Швейцер А.Д. Теория перевода: статус, проблемы, аспекты

Подождите немного. Документ загружается.

нарушает стилистическую норму (out of register). Lower непонятно английскому читателю, не

знающему, что это — редуцированная форма названия русского города, a I've just come down не

влечет за собой конкретной интерпретации 'спустилась с верхнего этажа', вызвавшей недоумение у

Алеши [Catford, 1965,96—98].

Порой при передаче каламбура переводчик сознательно идет по линии наименьшего

сопротивления, не пытаясь воссоздать в переводе одновременную реализацию разных значений

слова. Так, переводчик "Ярмарки тщеславия" перевел A false note! — восклицание Ребекки,

прервавшей игру на рояле, чтобы бросить в камин записку от Родона Кроули, как Фальшивая нота.

Вместе с тем в англий-

105

ском тексте сталкиваются два значения слова note — 'нота' и 'записка', и поэтому фраза

одновременно означает и "фальшивая нота" и "лживая записка".

Наиболее удачные примеры передачи словесной игры свидетельствуют о том, что

переводчик в этих случаях отказывается от невыполнимой задачи — найти семантический

эквивалент данной языковой единицы, который к тому же обнаруживал бы ту же

неоднозначность смысловой структуры, что и исходная единица. Вместо этого используется

семантический сдвиг, который, естественно, сопряжен с известными смысловыми потерями. При

этом переводчик как бы взвешивает эти потери для того, чтобы определить, окупают ли они передачу

функциональной доминанты текста — коммуникативного эффекта словесной игры.

В своей книге Нора Галь приводит пример, раскрывающий логику переводческого

решения в подобной ситуации. "Человек пришел посмотреть на торжественную и скорбную

процессию — хоронят королеву.

Гт late —

И ему возражают: Not you, sir. She is.

У английского слова late — два значения. Герой спрашивает, имея в виду первое значение:

Я не опоздал? и слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр. Покойница (или—скончалась)

она.

Как быть?

Переводчику пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле именно этого

слова, и обыграть нечто соседнее.

—Все кончено?

— Не для вас, сэр. Для нее.

Слово обыграно другое, а смысл и настроение сохранились, ничего не отнято у автора, не

прогадал и читатель" [Галь, 1975,148].

Здесь семантический сдвиг минимален: "Я опоздал?" заменяется контекстуально

синонимичным "Все кончено". Стратегия поиска варианта сводится к нахождению ситуативного

аналога, допускающего двойную интерпретацию.

Сходный пример применения подобной стратегии приводит переводчица "Алисы в стране

чудес" Н. Демурова: "There is the tree in the middle", said the Rose. "What else is it good for?"

"And what could it do, if any danger came?" Alice asked.

"It could balk", said the Rose.

"It says 'Bough-wough'," cried the Daisy. "That's why its branches are called boughs."

Созвучие bough 'ветка' и bough-wough "гав-гав' — это каприз английского языка,

невоспроизводимый в переводе на русский язык. Описывая путь, которым она пришла к

оптимальному решению, Н. Демурова отмечает, что сначала она перебрала все возможные

соответствия и синонимы обоих значений (ветка и лай), включая и те, которые связаны с ними по

линии родовидовых отношений, и наконец остановилась на названиях деревьев, дававших

возможность каламбурного обыгрывания: вяз мог "вязать" обидчиков, граб мог сам "грабить", а

дуб, который в конечном счете предпочла переводчица,

106

мог в случае необходимости "отдубасить" кого следует [Демурова, 1970,174—176].

Когда речь идет о переводимости таких сложнейших видов речевой деятельности, как

словесная игра, которые в идеале требуют совмещения несовместимого — одновременной

передачи "и буквы, и духа" текста, в ряде случаев приходится прибегать к компенсации. Если

невозможна передача каламбура или другой словесной игры в одном фрагменте текста, то она

может оказаться возможной в другом. Здесь мы переходим от переводимости на уровне

отдельного сегмента текста к переводимости на уровне текста в целом.

Пример такого рода компенсации приводят С. Влахов и С. Флорин, комментируя

передачу в переводе той же Н. Демуровой "корневой игры" Л. Кэрролла. Этот основанный на

паронимии прием переводчица вводит для компенсации своих "недоборов". В подлиннике

Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам, а переводчица предпочитает в духе его

стиля играть на детской этимологии:

"— Когда я буду герцогиней, у меня в кухне вовсе не будет перца. Суп и без него

вкусный. От перца начинают всем перечить...

