Типпельскирх К., Кессельринг А. и др. Итоги Второй мировой войны. Выводы побеждённых

Подождите немного. Документ загружается.

Нет никакого сомнения в том, что после войны пропаганда стала нести на ебе

самую большую нагрузку. В первую мировую войну пропаганда превратилась в

оружие, при помощи которого была сломлена сила сопротивления центральных

держав Европы и значительно ускорено окончание войны. Однако это

осуществлялось за счет тех средств, которые впоследствии поставили под

сомнение всю пропаганду вообще. Во второй мировой войне методы

и средства

и поэтому теперь

в я е

м с з ь о

ития отдельных стран, а также ложные представления о

они используются: то ли для

восстановить прежнее положение в сознании людей неизмеримо труднее, чем

пропаганды были совершенно иными. По общей оценке специалистов всех стран,

пропаганда на этот раз сильно способствовала затягиванию войны. Она уже

потеряла характер наступательного оружия, позволявшего раньше ускорять ход

войны, и превратилась в средство обороны и оттягивания конца войны.

В течение двух мировых войн пропаганда настолько подорвала у людей всякое

доверие к себе, что сейчас народы оказались почти невосприимчивыми к любой

пропаганде извне. Мирному сосуществованию различных государств мешает в

настоящее время то, что в каждом народе под влиянием собственной пропаганды

сложились уже определенные представления о дру их народах, которые сейчас

положены в основу политического курса любой страны. Призыв к борьбе против

режима, а не против народа во второй мировой войне уже не находил почти

никакого отклика. Поэтому он окончательно исчез из лексикона

[544]

современной

пропаганды. Вера во всемогущество пропаганды пропала,

пропаганда должна не только решать свои насущные задачи, но и одновременно

освобождаться от присущи ей традиций. Американские специалисты холодной

войны выразили это следующим образом: “Пропаганда практически только тогда

обречена на провал, если она внешне похожа на пропаганду”.

Современную обстановку, сложившуюся на идеологическом фронте, невозможно

облегчить или изменить обычными средствами пропаганды. Политическая

пропаганда находится в состоянии кризиса и ищет новых путей. Ее старое оружие

пришло в негодность, а основные понятия большей частью отмерли. Если она и

продолжает еще пытаться воздействовать на идеологию противника, используя

радио и т. п., то ни для кого не является секретом, что средства, затрачиваемые на

это, ни коей мере не оправдываютс получа мыми результатами. Наряду с

признанием исключительного положения, в котором сейчас находится пропаганда,

направленная против тех, кто должен был бы поддаться ее влиянию, бесспорным

остается факт, что сегодня пропаганда более необходима, чем когда бы то ни было.

Мы не с ожем ейчас на ват ни одног сколько-нибудь значительного

политического или экономического события, которое не сопровождалось бы

мероприятиями пропагандистского характера. Правда, при этом у нас нет еще

единого мнения относительно того, что понимается под словом пропаганда.

Пропасть между знанием и незнанием, между различными ступенями

экономического разв

соседних странах составляют иногда причину социального и политического

напряжения в мире, который благодаря огромному развитию транспорта стал

слишком тесным для того, чтобы отдельн е народы могли жить по соседству, не

замечая друг друга.

Средства связи, эти инструменты человеческого общения, за последнее время

невероятно усовершенствовались. Они имеются в арсенале любого народа. Вопрос

заключается только в том, для каких целей

укрепления взаимопонимания между народами, то ли для разжигания взаимной

ненависти. Развитие телевидения открывает перед нами безграничные перспективы

как для правильного применения этих средств, так и для

[545]

злоупотребления ими

со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Мы знаем, что идеологическое поражение является самым тяжелым и что

восстановить разрушенные бомбардировкой города. Но как бы то ни было, а

восстановление взаимного доверия является единственным средством преодолеть

последствия прошедшей войны и избежать ужасов новой. За ложь в пропаганде и

за искажение истины народы заплатили слишком дорогой ценой, чтобы снова

браться за них в будущем.

[546]

Д-р

Ганс Латернзер

Вторая мировая война и право

Могли ли процессы над военными преступниками создать новое

международное уголовное право?

