Соколов О.В. Аустерлиц. Наполеон, Россия и Европа 1799-1805 гг. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

123

Ibid.

Цит. по : Thiers A. Histoire du Consulat et de Pempire. Paris, 1874, t. 4, p. 347—

348.

Desbriere E. Projets et tentatives de debarquement aux lies britanniques. Paris,

1900, t. 3, p. 304.

Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы российского

министерства иностранных дел, т. 1, с. 475—482.

Correspondance de Napoleon I

, t. 7, p. 486.

Цит. по : Tatistcheff S. Alexandre I

et Napoleon. Paris, 1891, p. 54.

Ibid., p. 66-67.

Ibid., p. 64-65.

Внешняя политика России... т. 1, с. 532—533.

Гогендорп Д. Из записок графа Гогендорпа. // Русский архив, 1888. Кн. 3,

с. 113-114.

Correspondance inedite du roi Frederic-Guilaume III et la Reine Louise avec

l'empereur Alexandre I. Leipzig - Paris, 1900, p. 30-31.

Ibid., p. 44-45.

Архив князя Воронцова. М., 1870—1897. Кн. 10. Бумаги князя Семена

Воронцова. Ч. 3. с. 58, 186.

Внешняя политика России... т. 1, с. 522—527.

Там же, с. 545-550.

Там же, с. 551-552.

Цит. по: Driault E. La politique exterieure du premier Consul 1800—1803. Paris,

1910, p. 360.

Внешняя политика России... т. 1, с. 600.

Там же, с. 602.

Российский государственный исторический архив. Ф. 549. Оп. 1, № 387.

Tagebuch des Kaiserlichen Obersten Karl Freiherr von Stuterheim, p. 23—29.

Ibid., p. 32.

Ibid., p. 41.

Ibid., p. 49.

Ibid., p. 60.

Ibid., p. 65.

Из донесений баварского поверенного в делах Ольри в первые годы царствования

(1802—1806) императора Александра I. // Исторический вестник, 1917, № 1, январь, с. 128.

Цит. по: Lentz. Le Grand Consulat, p. 540.

Savary A.-J.-M.-R., due de Rovigo. Op. cit., t. 2, p. 60.

Pasquier E.-D. Histoire de mon temps. Memoires du chancelier Pasquir. Paris,

1893—1894, p. 185.

Correspondance... t. 32, p.

Masson F. Le Sacre et le Couronnement de Napoleon. Paris, 1978, p. 61.

124

ГЛАВА 6

КОАЛИЦИЯ

В его природе царственной есть

нечто, Чего бояться должно. Он

отважен И мудр. Его неукротимый дух

Ведом рассудком осторожным к цели.

Кто из людей мне страшен? Только он.

Мой гений подавляет он, как гений

Антония был Цезарем подавлен.

Шекспир. Ромео и Джульетта.

Залп ружей во рву Венсеннского замка отозвался гулким эхом при монархических

дворах Европы. Но вот что удивительно: чем ближе тот или иной двор был к Франции,

тем более слабыми были отзвуки события, произошедшего в ночь на 21 марта. Баденский

электор, которого наиболее, казалось бы, затрагивала история с герцогом Энгиенским, в

осторожной форме выказал свое недовольство по поводу нарушения границ его владений,

однако в его послании было больше чувств солидарности и поддержки Бонапарту. Что /КС

КЭ.С3.6Т ся герцога Вюртембергского, он просто-напросто поздравил Бонапарта со счаст-

ливым избавлением от опасного заговора. Из Баварии выслали несколько эмигрантов. В

Берлине и Вене возмущались, но умеренно, по крайней мере, никаких официальных

заявлений на этот счет сделано не было. Зато в Петербурге выстрелы, сделанные за

тысячи километров, произвели настоящий взрыв.