Алиса очень обрадовалась, что открыла новый закон.

— От уксуса — куксятся, — продолжала она задумчиво, — от горчицы — огорчаются, от

лука — лукавят, от вина — винятся, а от сдобы — добреют. Как жалко, что никто об этом ничего

не знает... Все было бы так просто! Ели бы сдобу и добрели!"

Из этого примера С. Влахов и С. Флорин делают совершенно справедливый вывод о том,

что переводчик нередко переводит не тот оборот, который дается ему автором, а создает свою

игру слов, "близкую, напоминающую по тем или иным показателям авторский каламбур, но

свою, создаваемую иногда на совсем другой основе и... совсем другими средствами". В

приведенном выше примере автор строит свой текст на ассоциативных связях и многозначности

(уксус — кислый, кислое настроение — кислый характер), а переводчица — на звуковых и

мнимоэтимологических, и оба добиваются осуществления одной и той же цели [Влахов, Флорин,

1980, 300—301].В таких случаях речь идет о переводимости на уровне частичной

эквивалентности. Вместе с тем подобные переводы могут служить примером адекватности

переводческого решения, которое может расцениваться как оптимальное в данной коммуникативной

ситуации.

На грани переводимости находятся и так называемые говорящие имена, т.е. имена

собственные с более или менее уловимой внутренней формой. С. Влахов и С. Флорин различают

среди них такие, которые: «1) обычно не подлежат переводу, так как их назывная функция все же

преобладает над коммуникативной (план выражения заслоняет план содержания), 2) подлежат

переводу в зависимости от контекста, который может „высветлить" их содержание, и 3)

требуют такого перевода или такой подстановки, при которых можно было бы воспринять

как назывное, так и семантическое значение (каламбуры)» [там же, 216].

Н. Галь приводит примеры остроумных переводческих решений из перевода на русский

язык "Закона Паркинсона", где пародийный

107

"канцелярит" оттеняется именами и названиями "со значением", появляются мистеры

Макцап, Столбинг и Дуралейн, епископ Неразберийский, нерешительный член парламента

Уэверли (букв, 'колеблющийся') в переводе — мистер Ваш де Наш, казначей Макфэйл —

Макпромах, мистер Вудворм ('древоточец') — мистер Сгрызли. Ср. также: доктор Маккоекак,

трест "Тёк ойл, да вытек" (The Trickle and Dried Up Oil Corporation) [Галь, 1975, 145—146].

По мнению С. Влахова и С. Флорина, едва ли будет оправданным стремление во что бы

то ни стало осмысливать "говорящие имена", коль скоро они не имеют подчеркнутой опоры в

тексте. «Потери, конечно, будут: нередко веселое, смешное создает атмосферу, но перевод или

подстановка могут оказаться большим из двух зол. Если есть основания для „перевода"

фамилии дьячка Вонмигласова („Хирургия") — очень уж духовное у нее содержание, то его

партнер, фельдшер Курятин, вероятно, сохранит свою в переводе, так как ни с профессией, ни с

характером, ни с поведением его в рассказе она не связана» [Влахов, Флорин, 1980, 218].

Думается, что потери, на которые идет переводчик, отказываясь порой от перевода "говорящих

имен", связаны со сложностью и противоречивостью решаемой им задачи. Транслитерация

"говорящего имени" сопряжена со смысловыми потерями. Перевод же порой ведет к

привнесению чуждого национального колорита. Так, например, неоправданно

англизированными представляются фамилии гоголевских персонажей в переводе В. Набокова:

Тяпкин-Ляпкин — Slap-Dash, Земляника — Strawberry.

Иными словами, передача металингвистической функции влечет за собой неизбежные

потери. Принимая решение, переводчик должен определить те черты подлинника, которые

соответствуют его функциональным доминантам и поэтому должны быть сохранены, и те,

которыми можно пожертвовать.

Наконец, за гранью переводимого находятся порой те ассоциации словесных образов,

которые играют важную роль в языке художественной литературы. В книге Дж. Кэтфорда

приводится следующий перевод "Кошки" ("La Chatte") С. Коллетт: "The sun kindles a crackling of

birds in the gardens." Странность, непредсказуемость словосочетаний в переводе хорошо

передает необычность словосочетаний в оригинале: "Le soleil allume un crepitement d'oiseaux

dans les jardins". Вместе с тем этот перевод, по мнению Дж. Кэтфорда, свидетельствует и о

частичной непереводимости. Ведь французское слово crepitement 'потрескивание' несет в

себе определенные ассоциации, которые (возможно, неизбежно) теряются в английском

переводе. Основной непереводимой ассоциацией crepitement является то, что оно несколько

напоминает pepiement 'чириканье'. Таким образом, семантические пространства crepitement и

pepiement частично пересекаются [Catford, 1965,102—103].