Когда Черчилль 25 октября 1941 года заявил, что расплата за военное

преступление, в котором обвиняется германское правительство, является одной из

главных задач антигитлеровской коалиции, никто еще не мог предугадать, какая

форма расплаты будет выбрана в случае военного поражения Германии. Те, кто

следил за попытками, предпринимавшимися за границей с конца первой мировой

войны, создать международное уголовное право, имели основание предполагать,

что расплата произойдет в форме судебного процесса. В попытках кодифицировать

международное уголовное право, имевших место между двумя мировыми войнами,

немецкая юридическая наука принимала лишь самое незначительное участие, что

объясняется единодушным отрицанием в Германии законности односторонних

определений Версальского договора.

Судебная ответственность за военные преступления была впервые провозглашена в

Заявлении девяти европейских эмигрантских правительств, сделанном в Лондоне

13 января 1942 года, и объявлена непременным условием окончания военных

действий. Осенью того же года Черчилль и Рузвельт объявили, что все лица,

ответственные за военные преступления, должны будут предстать перед

правосудием тех стран, в которых они совершали свои преступления. Советское

правительство также присоединилось к этому заявлению.

После поражения Германии эта угроза была осуществлена со всей методичностью

и последовательностью. В своих мероприятиях союзники не ограничились

простым осуждением действительных военных преступников. Они ввели в

международное право два новых понятия состава преступления: преступление

против мира и преступление против человечности. Этим самым впервые в истории

была

[547]

предпринята попытка разрешить политическую проблему ликвидации

войны юридическим путем.

Удалась ли эта попытка? Восстановили ли процессы над военными преступниками

надежность правовой защиты, которую в век тотальных войн народы требовали

больше, чем когда-либо? Если представить себе, что в то время, когда проходили

эти процессы, миллионы людей выселялись из своих обжитых мест и что через

восемь лет после окончания военных действий огромное количество немецких

военнопленных еще не возвращено на родину, то многие будут склонны ответить

на этот вопрос отрицательно.

Международное уголовное право, которое призвано гарантировать надежность

правовой защиты и мир, должно быть абсолютно беспристрастным. Попытки

создать международное уголовное право, предпринятые в период между двумя

войнами, доказали однажды, насколько трудно создать международный уголовный

трибунал, который по своему составу был бы непартийным и который мог бы всю

силу юрисдикции направлять в равной степени как против побежденных, так и

против победителей. Союзники решили не создавать такого трибунала. Судебные

процессы по делу немецких и японских государственных деятелей велись либо

оккупационными властями, либо непосредственно державами-победительницами.

Даже созданный специально для этого Международный военный трибунал был, по

сути дела, не международным, а оккупационным правовым органом.

Уголовное право, призванное выполнять свои задачи в международном масштабе,

должно одинаково распространяться как на победителей, так и на побежденных.

Но именно в этом и заключается основной недостаток всех процессов над

военными преступниками, имевших место после второй мировой войны. Для того

чтобы объявить человека военным преступником, мало было одного преступления,

совершенного им против законов и обычаев войны, необходимо было еще

установить, принадлежал ли преступник к побежденной нации или находился у нее

на службе. Лондонское соглашение четырех держав от 8 августа 1945 года, на

основании которого был создан и вступил в свои права Международный военный

трибунал, постановление Союзного контрольного совета за № 10 от 20 декабря

[548]

1945 года, а также законы и распоряжения, изданные в различных государствах о

предании суду всех военных преступников, являются исключительными законами,

которые были обращены только против побежденных.