«Его Императорское Величество, возмущенный столь явным нарушением всяких

обязательств, которые могут быть предписаны справедливостью и международным

правом, не может сохранять долее отношения с правительством, которое не признает ни

узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным

убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников», — заявил князь

Чарторыйский*, открывая Государственный совет, собравшийся в Зимнем дворце в семь

часов вечера 5 (17) апреля 1804 г. Эти слова были прочитаны молодым князем, но на

самом деле они принадлежали императору Александру. На рассмотрение Совета был

поставлен вопрос о немедленном разрыве и войне с Францией. Большая часть членов

совета высказалась за разрыв отношений с Францией, как признает сам Чарторыйский,

боясь не угодить царю. Однако были отважные голоса. Наиболее решительно высказался

граф Николай Петрович Румянцев". Он вообще не понимал, почему Россия должна была

броситься в кровавую войну из-за гибели иностранного принца: «...решения Его

Величества должны подчиняться только государствен-

* Чарторыйский (Чарторийский, Чарторыский, Czartoryski), Адам Адамович (1770— 1861),

князь, член Негласного комитета, в 1802—1806 гг. товарищ (заместитель) министра иностранных

дел, с января 1804 г. по июнь 1806 г. в связи с тем, что А. Р. Воронцов отошел по болезни от

государственных дел, Чарторыйский фактически управлял министерством иностранных дел.

** Николай Петрович Румянцев — граф, известный государственный деятель, с 1801 г. член

Государственного совета, в 1802—1814 гг. министр коммерции, с сентября 1807 г. управляющий

министерством иностранных дел, с февраля 1808 г. министр иностранных дел, с 1809 г.

государственный канцлер, с 1810 г. председатель Государственного совета, в 1814 г. ушел в

отставку.

125

ным интересам и... соображения сентиментального порядка никак не могут быть допущены

в качестве мотива для действий... Произошедшее трагическое событие никак прямо не

касается России, а честь империи никак не задета...»

Слова Румянцева несколько охладили пыл Александра. Было принято решение

направить протест французскому правительству, однако ограничиться хотя и резкими, но

дипломатическими выражениями, исключив из текста безумную фразу насчет вертепа

разбойников. Одновременно при дворе объявлялся траур.

Интересно заметить, что, если бы герцог Энгиенский умер по какой-нибудь другой

причине, навряд ли кто-нибудь его вообще вспомнил в Петербурге. Подобных принцев,

состоявших в далеком родстве с тем или иным королевским домом, в Европе были сотни, и

никогда по поводу их смерти не объявлялся официальный траур.

Конечно, Александру был глубоко безразличен герцог Энгиенский, но его гибель дала

тот долгожданный повод, который он искал. Муссируя до бесконечности этот факт,

можно было изменить настроение в высших слоях русского общества, которое, как уже не

раз отмечалось, прохладно относилось к идее войны с Францией. Действительно,

императрица-мать, эмигранты, англофилы на все лады только и повторяли что имя

герцога Энгиенского. Французского посла, который пока еще оставался в Петербурге,

стали чураться. Его жена то ли по незнанию, то ли по недоразумению, явилась на большое

«собрание» в доме князей Белосельских в праздничном платье. «Русские дамы были в

трауре, — рассказывает Гогендорп, — а некоторые из подражания моде, даже в глу-

боком». От жены посла сторонились, ей наговорили резких слов, и она в слезах

вынуждена была убежать из дворца.

Впрочем, светские разговоры были делом второстепенным. Казнь герцога Энгиенского

дала неожиданную возможность Александру выступить перед всей Европой поборником

права, возглавить новый крестовый поход против «богомерзкого» революционного

режима. Во все концы Европы полетели письма с призывом немедленно объединиться в

борьбе с Наполеоном и создать военный союз против Франции. Подобные предложения

были направлены в Вену, Берлин, Неаполь, Копенгаген, Стокгольм и даже

Константинополь. Во всех посланиях Александр выражал гнев по поводу действий

Бонапарта и взывал к защите попранной справедливости. Наверное, особенно должен был

возмутиться нарушением «прав человека» турецкий султан. Можно себе представить, как

ломал голову Селим III, когда ему зачитали следующие строки: «Неслыханное проис-

шествие произошло на территории Германской империи, на земле Баденского электора.

Герцог Энгиенский был захвачен вооруженным французским отрядом и затем был

отведен на казнь. Без сомнения, это событие наполнило Порту чувством изумления и горя,

подобного тому, которое испытали все вокруг»

. Так как в Турции обычно сажали на кол

или рубили головы противникам султана, а незадолго до этого в Египте по приказу

Селима были вырезаны вожди сепаратистского движения мамелюков, он действительно,

наверное, был наполнен «чувством изумления» по поводу послания русского царя.