Наряду с языковой непереводимостью Кэтфорд рассматривает в качестве особой

категории "культурную непереводимость". Речь идет о культурных реалиях, не имеющих

точных соответствий в другой культуре. Лексические единицы, служащие для обозначения этих

реалий относятся к категории "безэквивалентной лексики". Проб-

108

лема безэквивалентной лексики издавна привлекает к себе внимание [Шатков, 1952;

Чернов, 1958; Супрун, 1958; Швейцер, 1973; Влахов, Флорин, 1980]. Примером такого рода

лексики служит японское слово юката, означающее 'свободный халат с поясом', который носят

мужчины и женщины, выдаваемый постояльцам японских гостиниц и предназначенный для дома и для

улицы, а также используемый в качестве спальной принадлежности. В английском языке

семантический диапазон этой лексической единицы частично покрывается словами dressing-gown

'халат, пеньюар', bath robe 'купальный халат', house-coat 'женский халат, капот', pyjamas 'пижама',

night-gown' ночная рубашка'. Обычно переводчики, используя транслитерацию, транспонируют эту

единицу в английский текст, полагаясь на уточняющую функцию контекстуального окружения. В

других случаях в качестве функционального аналога используется давно ассимилировавшееся в

английском языке kimono 'кимоно', хотя в японском языке юката и кимоно соотносятся с разными

референтами.

Дж. Кэтфорд приводит в качестве иллюстрации "относительной культурной непереводимости"

следующее придуманное им предложение, которое могло бы быть переводом с японского языка на

английский: After his bath he enveloped his still-glowing body in the simple hotel bath-robe and went

out to join his friends in the cafe down the street—После бани он накинул на еще горевшее тело

простой гостиничный халат и вышел на улицу, чтобы посидеть с друзьями в кафе. Здесь искажение

коммуникативного эффекта происходит в силу того, что описываемая в тексте ситуация, привычная

и нормативная с точки зрения японского получателя, производит странное впечатление на

получателя, воспринимающего ее сквозь призму английской или русской культуры. "Культурный шок"

вызывает и само сочетание гостиничный халат (в японском это устойчивое словосочетание хотеру-но

юката), и указание на то, что этот халат носят на улице. В таких случаях коммуникация

между отправителем исходного текста и иноязычным получателем может быть полноценной

лишь при наличии соответствующего комментария переводчика [Catford, 1965,100—102].

Принципиальная возможность перевода отнюдь не опровергается наличием отдельных

трудностей, препятствующих межъязыковой коммуникации, неизбежностью отдельных потерь.

Ведь переводимость имеет под собой прочную основу — общность логического строя мысли,

общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, общность

познавательных интересов. Идея абсолютной непереводимости связана с представлением о переводе

как о чисто языковой операции. Вместе с тем семантические расхождения между языками, на

которые обычно ссылаются сторонники теории непереводимости, преодолеваются в речи, на

уровне которой совершается перевод, с помощью языкового и ситуативного контекстов.

Показательно и то, что наименьшее препятствие для переводимости возникает при передаче

важнейших функций речи — таких, как референтная (денонативная) функция, непосредственно

связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности. С другой стороны, показательно и

то, что наибольшие трудности возникают в связи с

109

передачей занимающих периферийное положение функциональных параметров текста

(например, металингвистического). При этом непереводимые или труднопереводимые компоненты

этих параметров нередко компенсируются с помощью других компонентов. Так, непереводимый

локальный компонент диалектной речи частично компенсируется передачей ее социального

компонента.

Поскольку именно контекст, снимающий неоднозначность языковой единицы, приходит на

помощь переводчику при преодолении семантических расхождений между единицами и

формами исходного языка и языка перевода, не случайно, что в наиболее "уязвимом"

положении переводчик оказывается именно тогда, когда неоднозначность языковых единиц

оказывается функционально релевантной чертой текста (например, при переводе каламбуров и

других приемов словесной игры). Чаще всего при этом используются смысловые сдвиги, влекущие

за собой известные семантические потери, но дающие возможность воспроизвести функциональную

доминанту текста. Часто используется компенсация: каламбур или другой прием словесной игры

переносится из одного фрагмента текста в другой, вместо каламбура используется другой

стилистический прием, позволяющий создать сходный коммуникативный эффект.

