Типпельскирх К., Кессельринг А. и др. Итоги Второй мировой войны. Выводы побеждённых

Подождите немного. Документ загружается.

Иностранцы в военной экономике Германии

Военная экономика Германии могла обеспечивать наши огромные военные усилия

только в том случае, когда вместо ушедших на фронт мужчин в ее распоряжение

предоставлялась рабочая сила из других источников. Долгое время политическое

руководство Германии не принуждало немецких женщин работать в военной

промышленности, исходя из тех соображений, что в большинстве случаев, как

например в сельском хозяйстве, на мелких ремесленных предприятиях, в магазинах

и т. п., женщины сами без всякого принуждения добровольно заменяли ушедших

на фронт мужчин. Но помимо этого, требовалось большое количество рабочей

силы, чтобы обеспечить высокий уровень производства, отвечающий требованиям

военного времени. Одних военнопленных было для этого недостаточно, к тому же

надзор за ними и снабжение создавали дополнительные трудности.

Выход был найден в вербовке рабочих в оккупированных областях ив нейтральных

странах. Это мероприятие привело в Германию миллионы рабочих-иностранцев.

Часть их жила в специальных закрытых лагерях, где было налажено общественное

питание и снабжение. Иногда рабочим разрешалось делать закупки и

самостоятельно. Они распределялись по мелким предприятиям, по крестьянским

хозяйствам, работали в качестве прислуги в домашнем хозяйстве. Такие

иностранцы имели право свободного передвижения по стране и жили так же, как и

все остальное немецкое население, что приводило людей разных национальностей

к тесному общению. Иностранцы стояли рядом с немцами у станка, несли службу в

системе противовоздушной обороны, работали в магазинах, на транспорте; они

встречались друг с другом в немногочисленных в ту пору увеселительных

заведениях. Немецкий народ во время войны отнюдь не был изолирован от людей

других наций — он жил с ними одной жизнью.

Завербованные, а также отправленные в Германию отечественными биржами труда

в более или менее принудительном

[509]

порядке французы, бельгийцы, голландцы,

датчане, испанцы, итальянцы, югославы, словаки, болгары и чехи столкнулись со

строгими законами военного времени, но они не были поставлены в

исключительное положение. Для людей, которые долго были безработными,

отправка в Германию означала улучшение их материального положения.

Некоторые расценивали ее, как увлекательное приключение, другие ехали из

любопытства. И несмотря на то, что для многих такое переселение было сопряжено

с большими заботами и большой затратой сил, вряд ли можно утверждать, что оно

приносило людям одни лишь страдания.

Иначе обстояло дело с “восточными рабочими”, которых отправляли на работу в

Германию из оккупированных областей Советского Союза. Обращение с ними при

сборах, погрузке, транспортировке и в самих лагерях было недостойным человека.

Но в тех случаях, когда им приходилось работать отдельно в качестве прислуги в

домах или на полевых и других работах в крестьянстве, им жилось нисколько не

хуже, чем военнопленным или самим немцам

{137}

. Труднее всего восточным

рабочим приходилось в крупных городах или в промышленных районах на

предприятиях, где они использовались целыми “рабочими колоннами”. Здесь

условия труда были гораздо худшими, чем те, в которых работали сами немцы или

иностранные рабочие, завербованные по вольному найму, да и надзор за

восточными рабочими был гораздо строже, а отдельные случаи попустительства со

стороны надзирателей только усугубляли положение. Продовольственные нормы

были очень низкими, а дисциплина — исключительно строгой. Одеждой рабочие

почти не снабжались, а квартирные условия были весьма плохими, свободным

временем рабочие не располагали. Именно

[510]

к этим рабочим относится

вошедшее после войны в употребление слово “угнанные”. После войны большая

часть их была репатриирована в Советский Союз. Иностранные рабочие были

обязаны носить на своей одежде нашивки с буквой “О”, что означало

“Остарбейтер”, то есть “восточный рабочий”. За малейшие проступки эти рабочие

подвергались строжайшим наказаниям. Немецкое население часто нарушало закон,

запрещавший всякое сношение с восточными рабочими, и стремилось хотя бы

немного скрасить их существование. Число таких проступков было довольно

большим. Но так как властям удавалось уличить и наказать лишь сравнительно

немногих из помогавших восточным рабочим, то можно сделать вывод, что

подобная товарищеская помощь оказывалась в самых широких масштабах.