Александр I направил также ноту протеста в адрес сейма Германской империи в

Регенсбурге. «Его Императорское Величество... убежден в том, что Имперский сейм так же,

как и глава империи, отдавая должное его заботам, столь же бескорыстным, сколь и

безусловно необходимым, незамедлительно присоединятся к нему и, не колеблясь, заявят

французскому правительству свой справедливый протест с тем, чтобы побудить его

согласиться на все меры и демарши, которые оно должно будет предпринять для

удовлетворения оскорбленного достоинства Германской империи и для обеспечения ее

будущей безопасности»

126

Когда этот документ был зачитан на заседании сейма, Баденский электор предложил

не тратить время на посторонние дела и заняться рассмотрением текущих вопросов. Что и

было сделано.

Нетрудно предположить, что царь был задет этой черной немецкой неблагодарностью,

но все же мнение германских князей не играло определяющей политической роли. Куда

более важной была позиция Австрии. Во-первых, из всех держав, к которым обратился

Александр, она была самой мощной, во-вторых, здесь при дворе были сильны

антифранцузские настроения и были живы идеи реванша за поражение в предыдущих

войнах, наконец, русская армия просто физически не могла вступить в боевое

соприкосновение с французами, не пройдя по территории Габсбургской монархии. Как

уже отмечалось, настоятельные требования вступить с Россией в союз и даже конкретные

предложения по поводу плана военных действий Венский двор получил уже в конце 1803

г., задолго до казни герцога. С тех пор царь нетерпеливо ожидал ответа.

Долгожданное письмо, собственноручно написанное императором Австрии Францем II,

пришло в Петербург 22 апреля (4 мая) 1804 г. как раз в тот момент, когда высший свет

только и делал, что обсуждал историю герцога Энгиенского. В своем пространном послании

Франц II, как могло показаться на первый взгляд, полностью соглашался с Александром.

Он говорил о том, что разделяет мнение царя по вопросам европейской политики, что готов

выставить 200-тысячную армию для борьбы с французами и даже любезно обещал в случае

успеха захватывать не слишком много земель в Италии. Однако в его письме было

небольшое «но», которое полностью перечеркивало все идеи Александра. Дело в том, что

австрийский император был готов на оборонительный союз. В его письме была фраза: «Я

оставляю за собой возможность согласовать с Вашим Императорским Величеством в

соответствии с требованием обстоятельств те случаи, когда потребуется использование наших

общих сил ввиду неясности по поводу намерений, возможных воюющих сторон в общем и

французского правительства в частности, а также степени опасности, которая может

возникнуть в случае их реализации»

Иначе говоря, австрийцы не видели в настоящий момент ни действительной опасности,

ни необходимости воевать с Наполеоном. Они были, конечно, очень рады тому, что в

случае угрозы со стороны Франции они получат поддержку России, но только в этом

случае. Никакого бурного желания устремиться в схватку у них не было. Страна была

истощена предыдущими войнами, государственный дефицит достиг огромной суммы — 27

млн. флоринов. Самый выдающийся австрийский государственный деятель и полководец

того времени эрцгерцог Карл, младший брат императора, говорил о том, что его страна

отстала от Европы на целый век, что пассивность властей «такая, что можно изумиться», а

развал администрации «полный».

«Финансовое состояние Австрии — ужасающее, — писал эрцгерцог Карл. —

Невозможно даже в мирное время сбалансировать расходы и доходы. Понадобится, по

крайней мере, 20 миллионов флоринов, чтобы перевести армию на военное положение, 33

миллиона в год, чтобы ее содержать и 150 миллионов в год, чтобы вести войну. Война

приведет к немедленному банкротству... У нас будут, конечно, английские субсидии, но

не следует преувеличивать их значимость... Они представляют лишь малую часть

расходов (37 миллионов флоринов). Англичане еще и вычтут из этого долги, которые

были сделаны ранее Австрией. И начислят проценты перед окончательным расчетом...

Поэтому нужно любой ценой избежать войны, к тому же ее невозможно начать без

союзников. Но кто же будут эти союзники? Можно надеяться только на русских... Контин-

гент, который они обещают, недостаточен, чтобы Австрия могла бороться на-

127

равне с противником. И можем ли мы быть уверены, что завтра под каким-нибудь

предлогом, например, разлад между командующими, они откажут нам в помощи?

Наконец, даже если они с самым большим усердием будут поддерживать Австрию, все

равно она примет на себя первый удар французов. Быть может, они даже вступят в нашу

столицу до прибытия русских на Дунай»

Правда, эрцгерцог Карл считал, что рано или поздно войны с Францией не избежать.