Различные способы преодоления преград на пути к переводимости и различный характер

этих преград сказываются на самой сущности понятия переводимости, на его отношении к

эквивалентности и адекватности. Прежде всего из сказанного выше следует, что

переводимость представляет собой не абсолютное, а относительное понятие. Следует различать, с

одной стороны, переводимость на уровне того или иного сегмента текста, а с другой — переводимость

на уровне текста в целом. Подобно тому как полная эквивалентность представляет собой известную

идеализацию реальной переводческой практики, полная переводимость также является далеко не

всегда достижимым идеалом. Частичные потери, жертвы, приносимые во имя главной

коммуникативной цели, — все это заставляет прибегать к переводу на уровне частичной

эквивалентности, но при обязательном условии адекватности переводческого решения. При

этом следует, однако, иметь в виду, что принципиальная переводимость, допускающая известные

потери, исходит из того, что эти потери касаются второстепенных, менее существенных элементов

текста, и предполагает обязательное сохранение его главных, наиболее существенных элементов, его

функциональных доминант. В этом заключается один из ведущих принципов стратегии перевода.

Глава IV

СЕМАНТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА

ЗНАЧЕНИЕ И СМЫСЛ

Семантические отношения, или отношения между означающим и означаемым, являются

одним из наиболее существенных аспектов теории перевода. И это не случайно, ибо референтная

(денотативная) функция, связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности, является

одной из важнейших функций текста, основной операциональной единицы теории перевода.

Рассмотрение семантических аспектов перевода целесообразно начать с уточнения некоторых

базисных понятий, входящих в концептуальный аппарат семантического анализа, и прежде всего

таких существенных для теоретического описания перевода понятий, как "значение" и "смысл".

Уточнению соотношения этих понятий в связи с разграничением предметных областей

теории перевода и контрастивной лингвистики посвящена в значительной мере работа Э. Косериу

"Контрастивная лингвистика и перевод: их отношение друг к другу" [Coseriu, 1981, 183—199].

В используемой им системе понятий "значение" (Bedeutung) понимается как содержание, данное в

отдельном языке (Einzelsprache) как таковом и выявляемое через систему оппозиций этого языка

как в области грамматики, так и в области лексики. Этому понятию противопоставляется

"обозначение" (Bezeichnung) — внеязыковая референция, отсылка к определенной внеязыковой

действительности (к "предметам", обстоятельствам или к самой внеязыковой действительности) как в

области грамматики, так и в области лексики.

Например, конструкция "mit x" в немецком языке имеет лишь одно общее значение —

"сопутствование" (Konkomitanz или Koprasenz), которое может быть описано как "und x ist dabei"

(и при этом имеется х). Поэтому выражению mit dem Messer как таковому присуще не

"инструментальное значение" (mit dem Messer als Instrument), a расширенное, "и при этом

имеется нож, имеющий какое-то отношение к описываемому". Это значение обусловлено

спецификой немецкого языка и присутствует во всех употреблениях данного выражения.

"Инструментальность" может при определенных обстоятельствах характеризовать соответствующее

обозначение (Bezeichnung), например: mit dem Messer schneiden. Однако это обусловлено не системой

оппозиций немецкого языка как таковой, а контекстом или ситуацией, тогда как общее языковое

значение "mit x" включает и такие случаи употребления данного выражения, где никак не

прослеживается "инструментальное значение" (ср.: mit Zucker, mit Maria или даже mit dem Messer

во фразе der Mann mit dem Messer).

Значения используются в речевых актах в целях обозначения, и с этой точки зрения

значение — это ограниченная рамками данного конкретного языка возможность определенных

обозначений, но не само обозначение. Таким образом, "mit x" охватывает в немецком языке

весьма широкую шкалу возможностей: "и при этом имеется х (в ка-

111

честве инструмента, материала, сопровождения, партнера и т.д.)". То или иное обозначение

остается лишь в потенции и актуализируется лишь благодаря контексту или ситуации.

В другом языке разграничение значений может быть иным. Так, например, "в качестве

инструмента" может быть обособлено от остальных составляющих. У такого языка будет в

данном случае особое "инструментальное значение", а не только потенциально возможное

обозначение. Таким образом, слова и грамматические формы разных языков могут обозначать

одно и то же и вместе с тем различаться по своим значениям благодаря разному разграничению

возможностей обозначения. Так, рус. лестница и англ, staircase, с одной стороны, и рус.