Поляки, работавшие в Германии в порядке вербовки или "переведенные на работу

в гражданский сектор из лагерей для военнопленных, жили почти в таких же

условиях, что и восточные рабочие. Они носили нашивки с буквой “П” и были

также лишены всяких прав и льгот. Им, например, так же как и русским, не

разрешалось пользоваться общественным транспортом. И для них, как и для

восточных рабочих, единственным облегчением была личная помощь и поддержка

отдельных немецких граждан.

Общение с народами, находившимися в военном союзе с Германией

Наиболее тесные связи существовали у немцев с народами союзных с Германией

стран. С союзниками Германии:

Италией, Финляндией, Венгрией, Словакией, Хорватией, Румынией и Болгарией —

сотрудничество осуществлялось главным образом через старших офицеров и

генералов. Подобным же образом обстояло дело и с так называемой “голубой

дивизией” — добровольческим испанским соединением, сражавшимся на

Восточном фронте. Но кроме деловых связей между офицерами и в штабах,

существовало и другое сотрудничество, выражавшееся в повседневной встрече

солдат всех союзных армий на поле боя, в тыловых районах, а также в качестве

военнопленных в лагерях противника. Солдаты союзных государств имели

возможность знакомиться и с немецким гражданским населением во

[511]

время

транспортировки войск через Германию, а также во время отдыха и проезда

отпускников на родину. Несмотря на политические противоречия, солдаты всех

наций проникались после таких встреч глубоким взаимным уважением. Особенно

тесными были узы, связывавшие немцев с итальянцами на североафриканском

театре военных действий и со многими румынами. И если немецкие солдаты знали

что-нибудь о действительной обстановке на участках фронта союзных войск или об

их плохом вооружении, моральной неустойчивости и т.д., они никогда не делали

общих выводов о неполноценности войск своих союзников. Очень часто в

разговорах солдат и офицеров распад военного союза в конце войны расценивался

как общая трагедия. Но даже и это не могло сгладить в их памяти воспоминаний о

боевом сотрудничестве прежних лет.

Другое положение было с добровольцами из стран противника, которые целыми

частями, а иногда и в одиночку выступали на стороне немецких войск. Благодаря

им война принимала ярко выраженный характер гражданской войны. Эти люди

проявляли большое гражданское мужество, когда наперекор общественному

мнению и мнению своих близких и родных они принимали решение о переходе на

сторону немецких войск. Среди таких добровольцев было немало

профессиональных солдат, служивших ранее в войсках своей страны,

авантюристов, политических идеалистов и молодежи, считавшей борьбу своим

долгом. Большинство добровольцев из стран Западной Европы шло на Восточный

фронт только потому, что усматривало в этом общую задачу для всего Запада. В

дивизии SS “Викинг” сражалось много норвежцев, а также солдат так называемого

“Свободного корпуса Дания” под командованием своих кадровых офицеров. Целая

дивизия состояла из одних только голландцев. Из валлонских рексистов была

создана бригада, командовал которой их организатор Дегрелль. Одна воинская

часть была сформирована во Фландрии. На Восточном фронте сражался также и

отдельный французский батальон. Добровольцы из Западной Европы, как правило,

придавались соединениям и частям SS.

Характерно, что даже после того, как Италия, Венгрия и Румыния вышли из союза

с Германией и объявили ей войну, многие итальянские, венгерские и румынские

части

[512]

продолжали сражаться на стороне немцев, и некоторым из них, как

например, итальянским войскам, приходилось теперь бороться против собственных

партизан, то есть против своего народа. В Югославии, кроме частей хорватской

армии, на стороне немцев остались и сербские соединения, сражавшиеся как

против королевских, так. и против коммунистических партизанских отрядов.