«Однако ее нужно отдалить настолько, насколько это будет возможно, — писал

эрцгерцог, — и каждый год мира даст новых солдат и новые флорины австрийскому

правительству»

Этого-то как раз и не мог стерпеть Александр. Он хотел войны сейчас, немедленно, а

австрийская осторожность выводила его из терпения. Выражавший мнение царя

фактический министр иностранных дел Чарторыйский немедленно по получении ответа

из Вены встретил посла Австрии графа Стадиона и буквально отчитал перепуганного

посланника за письмо его императора. «Проект, выраженный в письме, это всего лишь

видимость союза... от такого союза не будет никакого толка, ибо случай, при котором он

вступит в силу, никак не обозначен»

, — заявил Чарторыйский. Посол оправдывался как

мог, пытаясь доказать самую горячую дружбу и привязанность Австрии Петербургскому

двору. Тогда Чарторыйский вдруг ошарашил его невиданной просьбой — он предложил

послу вместе с ним откорректировать письмо императора Франца, исправив те статьи,

которые не соответствовали взглядам на союз Чарторый-ского и Александра I. Можно

себе представить, как вытаращил глаза австрийский посол, который хотя и был ярым

сторонником сближения с Россией, но и в мыслях не мог вообразить, как он будет править

написанное рукой его повелителя послание!

Не горел желанием вступать в войну с французами и прусский король. Он также

ответил на предложение Александра уклончивым ответом. Что 2КС КЭ.СН ется Мадрида,

здесь вообще смотрели в другую сторону. Фаворит королевы дон Годой, фактически

заправлявший делами королевства, ответил на известие о гибели герцога Энгиенского

ироничной фразой: «Когда есть дурная кровь, от нее надо отделаться».

Но самый жесткий ответ, самые страшные слова для Александра раздались из Парижа.

В ответ на ноту, представленную 12 мая поверенному в делах Петром Убри, Бонапарт

взорвался. Своему министру иностранных дел он написал: «Объясните им хорошенько,

что я не хочу войны, но я никого не боюсь. И если рождение империи должно стать таким

же славным, как колыбель революции, его отметит новая победа над врагами Франции»

По поручению Первого консула Талейран написал, обращаясь к русскому правительству:

«Жалоба, которую она (Россия) предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы когда

Англия замышляла убийство Павла I, удалось бы узнать, что заговорщики находятся в

одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?»

Это была настоящая пощечина царю. Хотя и в форме намека, Александру дали понять,

что довольно странно выглядит в роли блюстителя европейской нравственности человек,

который замешан в убийстве своего отца. «Эта кровная обида запала в сердце Александра

и поселила в нем неизгладимую ненависть к Наполеону, руководствующую всеми его

помыслами и делами впоследствии, — писал в своих мемуарах Греч. — Принужденный

заключить с ним мир в Тильзите, Александр принес в жертву своему долгу и России угры-

завшее его чувство, но ни на минуту не терял его и, когда пришло время, отомстил

дерзновенному совершенною его гибелью. Вообще Александр был злопамятен и никогда

в душе своей не прощал обид, хотя часто из видов благоразумия и политики скрывал и

подавлял в себе это чувство»

128

С этого момента смыслом жизни, мотивом всех действий Александра I будет только

одно — свержение Наполеона. Этой личной ненависти будут подчинены все действия

царя, ради этого, несмотря ни на какие геополитические интересы, несмотря ни на какую

холодность и нежелание вступать в союз европейских монархов, несмотря на надменную,

пренебрегающую всеми российскими интересами политику Англии, он будет упорно,

буквально пинками, заталкивать всю Европу в коалицию против своего врага.