лестница и англ, ladder — с другой, могут совпадать в сфере обозначения, но в сфере значения

они существенно различаются: лестница может обозначать и внутреннюю лестницу в здании, и

переносную стремянку, тогда как для staircase и ladder 'внутренняя лестница' и 'стремянка' — не

Bezeichnungen, a Bedeutungen. Русское наст, время может обозначать как обычное действие,

включающее момент речи, так и действие, начавшееся в прошлом и продолжающееся в момент

речи: Я живу в Москве; Я живу здесь три года. В английском языке в аналогичных

контекстах используются разные формы, имеющие различное значение: I live in Moscow; I have hved

here three years.

Для иллюстрации понятия "смысл текста" Э. Косериу приводит отрывок из рассказа

румынского писателя М. Садовяну из жизни старой молдавской деревни. В отрывке речь идет о мире

мифов и легенд, где прошедшие годы называются по необычным событиям, где все из ряда вон

выходящее рассматривается как примета будущих событий, где у земли есть край и где войны и

обильные урожаи предопределены знаками созвездий. Для понимания текста необходимы

предварительные знания. И поэтому приведенный Э. Косериу отрывок выполняет функцию введения

в этот необычный мир. Он создает культурный фон для того, о чем далее рассказывается в

тексте. Данная функция осуществляется как внеязыковыми средствами (с опорой на знание

культурного фона), так и языковыми. Подобную функцию и вообще подобное содержание,

которое проявляется лишь в текстах, т.е. в речевых актах или, точнее, во взаимосвязанных сериях

речевых актов, Э. Косериу называет смыслом. Для иллюстрации соотношения понятий "смысл",

"значение" и "обозначение" Э. Косериу приводит известные строки из "Фауста" Гете.

Grau, teurer Freund, ist alle Theone,

Doch grim des Lebens goldner Baum.

Иногда утверждают, что, строго говоря, это высказывание нелогично, противоречиво и даже

абсурдно, потому что теория не может быть серой и потому что нет никакого дерева жизни, и тем

более такого, которое одновременно было бы зеленым и золотым. И все же каждому известно, что,

лишь "нестрого говоря", эти строки можно считать противоречивыми. Ведь Гете утверждает

не то, что во внеязыковой действительности существует определенное дерево зеленого и в то же время

золотого цвета, а то, что нечто, символизируемое зеленым цветом, и

112

нечто, символизируемое золотым, равноценны. Именно это, а не буквальный смысл

высказывания составляет "текстовое содержание" ) этих строк. Хотя известное противоречие здесь

действительно возникает, но возникает оно между значениями на уровне обозначения (ведь griin и

golden не означают одного и того же в немецком языке, они не являются синонимами), а

разрешается на уровне смысла. Более того, смысл этих строк реализуется благодаря наличию

противоречия на уровне отдельного языка и благодаря ело одновременному преодолению. Ср

приведенные Косериу строки с их тремя переводами на русский язык

Теория, мой друг, сера везде,

А древо жизни ярко зеленеет.

А.Фет

Суха, мой друг, теория везде,

А древо жизни пышно зеленеет. Н. Холодковский

Теория, мой друг, суха,

Но зеленеет жизни древо Б. Пастернак

Из трех переводчиков лишь А. Фет попытался раскрыть цветовую символику Гете путем

дословного перевода ("теория, мой друг, сера...") Однако это решение представляется не вполне

удачным. Ведь символические ассоциации серого цвета в русском языке и русской культуре совсем

иные — нечто бесцветное, заурядное, неинтересное. Противопоставление серого цвета

зеленому не воссоздает подразумеваемого в оригинале противопоставления нежизнеспособности

расцвету, энергии Показательно и то, что ни в одном из переводов нет присущего оригиналу

сочетания зеленого и золотого. При этом А. Фет и Н. Холодковский компенсируют потерю одного из

этих "контекстуальных синонимов", усиливая глагол зеленеть (ярко зеленеет, пышно зеленеет).

Как же соотносится перевод с этими тремя различными видами содержания — значением,

обозначением и смыслом? Перевод имеет дело исключительно с "текстовым содержанием",

поскольку переводятся и могут быть переведенными только тексты. Отсюда следует, что значения в

принципе непереводимы, за исключением тех особых случаев, когда речь идет именно о значениях

и когда они являются частью содержания текста. Значения как таковые относятся к структуре

данного конкретного языка (Einzelsprache) и в тексте являются лишь инструментами

соответствующих обозначений. С этой точки зрения интерпретировать текст — значит

идентифицировать обозначения с помощью данных в соответствующем языке значений, а переводить

— значит находить для уже идентифицированных обозначений исходного текста такие значения в

языке перевода, которые могут выражать именно эти значения.