Мужчины немецкого происхождения из Юго-Восточной Европы большей частью

попадали в дивизию SS “Принц Евгений”. В эту же дивизию входила одна

боснийская часть, которая не была ни хорватской, ни сербской, ни югославской, а

называлась общим именем дивизии.

Положение латышских, эстонских и западно-украинских солдат, которые воевали

на стороне немцев целыми дивизиями, принципиально ничем не отличалось от

положения других добровольцев. Своими действиями они хотели добиться

впоследствии независимости для своей родины. Из аналогичных убеждений на

военную службу к немцам приходили и добровольцы из закавказских и

среднеазиатских советских республик, а также из более мелких национальных

групп Советского Союза. Число их составило значительную часть того миллиона

бывших советских военнослужащих, которые либо еще раньше открыто перешли

на сторону немцев, либо, находясь в лагерях для военнопленных, изъявили

желание сражаться на стороне немецких войск

{138}

. Воинские части были

сформированы из представителей почти всех национальностей Советского Союза:

армян, азербайджанцев, грузин, представителей азиатских республик, украинцев и

т. д. Среди них был даже один казачий корпус. Эти части использовались и на

Восточном фронте, и в Югославии, и в Италии, и даже на фронте вторжения

союзников на Западе. Командовали ими немецкие кадровые офицеры.

[513]

По признанию самих немцев, эти части вполне оправдали себя в бою. Причиной

возникавших иногда трудностей в использовании и снабжении этих войск всегда

было плохое знание характера и обычаев этих людей, однако удивительным

остается факт, насколько быстро и эффективно эти трудности преодолевались.

Особое место среди добровольцев занимала “русская освободительная армия” под

командованием бывшего советского генерала Власова. В этой армии было очень

мало перебежчиков, основу ее составляли бывшие советские военнопленные.

Долгое время немецкое командование смотрело на эту армию с недоверием и

потому не вооружало ее и не вводило в бой. Она была использована лишь в самой

последней фазе войны. В отличие от других “восточных войск” люди генерала

Власова не хотели делить Советский Союз по национальному признаку. Они

мечтали целиком освободить свою страну от сталинского режима и. не уничтожая

того, что было достигнуто в период советской власти, включить ее в европейскую

семью народов. Непостоянство в отношениях и частые обиды, наносимые

власовцам немцами, объясняются отсутствием у нас ясной военно-политической

цели на Востоке.

Кроме войсковых частей, которые создавались сиз граждан Советского Союза, в

обозах и тыловых службах немецких частей и соединений служило много русских,

украинцев и представителей других национальностей Советского Союза. Эти

“добровольные помощники”, как их называли, оказывали нашим войскам очень

большую помощь, и часто случалось так, что при отступлении немецких войск они

уходили вместе с ними. Принимая во внимание трудности, создаваемые

партизанской войной, можно сказать, что немецкие фронтовые войска и служба

тыла на Востоке были бы не в состоянии продолжать борьбу в течение долгого

времени, если бы значительная часть населения не работала на немцев и не

помогала немецким войскам. Советских военнопленных можно было встретить и в

зенитных частях в самой Германии.

Отношение немцев к солдатам других стран было всегда хорошим там, где они

оправдывали себя в бою. Но до этого момента часто возникали разные

недоразумения. В частности, немцам, занимавшимся обучением и подготовкой

[514]

иностранных солдат, почти всегда не хватало человечности и опыта в обращении с

такими солдатами. А узостью своего кругозора они поражали даже немецких

солдат негерманского происхождения. Тем не менее задачи общей борьбы связали

воедино все, и немецкое и ненемецкое.