Талантливый русский историк, работавший в эмиграции, Борис Муравьев написал:

«Разумеется, меньше всего заинтересован в этих действиях Александра был русский народ,

которого герцог Энгиенский, расстрелянный в Венсеннском рву, заботил не больше, чем

какой-нибудь мандарин, посаженный на кол по приказу Богдыхана»

Начиная с конца апреля 1804 г. русский царь буквально забрасывает своими

посланиями о необходимости немедленного создания коалиции австрийский и прусский

двор. Обширную дипломатическую переписку этого периода поистине можно назвать

диалогом двух глухих. Александр с редким упорством повторяет в своих письмах одни и

те же доводы. В ответ он в очередной раз получает письма, где с ним во всем

соглашаются, кроме одного, самого главного — царю нужен союз для немедленного

начала наступательной войны, австрийцы и пруссаки никак на подобную войну идти не

хотели. 25 апреля (7 мая) 1804 г. Александр пишет в очередной раз послу России в Вене

А. К. Разумовскому и в который раз повторяет свои доводы, которые посол должен

донести до непонятливых австрийцев: «Несмотря на то, что в силу местоположения моих

владений мне нечего особенно опасаться французов (!), я все же счел, что не могу

оставаться безразличным к опасностям, угрожающим другим государствам Европы; ...я

поспешил предложить свое сотрудничество и помощь венскому двору, как наиболее

заинтересованному в поддержании равновесия в Европе». Царь вновь и вновь повторяет:

«...я не могу согласиться с мнением, что союз подобного рода {оборонительный) мог бы

гарантировать Европу от бедствий, готовых обрушиться на нее, для предотвращения

которых нужны средства, более сильные, нежели то, каким является в политике простой

оборонительный договор...» Как всегда, Александра не смущают противоречия самому

себе. Он пишет: «...я очень далек от того, чтобы желать войны», и тут же добавляет: «...

каким бы образом ни началась война на континенте, она должна рассматриваться как

оборонительная, поскольку французское правительство уже давно начало прямую

агрессию против всех европейских государств». Это письмо царя, такое же пространное,

как и все остальные, можно читать только между строк. Здесь постоянно лицемерно

повторяется мотив «миролюбия» и тут же одно за другим следуют требования немедленно

начать войну, чтобы спасать «страждущую Европу»

Определенно, Александр страдал графоманией, потому что 25 апреля (7 мая) 1804 г. он

пишет еще одно письмо на многих страницах, на этот раз лично обращенное к императору

Францу II, где он практически слово в слово повторяет то, что он изложил своему послу.

Наконец, в этот же день огромное письмо русскому послу в Вене пишет и Чарторыйский,

где он опять почти буквально перепевает на все лады те же самые доводы. Впрочем, его

послание немного короче и немного откровеннее, чем письмо царя. Оно завершается

плохо скрытой угрозой в адрес австрийцев: «Если, однако, вопреки всем соображениям

собственной выгоды эти державы не захотят действенным образом воспротивиться

пагубным предприятиям, прежде всего касающимся именно их, и способствовать спасению

Европы от бездны, разверзнувшейся, чтобы поглотить ее, император, с болью глядя на то,

как они стремятся к своей собственной гибели, и зная, что им не в чем упрекнуть его, без

труда наметит меры, диктуемые безопасностью и пользой его собственных владений,

совершено отделив их от интересов своих соседей...»

129

Но, как ни странно, незадачливые австрийцы никак не могли увидеть «раз-

верзнувшуюся бездну» и не собирались «воспротивиться пагубным предприятиям».

Император Франц заявил Разумовскому: «Французы мне ничего не сделали, и я ими очень

доволен»

. А что касается прусского короля, он сказал русскому послу, что желает

«сохранить мир и спокойствие на континенте, сохранить процветающую Францию, а не

унижать ее (!)», кроме того, «наиболее существенные интересы его монархии и его

возможности призывают его ограничиться в своих заботах в этом отношении с Севером;

что же касается Юга, тс он может и должен предоставить заботу о нем державам, более

него заинтересованным в этом, например Австрии»

. Наконец, еще ранее в послании,

обращенном к графу Гаугвицу, прусский король недвусмысленно декларировал: «...только

непосредственные действия Франции против территории Пруссии заставят меня взять в

руки оружие»

. Таким образом, если первая и вторая коалиция против республиканской

Франции сложились почти что спонтанно под влиянием форс-мажорных обстоятельств,

третья коалиция не могла бь: появиться на свет без упорной и целенаправленной

деятельности Александра.

В этой исступленной подготовке войны против Франции царю помогало всего лишь

несколько человек: уже много раз упоминавшийся Семен Воронцов, а с начала 1804 г.