Согласно концептуальной схеме Косериу в число категорий содержания текста входит как

обозначение, так и смысл. При этом в различных коллективах аналогичные обозначения могут

выражать разный смысл. Противоречия между обозначением и смыслом разрешаются в

8.3ак.ЗП

113

процессе перевода. При этом чем значительнее культурная дистанция между

коллективами носителей исходного языка и языка перевода, тем чаще встречаются подобные

противоречия.

Думается, что во взглядах Э. Косериу есть, несомненно, то рациональное зерно,

которое позволяет использовать их для теоретического осмысления семантических аспектов

перевода. Э. Косериу, безусловно, прав, отводя решающую роль в переводе "текстовому

содержанию", реализации семантических категорий языка в речевых процессах.

Представляются плодотворными проводимое им принципиальное разграничение

значения и смысла как категорий языка и речи (текста), указание на взаимодействие языковых и

внеязыковых факторов в формировании смысла, тезис о ведущей роли смысла в переводе. Все

эти положения хорошо согласуются с одним из ведущих положений данной работы — о

центральной роли текста в процессе перевода.

То, что Косериу называет "обозначением", определяется как референция, отсылка к

миру вещей. Непонятно, почему референциальное измерение целиком и полностью

изымается из сферы языка и переносится в сферу речи (текста). Более того, приводимые в статье

примеры свидетельствуют о том, что термин "обозначение" (Bezeichnung) по существу

синонимичен термину "частное значение", а применительно к лексике — "лексико-

семантическому варианту слова" (термин А.И. Смирницкого). На долю языка остаются в таком

случае лишь общие значения языковых единиц. Последние действительно специфичны для

отдельных языков. Это убедительно подтверждает пример с немецкой конструкцией "mit x" с

обобщающим значением сопутствования. Однако в ряде случаев, особенно в области лексики,

такое обобщающее значение вообще невыводимо. В самом деле, если, например, у англ. саг,

смысловая структура которого характеризуется гиперо-гипонимическими отношениями (саг

'автомобиль', саг 'вагон', саг 'колесница'), общее значение устанавливается сравнительно легко

(например, 'колесное транспортное средство'), то в других случаях это представляется

невозможным (например, crew 'экипаж, легкая повозка', 'экипаж, команда корабля, танка').

Представляется более обоснованным вместо предлагаемой Э. Косериу трихотомии

"значение — обозначение — смысл" ограничиться дихотомией "значение — смысл". При

этом первое следует рассматривать как категорию языка, а второе — как категорию речи.

Необходимо еще одно уточнение. Термин "смысл" в работе Косериу приравнивается к

понятию "функция текста" (Textfunktion) и иллюстрируется таким примерами, как вопрос,

требование, возражение и т.п. (простейшие единицы смысла) или как содержание текста или его

фрагмента. На наш взгляд, дихотомия "значение—смысл" соотносится с дихотомией "язык—

речь" и распространяется на единицы любого масштаба. Таким образом, можно говорить не

только о значении словоформы, конструкции и т.п., но и о их смысле. Вспомним

определение Л.С. Выготского: "Значение слова есть потенция, реализующаяся в живой речи в

виде смысла" [Выготский, 1956,370].

Иными словами, между значением и смыслом нет непреодолимого барьера. Смысл —

это и есть актуализированное в речи значение

114

языковой единицы. Именно в этом состоит широко распространенная в современном

языкознании трактовка понятия "смысл". Ср., например, определение этого понятия в "Словаре

лингвистических терминов": "То содержание (значение), которое слово (выражение, оборот речи и

т.п.) получает в данном контексте употребления (ситуации общения)" [Ахманова, 1966,434].

Используемое в данной работе понятие "смысл" близко тому, которое А.В. Бондарко

называет "речевым смыслом" и определяет как "ту информацию, которая передается говорящим

и воспринимается слушающим на основе содержания, выражаемого языковыми средствами

в сочетании с контекстом и речевой ситуацией, на фоне существенных в данных условиях речи

элементов опыта и знаний говорящего и слушающего. Таким образом, источниками речевого смысла

являются: 1) план содержания текста и вытекающий из него смысл (смысл текста), 2)

контекстуальная информация, 3) ситуативная информация, 4) энциклопедическая информация"

[Бондарко, 1978,95].