Нечеловеческое отношение к другим народам

Наряду с тем, что немецкий народ стремился повсеместно завязать дружеские

отношения с представителями других народов, в отдельных случаях наши люди

проявляли к ним ничем не объяснимую вражду. Солдаты из Советского Союза,

воевавшие на нашей стороне, с огорчением читали унижающие человека

инструкции для восточных рабочих и сильно переживали, видя, как жестоко

обращаются немцы с советскими военнопленными. Вмешательство полиции в

личные отношения людей, когда, например, поляков, работавших в Германии на

сельскохозяйственных работах, публично наказывали за связь с немецкими

девушками, воспринималось как оскорбление человеческого достоинства. Если бы

это проводилось повсюду, то сотрудничество немцев с другими народами было бы

невозможно.

Стремление изолировать немцев от других народов доходило, например, до того,

что браки между немцами и иностранцами считались нежелательными, а вместе с

тем широко провозглашалась германская и даже европейская общность народов, и

даже дипломаты, имевшие жен иностранного происхождения, должны были

уходить со службы.

Но в целом стремление к изоляции было гораздо слабее, чем тяга немцев к

общению с другими народами. Несмотря на все законы, изданные во время второй

мировой войны, Германия не оказалась оторванной от других народов. Наоборот,

борьба за равенство всех наций, начавшаяся еще до войны и поддержанная

молодежью, студенчеством и союзами фронтовиков, продолжалась с новой силой.

Когда война окончилась, многие из тех, кто сражался на стороне немцев, разделили

общую участь немецкого народа. Западные державы передали Советскому Союзу

большое количество бывших советских солдат, носивших немецкую форму. Там их

ожидало суровое наказание. Люди из центральных областей Восточной и Юго-

Восточной

[515]

Европы, сотрудничавшие с немцами, становились беженцами,

изгнанниками, эмигрантами. Друзья Германии в Западной Европе преследовались

партиями, победившими в гражданской войне. Рассчитывать на помощь Германии

было нельзя потому, что сама она оказалась поверженной, и потому, что

пробуждавшиеся в ней новые политические силы тогда еще не хотели да и не

могли объявить о своей солидарности с теми, кто поддерживал старый режим. Но

память о совместной борьбе и общей судьбе сохранится у людей навсегда. Пройдут

года, и в сознании народов сгладятся последние воспоминания о гражданской

войне, а победители и побежденные забудут свою былую вражду. И можно сказать,

что этот антагонизм теряет свою силу уже сейчас.

Вряд ли забудутся те отношения, которые существовали во время войны между

целыми народами. Ведь из них выросло уважение человека к человеку, а это даст в

будущем свои плоды, ибо теперь кругозор широких народных масс стал гораздо

более широким.

Не следовало бы забывать, что в проигрыше войны частично повинна и политика

Германии по отношение к народам Восточной Европы. Человечность, моральная

ответственность и мудрость политического руководства должны быть приняты

всем цивилизованным миром как руководство к действию, чтобы в дальнейшем

никогда не повторилась трагедия, вызванная на Украине слишком жестокими

мероприятиями рейхскомиссара Эриха Коха. Необходимо также бороться и с той

теорией, согласно которой другие народы являются “низшей расой”, теорией,

оправдывающей “коховские” мероприятия. Не исключена возможность, что и

безразличие к судьбе других народов, имеющих к нам какое-либо отношение,

представляет сегодня большую опасность.

{139}

[516]

Рудольф Зульцман

Пропаганда как оружие в войне

К началу второй мировой войны публицисты и пропагандисты всех стран

сходились к одному мнению, что пропаганда будет играть в войне решающую

роль. Это мнение появилось благодаря почти невероятному успеху пропаганды,

распространявшейся Антантой в первую мировую войну, а также под влиянием

огромного технического прогресса в развитии средств связи, ив первую очередь в

развитии радио. Немалое значение имел и опыт идеологического руководства

большими массами, накопленный за истекший период между двумя войнами. К

началу второй мировой войны группировки противников были почтя такими же,

как и перед первой мировой войной, но теперь противники уже знали, что

пропаганда является мощным оружием: союзники — по своим удачам, “средние

государства” — по своим неудачам. Не было почти никакого сомнения в том, что в

случае войны весь этот многолетний опыт будет использован в полной мере.