товарищ (заместитель) министра иностранных дел Адам Чарто-рыйский. Молодой

польский магнат очень откровенно пишет о событиях тоге времени в своих мемуарах. Он

открыто признает, что согласился занять этот пост только для того, чтобы защищать

польские интересы, а точнее то, что он рассматривал как таковые. Согласно его мнению, не

было ничего опаснее для дела восстановления Польши, чем русско-французский союз. В

этом, без сомнения, есть рациональное зерно, ведь когда наметилось русско-французское

сближение, Бонапарт запретил всякую активную политическую деятельность польских

эмигрантов в Париже, а героев польских легионов, оставшихся в рядах французской

армии, послал подавлять восстание негров на Сан-Доминго, подальше с глаз.

Чарторыйский считал, что война с Францией вызовет противостояние и с Пруссией.

«...Тогда было бы провозглашено Польское королевство под скипетром Александра», —

откровенно писал Чарторыйский. Молодой магнат, конечно, не говорит об этом в своих

мемуарах, но, он, похоже, видел не только «скипетр Александра», но и корону нового

королевства на своей голове. Таким образом, все его усилия были направлены на то,

чтобы любой ценой разжечь в Европе континентальную войну. Все, что сказано здесь, —

не домыслы, а черным по белому написано в мемуарах самого князя.

В результате получилось великолепное трио: царь, желавший войны из личной

ненависти, его министр, также желавший войны, чтобы создать Польское королевство, и

посол в Англии, который, в свою очередь, желал войны во имя защиты дорогой его сердцу

Британии.

В течение долгого времени советские историки, как черт от ладана, бежали от

рассмотрения истинных причин создания третьей коалиции. Потому что ясно, если начать

поднимать документы, теория превентивной войны, защищающая интересы России,

рассыпается как карточный домик. Ни о каких интересах страны ни царь, ни его

подручные и не думали. В лучшем случае, можно сказать, что они хлопотали о корысти

тех представителей российского правящего класса, которые наживались за счет продажи

зерна со своих поместий в Англию. Это ни в коем случае не оправдывает

экспансионистскую политику Наполеона, которая стала еще более заметна после

провозглашения империи во Франции. Однако чтобы хоть как-то задеть регионы, где

Россия имела свои интересы. Наполеон был бы вынужден разгромить Австрию. Так как

Габсбургская монархия не собиралась ни в коем случае в одиночку атаковать Францию,

никакого

130

повода у Наполеона для того, чтобы вести войну с ней, не было. А если бы он вдруг, ни с

того ни с сего, напал на нее, у России был бы прекрасный случай показать свою силу. В

этой ситуации Австрия целиком и полностью была бы на стороне русских и сражалась бы

не «для галочки», потому что ее за уши втягивают в союз, а во всю свою силу. Нет

сомнений, что и пруссаки не могли бы в подобной ситуации остаться в стороне. Тогда

действительно война была бы не только мотивирована, но и необходима. Это было бы

очевидно для каждого простого австрийского, прусского и русского солдата. Подобная

война была бы поистине священной и справедливой... но Наполеон не собирался нападать

на Австрию, по крайней мере, в обозримом будущем.

Как государственный человек, который мыслил интересами своей страны, он никак не

мог понять политику Александра. Он не видел выгоды для России в предстоящей войне, и

поэтому ему казалось, что царь окружен дурными советниками, что министров подкупает

английское золото. Подобную же точку зрения разделяли и многие его сотрудники. Самое

интересное, что даже те, кто находился в Петербурге, не могли проникнуть в суть

происходящего. После того как Россия и Франция обменялись жесткими нотами,

французский посол Эдувиль покинул Петербург. Его место занял временный поверенный

в делах Реневаль, которого, в свою очередь, сменил консул Лессепс. 12 октября 1804 г.,

когда создание коалиции шло уже полным ходом, Лессепс написал из Петербурга: «Я

считаю, что господин граф фон Гольц, посол Пруссии в России, работает самым

серьезным образом над сближением русского и французского -дворов. Он часто

встречается с князем Чарторыйским и регулярно посылает курьеров в Берлин... Все

сходятся на мысли, что эти переговоры предназначены, чтобы восстановить доброе

взаимопонимание между двумя самыми могущественными государствами Европы.

Надежду на счастливый результат дают намерения императора (!!), который, несмотря на

инсинуации проанглийской партии, сопротивляется ее влиянию и отбрасывает все

предложения, которые могли бы привести к возникновению континентальной войны

(!!)»

. Это донесение не просто свидетельство изумительной близорукости французского

дипломата, а лишь констатация факта: позицию Александра было невозможно понять с

точки зрения рациональной.