Релевантность понятия "смысл" для изучения семантических аспектов перевода достаточно

убедительно аргументируется З.Д. Львовской, которая справедливо указывает на то, что

"значение — категория языковая, т.е. системная, поэтому значения единиц разных языков

могут не совпадать по разным параметрам (содержательные характеристики, объем и место в

системе)", тогда как смысл — "категория коммуникативная, он не зависит от различий между языками

и может быть выражен различными языковыми средствами в разных языках". Развивая далее эту

мысль, З.Д. Львовская отмечает, что "если при одноязычном общении один и тот же смысл может

быть передан с помощью предложений, имеющих различные сигнификативные значения, то при

переводе подобная возможность не только возрастает, но иногда превращается в необходимость в

силу как лингвистических, так и экстралингвистических причин, взаимодействующих самым

тесным образом" [Львовская, 1985,81—82].

Из сказанного следует, что языковые значения точно так же, как и соответствующие

языковые формы, являются переменной величиной. Они, как отмечает Косериу, являются атрибутом

данного конкретного языка (Einzelsprache). Инвариантным в идеале остается именно смысл: смысл

исходного текста, вкладываемый в него исходным отправителем; смысл, извлекаемый из этого текста

анализирующим его переводчиком, и, наконец, смысл вторичного текста, интерпретируемого

конечным получателем. Разумеется, в реальной переводческой практике, как уже отмечалось выше,

возможны отдельные смысловые потери, связанные, как правило, с прагматической установкой

коммуникативного акта. Однако в данном случае мы для упрощения исходим из такой

ситуации, когда прагматической установкой является передача смысла и когда

прагматические фильтры не модифицируют передаваемый смысл. В тех случаях, когда мы говорим

о семантической эквивалентности исходного и конечного текстов, имеется в виду не

эквивалентность значений, а эквивалентность смыслов.

Именно речевой контекст и ситуация общения дают возможность нейтрализовать различия

между нетождественными значениями, или,

115

иными словами, использовать разные значения для передачи одного и того же смысла. В

качестве примера приведем англ, murder, входящее в одну и ту же лексико-семантическую

группу (ЛСГ) с существительными killing и manslaughter. В пределах этой ЛСГ killing

означает родовое понятие ('лишение жизни'), a murder и manslaughten — два видовых (схема 6).

killing "убийство'

murder manslaughter

'предумышленное 'непредумышленное

убийство' убийство'

Схема 6

Killing является семантическим инвариантом всей ЛСГ. В оппозициях "killing—

murder" и "killmg—manslaughter" killing означает убийство вообще, a murder и manslaughter

различаются через посредство дифференциальной семы "предумышленный": у murder эта сема

присутствует, у manslaughter ее нет. Однако это не значит, что в любом контексте murder следует

переводить как 'предумышленное убийство'. В этом порой нет необходимости, так как

ситуация, находящая свое отражение в контексте высказывания, порой делает эксплицитное

выражение этой семы избыточным. Рассмотрим следующий пример из "Американской

трагедии" Т. Драйзера: "And you don't happen to know anything about the drowning of a girl up there

that you were supposed to be with — Roberte Alden, of Biltz, New York, I believe."

"Why, my God, no!" replied Clyde nervously...

"Am I supposed to have committed a murder?" he added, his voice faint — a mere whisper —

"— И вам, случайно, ничего не известно о том, как там утонула девушка, с которой вы

были вместе? Если я не ошибаюсь, Роберта Олден из Билца в штате Нью-Йорк...

— Боже мой! Конечно же нет! — испуганно ответил Клайд... — Вы что, считаете, что я

совершил убийство? — добавил он слабым голосом, почти шепотом".

В приведенном отрывке (диалог Клайда с арестовавшим его помощником шерифа)

контекст нейтрализует оппозицию "killing— murder'!, В данной ситуации (первая встреча

Клайда с блюстителями закона, когда речь о предумышленном характере убийства Роберты еще

не шла) сема "предумышленное" не находит воплощения в конкретном смысле высказывания.

Именно поэтому murder переводится здесь как убийство. Было бы неестественно, если бы

Клайд в ответ на вопрос о том, известно ли ему, что девушка, с которой он был на озере,

утонула, ответил: "Вы что, считаете, что я совершил предумышленное убийство?" Такая

реплика была бы оправданной только в том случае, если бы Клайд уже признал сам факт

убийства, но отрицал лишь преступный умысел.