Чтобы правильно понять события и явления, связанные с пропагандой во второй

мировой войне, совершенно необходимо хотя бы бегло остановиться на методах и

видах пропаганды, применявшихся во время войны 1914-1918 годов.

Если изучать явления войны изолированно друг от друга и только с точки зрения

сегодняшнего дня, то есть опасность, что это столь горячо оспариваемое ныне

средство войны, нанесшее людям оба раза более глубокие и трудноизлечимые

раны, чем любое другое оружие, и впоследствии сильно затруднившее

установление мира. будет не только неправильно понято, но. и неправильно

применено. Эффективность действия различного оружия сравнительно нетрудно

предусмотреть и рассчитать. Однако успех

[517]

того или другого мероприятия

пропагандистского характера является в большинстве случаев чистой

случайностью, он может совершенно не зависеть от наших замыслов и намерений

и нередко давать обратный результат. В этом-то и заключается исключительная

рискованность всех попыток психологического воздействия, неизбежные

последствия которых привели нас прямым путем от мировой войны к

современному психологическому кризису

{140}

, из которого мир пока что еще не

нашел выхода.

Способы ведения современной войны ограничиваются целым рядом

международных соглашений и правил, которых обязано придерживаться каждое

цивилизованное государство. Эти правила ставят границы применению

определенных тактических приемов и видов оружия. Однако до сих пор ни одно

положение международного права не касалось пропаганды во время войны. Не

появилось даже никаких условных ограничений, хотя об ужасающем действии

пропаганды стало известно еще во время войны 1914-1918 годов. Таким образом,

пропаганда стала теперь средством ведения войны, применение которого никак не

регулируется нормами международного права. Даже самая беззастенчивая

пропаганда не оговорена ни в одном параграфе международных конвенций.

От представителей самых различных народов поступает очень много предложений,

в которых они, исходя из тех соображений, что народы должны общаться не только

в период мира, но и во время войны, требуют совершенно прекратить пропаганду

или ограничить ее определенными рамками. Первый официальный шаг в этом

направлении был сделан польским правительством в 1931 и 1932 годах, которое

направило в Лигу Наций

{141}

два меморандума. Согласно этим меморандумам,

правительства всех стран получали право путем открытых запрещений и усиления

цензуры не допускать различных публицистических и пропагандистских

выступлений, которые могли бы испортить отношения между народами. Эти

предложения были отвергнуты как противоречащие принципу свободы слова.

Поскольку основные понятия политической жизни истолковываются

[518]

существующими группами держав по-разному, а идеологические фронты застыли

на мертвой точке, пропаганда на сегодняшний день не может быть ограничена

какими-либо сдерживающими правовыми нормами.

Рождение военной пропаганды

Хотя психологическое воздействие на противника является столь же старым

средством, как и сами войны, причем на более ранних ступенях развития оно

заключалось главным образом в том, чтобы демонстрацией силы внушить

противнику страх, а себе самому придать мужество (самая примитивная форма —

воинственные крики диких), однако систематическое применение пропаганды как

оружия впервые отмечено в мировой войне 1914-1918 годов. Германия была

совершенно ошеломлена этим оружием, потому что, согласно немецкому

мировоззрению, военный конфликт мог разрешаться только военными средствами.

Член английского парламента Понсонби в своей книге “Ложь во время войны”

говорит следующее:

“Применение оружия лжи в тех странах, где нет всеобщей воинской повинности,

более необходимо, чем там, где мужчины призываются в армию автоматически”.

