзамином»

(1,

13); «в розовом цвете» (1, 14); «парочку горшков с

бальзаминчиком и гераньку»; «И зачем мне эти горшки?

Ну, бальзаминчики еще ничего, а геранька зачем? (...) Что

за прелесть на ней цветы! Пунсовые крестиками. Где это

114

вы достали такую хорошенькую гераньку? (...) еще цветов

поставлю (...) и мечтания в розовом цвете» (1, 17—18).

«Фамилья его Горшков (...) Жалкий (...) такой (...) Стар-

ший, мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый»

(1,

23—24).

В основе приведенных примеров лежит ясная метони-

мия: цветы -> горшки с цветами (или цветы в горш-

ках) -> горшки... -> Горшков (в дальнейшем выясняется,

что этот Горшков «с бальзаминчиком»). Ср.: 1,

89—91.

Отдельные мотивы одной темы увязываются друг с

другом путями разных ассоциаций. Однако каждый из

этих мотивов соотносится с темой, существующей не

в качестве (и только) простой суммы их всех, но в качес-

тве общего для них понятия (и заключенного в отдель-

ном мотиве, и свободного от него), лишь благодаря ас-

социациям смежности, по принципу метонимии — как

часть с целым.

Иерархия мотивов внутри темы возникает сама собой

в результате именно такой соотнесенности. Формально

равные друг другу мотивы, рассматриваемые по отдель-

ности («сокол», «глухарь», «птичка», «птичка небесная»,

«совы» и т. д.), оказываются неравноценными при учете

их отношения к теме

—

общему понятию для них всех. И

в плане организационном, и в плане содержательном.

Иерархически (прежде всего в плане организации, в

плане объединения тематического материала) самыми

важными являются те мотивы, которые просто называют

тему (как здесь, например: «птицы», «цветы», или точнее:

«люди

—

птицы», «люди

—

цветы»).

Чем меньше мотив отягчен конкретностью и ею огра-

ничен и чем ближе он к общему понятию, тем он иерар-

хически выше, поскольку он обнимает больше явлений

(так, «птица» — важнее, чем «хищная» или не «хищная

птица»; «хищная птица» — важнее, чем «сова» и т. д.).

Но,

с другой стороны, чем дальше от конкретности

мотив, тем он (взятый отдельно) беднее в содержатель-

ном плане. В этом смысле «общипанный, чахлый цыпле-

нок» важнее всякой «птицы». В содержательном плане

важнее тот мотив, который полнее прочих или точнее

прочих поясняет тему. Однако то и другое не существует

само по себе, без связи, а в этой-то связи (отдельных

115

элементов друг с другом и с общим для них понятием) и

заключается мысль. Все богатство значений общее поня-

тие (тема) получает в полноте конкретной детализации

и художественной мотивной разработки. Забегая вперед,

заметим здесь же: общее понятие (т.

е.

теша) и его рас-

шифровка (в системе конкретных мотивов) выводят

сказанное в область идей, где соотнесенность таких

понятий (тематика), логика их отбора и упорядочен-

ности (согласования) и служат выражением единой

концепции.

Среди тем действует та же закономерность, что и

среди мотивов: наиболее общие темы, подчиняющие

себе и усваивающие остальные, являются и наиболее

важными. Но их содержательный смысл раскрывается

лишь в системе всех принадлежащих им частей.

Многофункциональные мотивы объединяют разные

темы. Так, мотив «чахлый» увязывает тему «цветов» с

темой «птиц», становясь одним из возможных звеньев

«сцеплений».

Многозначность мотивов тоже служит способом со-

единения разных тем. Ведь так же, как тема и связана

своими мотивами, и свободна по отношению к каждому

из них, мотив, в свою очередь, может быть не целиком,

не полностью усвоен темой. Он тем более свободен по

отношению к ней, чем меньше она поглощает его реаль-

ных и возможных значений, используемых автором в

иной связи. Поэтому отдельные мотивы, обладающие

второстепенными по отношению к теме значениями, бу-

дучи в этих значениях на периферии темы (например,

мотив «мечтаний», связанный с «хищной птицей»), могут

стать и обычно становятся соединительным звеном

новых тематических сцеплений и, более того, служить

обозначением новых тем (тема «мечтаний» в «Бедных

людях»). Даже в тех случаях, когда мотив, казалось бы,

просто называет тему, с минимальным уточнением выра-

жая ее («птичка небесная», «небесные птицы»), может

оказаться, как здесь и есть, что он настолько, в сущности,

от нее свободен, что среди других (уже в другой связи

однородных ему мотивов: «заботы», «беззаботного и не-

винного счастия» и пр.) привносит в текст и новую тему,

116

и даже темы (библейские и не только библейские парал-

лели).

Таким образом, каждый отдельный мотив благода-

ря разнообразию возможных сближений (с тем или

иным комплексом мотивов) и возможных значений таит

в себе ту подвижность, которая способна связывать и его,

и, следовательно, стоящую за ним тему с другими темами,

с тематическим материалом произведения в целом.

Эффектный способ соединения тем — всякого рода

иносказания, благодаря которым одни и те же мотивы

используются в прямом и переносном значениях и пояс-

няют разные планы рассказа. Иногда такие мотивы вы-

ступают в виде сложной системы и несут на себе важней-

шую как организационную, так и смысловую нагрузку.

Важно заметить, однако, что как бы ни был свободен

по отношению к теме тот или иной ее мотив (в силу ли

своей периферийности, в силу ли принадлежности неко-

торых его значений и модификаций другим тематичес-

ким связям), он никогда не бывает совсем свободен от

этой темы. Это вызвано особым характером отношений

между ними. Хотя мотив и является только частью темы,

он всегда потенциально заключает в себе всю полноту ее

значений. Поэтому нет просто «мечтаний» Макара Алек-

сеевича, а есть «мечтания», соединенные с «хищной пти-

цей»,

которая противополагается «птичкам» и «пташкам»,

которые... и т.д., — все то, о чем выше шла речь. Но,

разумеется, такое восприятие мотива возможно лишь

тогда, когда произведение встанет перед нами все цели-

ком, в соединении всех своих элементов и в общей

иерархии смыслов.

По ходу чтения мы воспринимаем каждый мотив или

комплекс мотивов в том разнообразии значений, кото-

рое ограничено только конкретным контекстом и тем,

что нам из общего высказывания уже известно. Чем далее

мы подвигаемся в чтении и уразумении сказанного и чем

более нам открывается связь и соотнесенность элемен-

тов в системе целого, тем более очевидными становятся

Пример подобных иносказаний, их анализ

см.

работе: «Поэ-

тика

„Анны

Карениной"

(система неоднозначных мотивов)» (раздел

Приложения).

117