Международное уголовное право должно иметь весьма четкие определения и

стоять над правом любого государства. А для этого оно должно быть

кодифицировано. В процессах над военными преступниками роль, отведенная

международному праву при осуждении немецких граждан, была в разных странах в

высшей степени неодинаковой. Во французском суде международное право сильно

уступает государственному французскому уголовному праву. Согласно статье 1

французского уложения о наказаниях для военных преступников от 28 августа 1944

года, французские военные трибуналы выносят обвиняемому окончательный

приговор, руководствуясь французскими законами, если соответствующие

действия — что обвиняемый и должен доказать — не оправдываются самими

законами и обычаями войны. При этом преступление против законов и обычаев

войны уподобляется обычному уголовному преступлению, наказуемому по

уголовному кодексу Франции, тогда как, по сути дела, эти преступления не имеют

друг с другом ничего общего. Точно так же и закон от 2 августа 1947 года (в

Люксембурге) говорит об уголовной ответственности военных преступников по

существующим в этой стране законам. Поскольку законы и обычаи войны

являются очень неопределенными и даже в Гаагской конвенции “О законах и

обычаях сухопутной войны” запрещение распространяется лишь на некоторые

средства войны и притом само оно сформулировано весьма туманно и

расплывчато, то положение, в которое попадает обвиняемый французским судом,

является далеко не завидным. Иногда, правда, французские военно-полевые суды,

учитывая неопределенность военного права, оправдывали подсудимых, применяя к

ним § 3 постановления от 28 августа 1944 года, отменяющий наказание в том

случае, если преступление было совершено по приказу свыше. В Бельгии, Дании и

Норвегии имеются специальные законы о наказании военных преступников.

Голландские законы целиком базируются на положениях Лондонского соглашения.

По ним наказуемыми военными преступлениями считаются действия, подлежащие

судебному

[549]

разбирательству как с точки зрения внутригосударственных

законов, так и с точки зрения международных законов и обычаев войны, и поэтому

какое-либо лицо может быть объявлено военным преступником и

соответствующим образом наказано только тогда, когда его действия являются

преступлением, караемым по законам международного права. Английские и

американские суды пользуются при разбирательстве военных преступлений только

положениями военного и международного права. В их понимании военным

преступлением является любое преступление против законов и обычаев войны

безотносительно к праву, существующему в пределах данного государства.

Писаные и неписаные нормы военного права настолько неопределенны, что

различные государства не в состоянии выработать какую-то одну общую для всех

точку зрения по вопросу о том, что является запрещенным и что нет. В судебных

процессах, где подданные победивших государств выносят приговор подданным

побежденного государства, эта неопределенность отнюдь не приносит пользы

обвиняемому, что является совершенно неизбежным фактом.

Кроме того, имеется еще одна проблема, разрешить которую вообще невозможно.

Она заключается в том внутреннем конфликте, который возникает у каждого

обвиняемого из сознания того, что он будет осужден по положениям двух

совершенно различных правовых систем, а именно по существующим законам

собственного государства и по нормам международного права. Почти все, кто с

1945 года обвинялся в военном преступлении правовыми органами победивших

наций, на самом деле совершали их либо по приказу своего начальника, либо на

основании распоряжений своего правительства. Согласно законам своего

собственного государства, он не смел отказываться от выполнения приказов,

поступавших сверху, а, согласно между на родному уголовному праву, должен был

теперь подвергнуться наказанию, потому что совершил нечто такое, от чего не мог

отказаться. Уже одно это исключало всякую возможность справедливо разрешить

судебным порядком проблему определения ответственности за военные

преступления.

Юрист Иешек в своем исследовании “Ответственность государственных органов

по международному уголовному

[550]

праву. К вопросу о нюрнбергских процессах”

подробно разбирает основные проблемы международного уголовного права,

возникшие в связи с приговорами, вынесенными на Нюрнбергском процессе. Он

справедливо указывает на то, что вопрос о возможности создания международного

уголовного права касается пересмотра основ всего международного права и

правового положения как государств, так и отдельных людей. Международное

уголовное право, по его мнению, предполагает наличие таких международных

правовых норм, которые стояли бы выше государственного суверенитета и

непосредственно распространялись бы на каждого гражданина любого государства,

а также имели бы преимущество перед противоречивыми нормами

государственного права. В этом случае любой надгосударственный правовой орган

должен иметь возможность защитить отдельного представителя какой-либо

страны, если он подвергается необоснованному с точки зрения международного

права преследованию со стороны своего государства.

Противоречие между военной необходимостью и военным правом

После второй мировой войны американская прокуратура в Нюрнберге утверждала,

что германский офицерский корпус с давних пор относился отрицательно к нормам

военного права а существование определенных законов и обычаев войны

признавал только на словах. Она приводила в пример распространенные в

Германии выражения вроде: “цель войны оправдывает средства” и “военная

необходимость важнее военного права”. Нельзя отрицать, что мнение об

оправданности некоторых отклонений от норм военного права, вызванных военной

необходимостью, получило в Германии довольно широкое распространение. Во

всех крупных послевоенных процессах немецкие военачальники и офицеры

оправдывали свои действия военной необходимостью. Даже в показаниях

немецких свидетелей нередко можно было услышать, что военная необходимость

оправдывает любое “неприятное” мероприятие. Это мнение берет свое начало от

прусского генерала Гартмана. который в 1877 году опубликовал несколько статей в

газете “Дейче Рундшау”, где высказывался против кодификации военного

[551]

права, а “идеализму права” противопоставлял “реализм войны”.