Созданная осенью 1914 года военная служба информации имела вначале только

одну задачу — собирать различного рода информацию о противнике. Трудность

этой задачи заключалась в том, что союзники организовали блокаду Германии и не

оставили почти ни одного канала для проникновения к ним материалов нашей

пропаганды. Что же касается их пропаганды, то она почти беспрепятственно шла в

Германию через немецкую прессу и в особенности через прессу нейтральных

стран. В довершение всего германским офицерам службы информации было

строго-настрого запрещено “заниматься политикой”. А когда случаи нарушения

этого приказа стали учащаться, то в августе 1917 года появилось следующее

распоряжение:

“Поскольку офицеры отдела информации могут заниматься политическими

вопросами в служебном порядке, они должны ограничиваться только выполнением

данных им приказов. Самостоятельная политическая деятельность офицеров

должна немедленно пресекаться вышестоящими

[519]

начальниками, о чем следует

каждый раз сообщать начальнику отдела информации”.

{142}

Это мероприятие вполне соответствовало традициям офицерского корпуса

держаться вдали от всяких политических вопросов, но в сущности именно оно

стало причиной того, что впоследствии наши офицеры оказывались абсолютно

неосведомленными и не могли правильно оценить влияние политических событий

на ход войны. И поскольку занимавшиеся этим органы не имели возможности

сделать общий вывод о значении пропаганды для войны, то противник был

застрахован от проникновения нашей пропаганды в его ряды. Сбрасывавшиеся с

самолетов в конце войны немецкие листовки были весьма малочисленны и

буквально тонули в огромной массе листовок, распространявшихся противником.

Непонимание руководящими немецкими органами значения политической

пропаганды в военное время было настолько глубоким, что управление

разведывательной службы министерства иностранных дел совершенно серьезно

решило привлечь на совещания по вопросу о влиянии пропаганды противника на

солдат врача-психиатра, который в качестве эксперта должен был на основании

анализа материалов пропаганды противника “доказать” его ненормальное

душевное состояние.

{143}

Пропаганда, направленная против Германии, осуществлялась противником, во-

первых, в форме фронтовой пропаганды, то есть в виде миллионов листовок,

обращенных к немецким солдатам (через солдат листовки проникали и на

территорию Германии), во-вторых, в форме кампании, развернутой в прессе,

которая благодаря своей организации и методам психологического воздействия

доносила свои идеи до самых отдаленных уголков света. Идейным руководителем

пропаганды этого рода начиная с февраля 1918 года являлся Лорд Нортклифф. Он

объединил различные существовавшие до тех пор самостоятельно органы

пропаганды и превратил их в один из важнейших инструментов войны. Ллойд

Джордж писал ему после заключения перемирия следующее: “Я хотел бы заверить

Вас в том, что

[520]

я бесконечно благодарен Вам за те большие услуги, которые Вы

за время Вашей службы оказали нашему общему делу. У меня есть много прямых

доказательств успеха Вашей неоценимой работы, немало способствовавшей

поражению противника”.

Уже упомянутый нами Артур Понсонби также заявляет в своей книге, что

официальная британская пропаганда под руководством Нортклиффа работала

исключительно успешно. Метод англичан, заключавшийся в сбрасывании с

самолетов миллионов листовок, превосходил все, что мы могли им

противопоставить. В книге “The Secrets of Crewe House” дано описание

деятельности нашей пропаганды. Правда, часто встречающееся в ней заверение об

“истинности приведенных фактов” не совсем вяжется с описанием подложных

писем, фальшивых заголовков и сфабрикованных переплетов, которыми мы

пользовались в целях пропаганды.

Пропаганда ужасов

История пропаганды в первой мировой войне является прежде всего историей

пропаганды ужасов. Именно с этого времени пропаганда становится чем-то вроде

позорного клейма, налагаемого на противника; она завоевывает себе в широких

кругах весьма дурную славу, которая до некоторой степени и объясняет ее успехи

и неуспехи во время второй мировой войны. Двух десятилетий, прошедших со дня

окончания первой мировой войны, оказалось недостаточно, чтобы забыть о

пропаганде ужасов и этим освободить пропаганду военного времени от ее

основного зла — лжи. Многие противники министра пропаганды Геббельса

признавали за ним определенный пропагандистский талант, но нет никакого

сомнения, что при существовавшем в ту пору положении вещей и при наличии

богатого опыта пропаганды, извлеченного из первой мировой войны, сделать

немецкий народ невосприимчивым к пропаганде противника мог и гораздо менее

талантливый человек. Стоило только напомнить немцам об опасности пропаганды

ужасов, о лорде Нортклиффе и о его методах. К тому же из памяти многих немцев,

переживших первую мировую войну, все эти “ужасы” еще далеко не изгладились.