В то время когда Лессепс все еще надеялся «восстановить доброе взаимопонимание

между двумя самыми могущественными государствами Европы», по приказу Александра I

с дипломатической миссией в Лондон отправился Н.Н. Новосильцев. Николай Николаевич

Новосильцев занимал пост товарища (заместителя) министра юстиции и, казалось бы, к

дипломатической деятельности не имел прямого отношения, но он относился к числу

«молодых друзей»* царя. Миссия же, которая была ему поручена, требовала прежде всего

полного доверия со стороны Александра, ибо в задачу Новосильцева входили переговоры

по непосредственному заключению военного союза между Россией и Англией.

Инструкции, данные ему 11 (23) сентября 1804 г., поражают своим объемом — около 30

000 знаков, иначе говоря, примерно пятнадцать страниц этой книги! Удивляют они также

запутанностью, туманностью и категорическим желанием не называть вещи своими

именами. Все листы обширного опуса пропитаны лишь одним — ненавистью к Франции

Наполеона, прикрытой иезуитскими, лицемерными фразами. Несмотря на то, что этот

документ не раз разбирался историками, он стоит того, чтобы на нем остановиться, так

как здесь раскрываются все принципы политики Александра I и его помощника

Чарторыйского, перу которого, кстати, по большей части и принадлежат инструкции.

* «Молодым другом» он был, конечно, лишь относительно — в 1804 г. Новосильцеву

исполнилось 43 года.

131

Документ начинается с длинной преамбулы, где на все лады уже в тысячный раз

повторяются переживания по повод}' страданий Европы и Франции, и делается первый

вывод: «Прежде чем освободить Францию, нужно сначала освободить от ее ига

угнетаемые ею страны». Потом, разумеется, царь планировал заняться «освобождением»

самих французов. «Мы объявим ей (французской нации), что выступаем не против нее, но

исключительно против ее правительства, угнетающего как саму Францию, так и

остальную Европу. Мы укажем, что сначала имели в виду лишь освободить от ига этого

тирана угнетаемые им страны; теперь, обращаясь к французскому народу... предлагаем

всем партиям... с доверием отнестись к намерениям союзных держав, желающих лишь

одного — освободить Францию от деспотического гнета, под которым она стонет». Чтобы

лучше объяснить собеседникам Новосильцева, отчего же «стонет» Франция, империи

Наполеона даются самые чудовищные характеристики: «отвратительное правительство,

которое использует в своих целях то деспотизм, то анархию». Касаясь будущего

устройства побежденной страны, Александр глубокомысленно заявлял: «Внутренний

социальный порядок будет основан на мудрой свободе». Рецепт «мудрой свободы»,

конечно же, лучше всего знали в Европе властитель 20 млн. русских крепостных крестьян

и английские банкиры. «Россия и Англия распространят вокруг себя дух мудрости и

справедливости», — уверенно писал Александр. Впрочем, дух мудрости и справедливости

понимался достаточно своеобразно. Например, говорилось: «Очевидно также, что

существование слишком маленьких государств находится не в согласии с поставленной

целью, потому что, не имея никакой силы... они не служат... никоим образом для общего

благополучия».

После пространных рассуждений о мудрости и справедливости русский царь переходил

к более приземленным задачам, которые были более доступны пониманию английских

министров. По его мнению, было необходимо, «чтобы две державы-покровительницы

сохранили некоторую степень господства в делах Европы, потому что они единственные,

кто по своему положению неизменно заинтересованы в том, чтобы там царили порядок и

справедливость». Интересно, что «переживая» за судьбу Турции и постоянно стращая

султана захватническими видами французского правительства, царь мельком замечает:

«Обе державы должны будут договориться между собой, каким образом лучше устроить

судьбу ее различных частей»

. Что царь понимал под этим, очень хорошо и ясно

изложено в письме Чарторыйского Воронцову от 18 (30) августа 1804 г.: «Возможно,

станет необходимой оккупация некоторых частей Оттоманской империи со стороны

наших дворов, что будет единственным средством обуздать властолюбие Бонапарта

(П)»

Даже хорошо зная лицемерие Александра, его наставления своему посланнику не могут

не вызвать удивления. Готовя нападение и наступательный союз, он все время заявляет о

том, что желает мира. Не решаясь и пальцем пошевелить для того, чтобы хоть как-то

исправить кричащие язвы российского крепостничества, он желал осчастливить 30-

миллионный народ, принеся ему на штыках власть, которую французы свергли и против

восстановления которой отчаянно сражались уже в течение десяти лет. Возмущаясь

произвольными аннексиями Бонапарта, он сам желал перекроить карту Европы, стирая с

лица земли маленькие государства, которые «никоим образом не служат для общего

благополучия». Выдвигая в качестве одного из мотивов войны французскую угрозу

Османской империи, он без зазрения совести планировал аннексию всех ее европейских

владений. Наконец, завершал Александр свой иллюзорный политический прожект

утопической идеей установления всеобщего мира и гармонии в Европе.