Этот прусский генерал не был одинок в своем мнении. Годом раньше, в 1876 году,

швейцарский полковник Рустов в своей книге “Военная политика и военные

обычаи” вообще отрицал существование какого-либо военного права. Он

придерживался той точки зрения, что в принципе воюющим дозволено все и что

они при определенных обстоятельствах могут применять любые средства для

достижения победы над противником. Характерно, что в то время британское

правительство также не было согласно с кодификацией военного права, что вместе

с отрицательным отношением к этому немецких военных кругов затянуло

кодифицирование военного права на целые 25 лет, до первой Гаагской мирной

конференции 1899 года. В 1874 году в Брюсселе состоялась конференция, целью

которой было уменьшить страдания людей посредством кодификации законов и

обычаев войны. Интересно, что делегат Англии на этой конференции получил от

своего правительства указание не принимать никакого участия в дебатах. Русский

специалист по международному праву Мартене, чей проект международной

конвенции относительно законов и обычаев войны лег в основу работы

Брюссельской конференции, писал, что “пресловутое молчание английского

делегата компрометировало конференцию гораздо сильнее, чем если бы он

отсутствовал вовсе”. На первой Гаагской мирной конференции 1899 года

английский делегат снова пытался помешать принятию соглашения о соблюдении

законов и обычаев войны. На заседании 10 июня 1899 года он заявил, что цель его

правительства состоит в том, чтобы внести в свой военно-юридический справочник

лишь те статьи декларации о законах и обычаях войны, “которые оно считает

совместимыми с принципами международного права и с которыми до сих пор оно

сообразовывало все свои действия”. Против этого решительно выступил

упомянутый уже русский специалист Мартене, являвшийся председателем второй

подкомиссии, которой была поручена выработка законов ведения сухопутной

войны.

Германский военный уполномоченный на Гаагской конференции 1899 года

стремился включить в проект соглашения о законах и обычаях войны специальную

оговорку

[552]

о том, что военная необходимость в отдельном случае может

оправдать те или иные мероприятия и действия. Председательствовавший на

Брюссельской конференции 1874 года русский уполномоченный барон Жомини

указывал на то, что, строго говоря, слова “при условии военной необходимости”

можно было добавить к любой статье соглашения. Германский уполномоченный

полковник фон Шварцгофф на заседании I июня 1899 года предложил дополнить

статью 46 проекта, содержавшую основные права гражданского населения,

словами “насколько это позволяет военная необходимость”. Профессор Ролин в

своем докладе пленуму конференции выразился по этому поводу таким образом:

“Впрочем, как следует из замечания полковника фон Шварцгоффа. которое, кстати,

ни у кого не встретило возражений, эти положения при известных обстоятельствах

не ограничивают свободу действий воюющих”. Еще во время прений по отдельным

статьям оккупационного права Ролин заявил, что оно ставит оккупанту такие

правовые границы, которые он не может перешагнуть, “за исключением случаев

военной необходимости”.

В соответствии с этим в тетради 31 “Об обычаях сухопутной войны” из серии

военно-исторических монографий, изданной в 1902 году по поручению

германского генерального штаба, высказывается мнение о том, что в сравнении с

законами и обычаями войны военная необходимость играет первенствующую роль.

Такую же точку зрения отстаивало и английское военное министерство в изданном

им в 1902 году “Field Service Pocket Book”

{160}

. Он содержал ряд положений

Гаагской конвенции под общим заголовком: “Настоящие положения являются

общими правилами поведения, насколько это допускает военная необходимость.

Силы международной конвенции они не имеют”. Однако последнее не

соответствовало действительности, хотя и в немецком тексте Гаагской конвенции,

опубликованном в 1902 году, имелась подобная же оговорка.