В Германии не было

[521]

ни одних курсов для пропагандистов и агитаторов, на

которых ложь пропаганды противника не разоблачалась бы на основании

устаревших уже приемов борьбы с пропагандой ужасов. Разоблачение вражеской

пропаганды становилось предметом политических занятий в школах, а редакции

газет и журналов были буквально завалены этими материалами.

По сути дела пропаганда ужасов не являлась уже настоящей пропагандой.

“Факты”, которыми она оперировала, представляли собой выдумки самого дурного

пошиба. В массовой литературе еще в двадцатых годах были разоблачены

наиболее известные факты лжи и вскрыты их корни. Ложь об отрубленных детских

руках в самых различных версиях обошла всю мировую прессу. Даже в 1927 году

эту ложь еще можно было встретить на страницах лотарингских школьных

учебников, а в 1946 году ее приводил в качестве примера на Нюрнбергском

процессе защитник радиокомментатора Ганса Фриче

{144}

. Тысячи граждан со всех

концов мира заявляли тогда о своей готовности усыновить изувеченных детей, и

даже сам римский папа обещал выразить протест германскому правительству, если

ему будут предъявлены неопровержимые данные. В своей книге “Diary of the World

War” американский полковник Репингтон впоследствии отметил, что из всех этих

случаев “не доказан ни один”.

Огромную убедительную силу имела и легенда о “распятии канадца”, и

рассчитанная на католиков ложь о насилиях над монашками, и так называемые

“показания свидетелей” о муках католических священников, которых якобы

подвешивали к колоколам. Однако ни одно из этих обвинений, предъявленных

Германии и распространенных пропагандой противника по всему миру,

впоследствии не было доказано.

Самой гнусной и одновременно самой действенной ложью оказалось сообщение о

том, что немцы перерабатывают трупы солдат, своих и чужих, на стеарин и на

корм для свиней. Это сообщение вызвало во всем мире бурю негодования и

послужило поводом для вступления Китая в войну на стороне Антанты. 30 апреля

1917 года английскому

[522]

премьер-министру в палате общин был задан вопрос,

намерен ли он принять меры к тому, чтобы в Египте, Индии и на всем Востоке

стало известно, что немцы перерабатывают трупы собственных солдат и солдат

противника на корм для свиней. Только в 1925 году эта ложь была. наконец,

разоблачена в статье, появившейся в американской газете “Times Dispatch”,

которая писала по этому поводу: “Из всех ужасных орудий современной войны

едва ли не первое место занимает пропаганда, являющаяся важной составной

частью военной машины любой нации. Знаменитая история с трупами, которая во

время войны довела ненависть народов к Германии до предела, объявлена сейчас

английской палатой общин ложью. Несколько месяцев тому назад мир узнал о том,

что эта ложь была сфабрикована и распространена одним из ловких офицеров

английской разведки.

Несколько лет тому назад описание того, как кайзер добывает жир из трупов

солдат, раздуло пламя ненависти среди американских граждан и среди народов

других цивилизованных стран. Совершенно нормальные люди, узнав об этом,

сжали кулаки и бросились к ближайшим бюро по вербовке в армию. Теперь им

рассказывают, что в действительности они были обмануты и одурачены. В

следующей войне пропаганда должна быть более хитрой и искусной, чем та,

которую создала прошедшая война. Открытые признания в лжи, сделанные

правительством, в которое народ верил, могут явиться роковыми”