132

Прагматичные английские политики с ходу отмели все химеры Александра. Они

вынесли из прекраснодушных рассуждений только один ясный и простой факт — Россия

желает войны с Наполеоном. Это их более чем устраивало. Все остальное Уильям Питт,

вновь ставший в мае 1804 г. первым министром, пропустил мимо ушей. Он не был

утопистом, его мало заботила концепция всеобщего блага и необходимости

«распространять вокруг себя дух мудрости и справедливости», зато он четко и ясно видел

интересы правящего класса своей страны. Как блистательный психолог, он нюхом

почувствовал, что русский царь не просто ищет взаимовыгодного союза, а жаждет по

непонятным для Питта причинам войны с Наполеоном. Поэтому английский премьер-

министр повел себя с Новосильцевым с твердостью, которую можно было бы в других

обстоятельствах оценить как спесивую самоуверенность, граничащую с тупостью.

Вместо того чтобы с благодарностью броситься в объятия русского союза, он в

буквальном смысле продиктовал России условия договора. Питт высокомерно отбросил

все попытки русской стороны затронуть вопрос статуса Мальты. Остров в Средиземном

море отныне являлся базой британского флота — и точка. Так же уверенно и без

малейших сантиментов английский министр разрешил проблему морской конвенции —

Англия будет действовать на морях так, как ей выгодно. В русском проекте было много

прекраснодушных фраз о свободе Италии. Питт перечеркнул их раз и навсегда. Он тоже

считал, что Францию нужно убрать с северо-итальянских земель и укрепить Пьемонт.

Однако ни о какой свободе для итальянского народа речи не могло идти. Англичане,

желая усилить Австрию, потребовали передачи ей в будущем практически всей

Ломбардии. Наконец, английского премьер-министра было сложно одурачить туманными

фразами о «необходимой оккупации некоторых частей Оттоманской империи». За всей

галиматьей пустых фраз он прекрасно видел желание России утвердиться на Ближнем

Востоке, чего англичане боялись еще больше, чем хозяйничанья там Франции. «Помогать

какой-нибудь стране — означает самый удобный способ завладеть ею», — с язвительной

иронией заметил Питт. Таким образом, отбросив все русские предложения, английское

правительство просто-напросто наплевало как на самого царя, так и на все его искренние

или притворные утопические схемы.

Уже упомянутый Борис Муравьев совершенно справедливо отметил: «В страхе, как бы

не сорвался его проект, Александр оставил в руках англичан мыс Доброй Надежды и что

просто невообразимо — Мальту. В этот момент он мог бы потребовать как компенсацию

за огромные жертвы, на которые он вел свою страну, по крайней мере, немедленное

возвращение острова Мальты ордену под суверенитетом и протекторатом России. Ничего

подобного не было сделано. Сам дающий, он действовал так, как жалкий проситель»

Даже один из самых рьяных сторонников союза с Англией, Чарторыйский, изумленный

наглыми требованиями британских министров, вынужден был написать, что Англия

«хочет направлять континент в своих собственных целях и не заботиться ни об общем

положении вещей, ни о мнении других держав»

. Но ничто не могло остановить поистине

одержимую, не знающую никаких доводов разума жажду Александра воевать с Францией.

Царь молча снес все оскорбительные, презирающие интересы России требования Уильяма

Питта.

Результатом миссии Новосильцева и последовавших за ней переговоров было

подписание 30 марта (И апреля) 1805 г. в Петербурге англо-русского союза. Согласно его

статьям предусматривалось создание «общего союза» против Франции. Россия брала на

себя обязательство выставить 115 тыс. солдат для боевых действий против Наполеона.

Интересно, что даже еще не получив согласия австрийцев, было прописано, что они

выставят для ведения войны 250 тыс.