Когда профессор Холлэнд издал положения Гаагской конвенции, снабдив их

небольшими комментариями, в Англии произошел переворот во взглядах. В этих

[553]

комментариях он отмечал, что военная необходимость оправдывает только

такие мероприятия, которые могут быть совместимы с современными законами и

обычаями войны. Еще раньше это мнение высказывал и профессор Либер в

“Инструкциях по управлению войсками США на поле боя”, изданных в 1864 году

президентом Линкольном. В 1912 году профессор Оппенгейм, один из виднейших

современных специалистов по международному праву, вместе с полковником

Эдмундсом составил на основании положений Гаагской конвенции

исчерпывающий свод законов под общим названием “Законы и обычаи войны”. В

1914 году эти положения целиком вошли в официальное “Руководство по

военному праву”, предназначенное для служебного пользования в английской

армии. В том же году американское военное министерство издало “Правила

ведения сухопутной войны”, представлявшие собой такой же полный свод законов

и обычаев войны.

В обоих военных справочниках принцип военной необходимости был объявлен

одним из основных принципов войны. Хотя тексты и допускали его толкование в

том смысле, что “военная необходимость играет первенствующую роль перед

военным правом”, все же оба эти справочника ставили воюющим странам

определенные границы в рамках писаных и неписаных норм военного права.

В Германии, как уже было сказано, продолжало существовать мнение, что после

военного права решающее значение имеет военная необходимость. При этом

немалую роль сыграло также и то, что у немецких офицеров и военных юристов не

имелось в распоряжении свода законов и обычаев войны наподобие английского

военного справочника или американских “Правил ведения сухопутной войны”.

Правда, во исполнение обязательств, данных державами, подписавшими

Соглашение, и содержащихся в статье 1 Гаагской конвенции, ряд правовых

органов опубликовал текст Соглашения о законах и обычаях войны в виде

специальных уставов. Но для практики войны этого было явно недостаточно.

Требовался надежный свод писаных и неписаных норм военного права.

Полуофициальный комментарий “Нормы ведения сухопутной войны” вышел в свет

только в 1942 году, и в таких важных вопросах, как например казнь заложников, он

отражал в основном только официальное мнение, существовавшее в самой

Германии.

[554]

Точку зрения о первенствующей роли военной необходимости разделяли в период,

предшествовавший первой мировой войне, и некоторые крупные немецкие

специалисты по международному праву (Мейрер, Цорн и др.), однако

иностранными авторами эта точка зрения преимущественно отвергалась. Среди

иностранных авторов, которые подчеркивали первенствующую роль военной

необходимости, находился один из виднейших специалистов международного

права Спэйт. Но его авторитет столь же мало способствовал признанию другими

странами решающего значения военной необходимости, как и авторитет

американца Фулке и бельгийца Ривье.

Поэтому и американский военный трибунал в Нюрнберге во время “юго-

восточного процесса” (дело VII) и в процессе над сотрудниками главного штаба

вооруженных сил (дело XII) отказался признать военную необходимость в качестве

оправдательного мотива для отклонения от норм военного права, поскольку эти

нормы сами не допускают исключений, рассчитанных на военную необходимость,

как это делает, например, статья 23 (пункт “ж”) Гаагской конвенции, которая в

этом случае допускает разрушение или захват собственности противника.

Трибуналы государств-победителей не могли принимать в расчет и того, что было

сказано перед первой мировой войной всеми авторами и специалистами права. Эти

специалисты, подобно американцу Фенвику, англичанам Холлу и Гарнеру. немцам

Людеру, Ульманну и Листу, а также швейцарцу Губеру, выпустившему в 1913 году

наиболее полное теоретическое исследование, охватывающее весь комплекс

вопросов военного права, оправдывали военную необходимость, вызванную

такими исключительными обстоятельствами, как например необходимостью

спасения своего государства, и в то же время отвергали военную необходимость,

обусловленную оперативными и стратегическими планами.

Когда генерал фон Гартман в 1877 году изложил свою точку зрения о

первенствующей роли “реализма войны” перед “идеализмом права”, он исходил

при этом из “континентальной” теории войны, берущей свое начало в философии

Руссо. Согласно этой теории, войны должны вести только вооруженные силы.

Этим самым “реализм войны” прошлого

[555]

века в отличие от того, что мы

пережили в наш век, был ограничен очень узкими рамками. Кроме того, генерал

Гартман жил в то время, когда господствовавшие взгляды на мораль и честь вполне

отвечали духу прусско-немецкого офицерства. “Можно думать, — писал русский

юрист профессор Мартене в своей книге “Мир и война”, — что генерал Гартман не

хочет ставить военному насилию никаких границ и не стремится обуздать страсти

разъяренных армий, однако на самом деле он весьма далек от этого. Он не

ограничивается признанием некоторых законов и обычаев войны, а с усердием

доказывает, что их соблюдение является для цивилизованной армии делом чести и

совести. По словам генерала Гартмана, сознание права и высокая мораль должны

влиять абсолютно на все действия воюющих”.