{145}

Ложь — плохое средство

О значении лжи в военной пропаганде много сказано и много написано. Некоторые

оправдывают эту ложь, другие — проклинают ее. “Когда начинается война, первой

жертвой становится правда”, — гласит распространенная поговорка. и как бы

подтверждая это, автор вышеназванной статьи говорит следующее:

“Ложь — это признанное всеми и чрезвычайно полезное оружие войны; каждая

страна сознательно использует его только ради того, чтобы ввести в заблуждение

собственный

[523]

народ, завоевать на свою сторону нейтральные страны и обмануть

противника”

{146}

И действительно, ложь всегда была самым страшным оружием. она наносила

противникам серьезные раны и существенно влияла на ход военных событий. Но

нельзя забывать, что пропагандистская ложь является не простым оружием, что она

имеет еще одно свойство, благодаря которому это оружие становится

исключительно опасным. Дело в том. что действие пропаганды продолжается и

после окончания войны, и остановить его так, как, скажем, останавливают огонь

пушек или сбрасывание бомб с самолетов, невозможно. Пропаганда подобна

снаряду, снабженному множеством дистанционных взрывателей, заставляющих

его взрываться по прошествии многих лет, иногда даже десятилетий, и

разбрасывать вокруг себя питательную среду для бесчисленных укоров и обид.

мешающих нормализации международных отношений. Поэтому можно сказать,

что успехи, которых пропаганда достигла путем лжи, никогда не выгодны даже для

тех, кому она вначале принесла победу. Это объясняется тем, что ложь сводит на

нет значение пропаганды как оружия. Многие склонны сегодня отождествлять

ложь с политической пропагандой, забывая при этом опыт двух поколений,

заключающийся в том, что именно ложь и является злейшим врагом для успешной

пропаганды, рассчитанной на длительное время.

Если пропаганда — оружие, то ложь — не что иное, как песок в его механизме, и в

этом пришлось убедиться каждому государству, пользовавшемуся этим оружием.

Многим это может показаться странным, однако уже в последней мировой войне

обе воюющие стороны все больше и больше отказывались от “абсолютной лжи” и

по возможности избегали ее. Если, например, немецкая служба информации

сообщала о потоплении того или иного корабля противника, а позднее выяснялось,

что это не соответствует действительности, то здесь можно говорить не о заранее

подготовленной лжи, а просто о недоразумении, происшедшем в результате

ошибок наблюдения и т. п. Любая опытная служба информации никогда не сделает

[524]

такого заявления, которое противник может проверить простейшими

средствами и тут же, используя радио, разоблачить перед всем миром как ложь.

Несколько по-иному воспринимается сообщение о своих успехах, когда

преувеличиваются потери противника в танках, самолетах и т. п., потому что эти

цифры не всегда могут быть проверены. Во всяком случае там, где штабы

пропаганды на той и на другой стороне работают активно и к тому же имеют

одинаковые технические средства, ложь становится весьма трудным и

проблематичным делом. Вместо лжи во второй мировой войне появилось и стало

сущностью всей пропаганды какое-то эквилибристское извращение понятий и

открытая брань. С этим наследием прошедшей войны нам приходится встречаться

и сейчас почти на каждом шагу. Оно же стало одним из самых главных средств

“большой политики”.

Пропаганда ужасов в стиле первой мировой войны впоследствии никогда более не

повторялась. Даже самые убежденные ее сторонники признали, что причиненный

ею вред был несравненно большим, чем все полученные с помощью этой

пропаганды кратковременные успехи. Немецкая пропаганда приобрела на этом

деле громадный капитал. "Она никогда бы не имела успеха, если бы ей не

предшествовала пропаганда ужасов времен первой мировой войны. И если

впоследствии немецкий народ не верил пропаганде Геббельса, то он почти

инстинктивно не верил и пропаганде западных держав.

Пропаганда во второй мировой воине

Психологические и технические предпосылки для пропаганды во второй мировой

войне были принципиально новыми. Мы обладали уже большим опытом, кроме

того, на нашей стороне был момент внезапности, а германское министерство

пропаганды представляло собой такую организацию, которая могла явиться очень