Когда же, наконец, германскими вооруженными силами, насквозь пропитанными

традициями, в основе которых лежит высокая мораль, овладел солдат, для которого

мораль и человечность были пустыми звуками и для которого сознание

ответственности являлось не чем иным, как слабостью, солдат, объявивший

военную необходимость руководством к действию для всех воюющих, тогда-то и

появились приказы и были проведены мероприятия, которые полностью

разрушили все понятия о праве и человечности.

Теория военной необходимости развилась в рамках старых, традиционных

представлений о континентальной войне. Совершенно другой теории

придерживаются англосаксы, по убеждению которых война является борьбой

между нациями. Когда генерал фон Гартман опубликовал свои труды, известный

американский юрист и публицист В. Бич Лоренс высказал совершенно новую

точку зрения, которую, русский юрист Мартене охарактеризовал как нечто

совершенно чудовищное. Этот американский автор восставал против всякой

попытки уменьшить зло войны. По его мнению, чем больше бед приносит война и

чем больше страдают народы, тем лучше. Еще в 1875 году он писал, например, что

“война — это, конечно, ужасный бич для всего человечества. Но народы страдают

гораздо больше от ее последствий, чем от нее самой. Короче говоря, именно

поэтому война должна быть ужасной, ибо только тогда она будет вселять страх и

народам и их правителям”.

[556]

Воздействие английской и американской авиации на немецкий народ во время

второй мировой войны, когда она беспрепятственно уничтожала огромное

количество немецкого гражданского населения, полностью доказало правильность

этого принципа. Жертвой того же принципа явилась и Япония, капитулировавшая

после взрывов атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки. Однако различных

авторов международного права этот вопрос до сего времени почти не занимал, их

интересовало другое, а именно защита немцами принципа военной необходимости.

Профессор Лаутерпахт (Кембридж) написал капитальный труд “Международное

право и наказание за военные преступления”, опубликованный в 1944 году в

английском ежегоднике международного права, который наряду с книгой

американского профессора Глюка “Военные преступления, их мера пресечения и

наказание” стал важнейшей теоретической основой для всей политики союзников

во время судебных процессов над военными преступниками. В этом труде он

открыто заявляет, что ответить на вопрос о законности воздушных налетов в

условиях судебного процесса, направленного против отдельных лиц, не

представляется возможным.

Сейчас на повестку дня встал вопрос о том, вступило ли человечество с началом

воздушных войн и с появлением атомной бомбы, используемой против

гражданского населения, в новую фазу, когда самыми страшными средствами

поражения противника являются достижения науки и техники, и не должны ли

люди как-то соразмерять их с существующими нормами права? Статья 25 Гаагской

конвенции о законах и обычаях сухопутной войны гласит: “Запрещается атаковать

или обстреливать незащищенные города, деревни, жилища и здания какими бы то

ни было средствами”. Слова “какими бы то ни было средствами” были добавлены в

1907 году на второй Гаагской мирной конференции. Их целью являлось разъяснить

то положение, что незащищенные населенные пункты не должны атаковаться и с

воздуха. Делегаты сочли необходимым внести это добавление, потому что ссылка,

сделанная 29 июля 1899 года “относительно запрещения сбрасывать снаряды и

взрывчатые вещества с дирижаблей и других летательных аппаратов”, не была

включена в новый текст этой статьи. Эта ссылка была рассчитана на пять лет.

[557]

За последнее время сложилось мнение, что статья 25 относится только к

использованию тактической авиации на театре боевых действий, а не к ведению

воздушной войны как таковой. Мы не можем согласиться с тем, что это

утверждение правильно. Что бы ни говорили, а бомбардировки американской и

английской авиации по площадям без всякого разбора, в результате которых

разрушались немецкие города и уничтожалось гражданское население, целиком

противоречили нормам международного права. Во время этих воздушных налетов

союзники не ограничивались уничтожением военных объектов и сооружений,

складов и учреждений, предназначенных непосредственно для удовлетворения

нужд германских вооруженных сил, их действия были всегда направлены против

гражданского населения и рассчитаны на то, чтобы сломить волю народа к

сопротивлению.

Заложники, репрессалии и пленные

Шведский граф Ф. Бернадотт писал в 1946 году, что “шведский народ возмущала

не столько борьба вооруженных сил, сколько попрание ими всех человеческих

принципов и всех международных соглашений, выражавшееся в арестах и казнях в

качестве заложников ни в чем неповинных людей”.

Он, конечно, вполне правильно оценивает психологическое воздействие, которое

немцы своей практикой взятия заложников и репрессалиями оказывали на народы

других государств. Однако он совершенно неправ, говоря о том, что взятие

заложников или убийство невинных людей в ходе репрессалий противоречат

каким-либо международным соглашениям, как и вообще всем законам и обычаям

войны. В своем труде “Репрессалии в свете судебных процессов над военными

преступниками” юрист Шютце показал, что до Женевской конвенции, принятой 12

августа 1949 года, не существовало никаких международных соглашений о защите

гражданских лиц в военное время, как не существовало и никаких норм военного

права, которые запрещали бы взятие заложников “для обеспечения своей

безопасности в ходе репрессалий” и казнь невинных людей, в том числе и

заложников. Репрессалии, направленные против гражданских лиц и их имущества,

были запрещены только с включением в Женевскую конвенцию,

[558]

принятую 12

августа 1949 года, статей 33 и 34. Что касается репрессалий по отношению к

военнопленным, то они были формально запрещены еще Женевским соглашением

об обращении с военнопленными, заключенным 27 сентября 1929 года.

Характерной чертой всех репрессалий является то, что они, как правило, касаются

тех лиц, которые либо не имеют никакого отношения к актам сопротивления,

вызывающим репрессалии, либо их участие в подобных актах невозможно

доказать. Как отмечается в параграфе 454 английского военно-юридического

справочника, “репрессалии представляют собой исключительное мероприятие, так

как в большинстве случаев они причиняют страдания невинным людям”. “Между

тем, — говорится в справочнике, — именно в этом и заключается их

эффективность как средства принуждения, почему они и незаменимы в качестве

самого крайнего средства”.

До принятия Женевской конвенции от 12 августа 1949 года международное право

допускало применение репрессалий для того, чтобы заставить государство

противника, его вооруженные силы или его население, если они нарушили какие-

либо нормы военного права, придерживаться их в дальнейшем. При этом.

разумеется, применявший репрессалии сам становился нарушителем

международного права. Таким образом, военные репрессалии являлись

исключительно средством принуждения и ни в коем случае не должны были

использоваться как средство наказания или мести.

Еще американские инструкции, изданные в 1863 году, содержали некоторые

положения об ответственности, которую любое государство несет за те или иные

действия, не соответствующие нормам военного права. При этом особенно

подчеркивалось, что репрессалии должны являться только мерами принуждения.

На Брюссельской конференции 1874 года была сделана попытка .урегулировать

нормы и характер военных репрессалий в международном масштабе. Однако это не

удалось. Поэтому на обеих Гаагских конференциях, 1899 и 1907 годов, этот вопрос

более не поднимался. В 1899 году он был затронут лишь вскользь при обсуждении

статьи 50 Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны. В этой

статье закрепляется

[559]

положение, что из-за действий отдельных лиц, за которых

весь народ не может нести ответственность, население не должно подвергаться

никакому наказанию. Редакционный комитет и специальная комиссия,

занимавшаяся разработкой конвенции о законах сухопутной войны, установили,

что статья 50 не является преюдициальной по вопросу о репрессалиях. Этот вывод

был сделан на основе того факта, что репрессалии являются средством

принуждения, а не наказания. Поэтому все попытки иностранных юристов

обосновать незаконность немецких репрессивных мер статьей 50 были

безуспешными.

Репрессалии, направленные против гражданского населения, всегда имеют место

там, где население совершает акты саботажа или принимает широкое участие в

движении сопротивления,, что и в том и в другом случае противоречит нормам

международного права. Высокая степень германских репрессивных мер во время

второй мировой войны обусловлена тем, что правительства антигерманского блока

организовывали в оккупированных немцами областях мощное нелегальное

движение сопротивления, призванное ускорить военное поражение Германии.

Мнение о том, что репрессалии отнюдь не предполагают уничтожение людей,

господствовало за границей еще и после окончания второй мировой войны и