Однако в других случаях, когда семантическое противопоставление killing и murder

находит отражение в речевом контексте, диф-

116

ференциация этих слов перестает быть только фактом языка, становится фактом речи и

поэтому подлежит обязательной передаче при переводе: The Pentagon lawyers are leaning over

backwards to prove that the Songmy massacre was killing, not murder — Юристы Пентагона из

кожи лезут вон, чтобы доказать, что массовые убийства в Сонгми носили не предумышленный,

а случайный характер. В данном примере речь идет о том, как актуализация сем в контексте

высказывания влияет на его смысл и определяет пути его перевода. Данная закономерность

тесно связана с соотношением понятий "значение" и "смысл". Дело в том, что набор сем,

образующих то или иное значение, обычно варьируется от языка к языку. Однако это

обстоятельство отнюдь не препятствует межъязыковой коммуникации, которая, как

отмечалось выше, осуществляется не на уровне языковых значений, а на уровне смысла. Далеко

не все семы оказываются одинаково существенными при описании той или иной конкретной

ситуации. Контекст как бы "высвечивает" некоторые семы, выдвигает их на передний план,

придает им первостепенную важность. Именно эти актуализованные семы формируют смысл

данного высказывания.

Поиск варианта, значение которого распадалось бы на те же семы, что и значение

переводимого элемента высказывания, обречен на неудачу. Такая задача невыполнима, так как

она равносильна попытке восстановления значений, являющихся принадлежностью системы

исходного языка, в языке перевода, а языковые значения, как справедливо отмечает Э. Косериу,

непереводимы. Поэтому переводчик ставит перед собой более реальную задачу, решаемую на

уровне смысла — передать в тексте именно те семы, которые существенны для точного

отражения данной ситуации.

Разграничение понятий "смысл" и "значение" позволяет опровергнуть доводы

неогумбольдтианцев, ведущие к отрицанию переводимости (переводятся не специфичные для

конкретных языков значения, а заданные ситуацией смыслы).

Рассмотренные выше случаи проливают свет на механизм установления

семантической эквивалентности и объясняют, каким образом из разноязычных единиц с не

вполне идентичными языковыми значениями складывается одинаковый смысл. Напомним,

что отношения эквивалентности возникают как при тождестве образующих смысл семантических

компонентов (сем) (компонентная эквивалентность), так и при кореферентности наборов разных

сем, создающих в своей совокупности одинаковый смысл (референциальная эквивалентность). В

приведенных выше примерах было показано, как сочетания языковых единиц с несводимыми

друг к другу языковыми значениями оказываются эквивалентными друг другу на

компонентном подуровне, т.е. образуют одинаковые смыслы, опирающиеся на сочетание одних

и тех же сем. Так в приведенном примере ("Am I supposed to have committed a murder?" — Вы

что, считаете, что я совершил убийство?) эквивалентность высказываний обеспечивается

выравниванием их смыслов благодаря нейтрализации в этом контексте семы

"предумышленное", дифференцирующей рус. убийство и англ. murder в системах этих языков.

117

Случаи референциальной эквивалентности также получают свое объяснение в свете того

факта, что в переводе семантическая эквивалентность достигается не на уровне языковых

(грамматических и лексических) значений, а на уровне смыслов. Так, русская фраза из

телефонного разговора Вы не туда попали, английская „You've got a wrong number" и немецкая

"Sie haben falsch gewahlt" идентичны друг другу по выражаемому ими конкретному смыслу, хотя

каждая из них выражает этот смысл не только с помощью различных языковых единиц, имеющих

нетождественные значения, но и с помощью разных сем, соответствующих разным признакам

отражаемой в высказывании предметной ситуации. Идентичность смыслов этих фраз опирается

не только на идентичность предметной ситуации, но и на совпадение коммуникативно-

прагматических параметров (коммуникативной интенции и соответственно коммуникативного

эффекта); именно эти фразы приняты в соответствующем языке и в соответствующей культуре для

передачи данного конкретного смысла

Сказанное выше о соотношении значения и смысла объясняет природу семантических

трансформаций, о которых речь пойдет ниже. Связанные с этими трансформациями

преобразования значений и сем не нарушают "семантического уравнения" именно потому, что такое

уравнение строится не на тождестве языковых значений и даже не на тождестве сем, а на

единстве смысла.

МОТИВЫ И ТИПЫ ПЕРЕВОДЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЙ НА КОМПОНЕНТНОМ ПОДУРОВНЕ

СЕМАНТИЧЕСКОЙ ЭКВИВАЛЕНТНОСТИ

Поскольку в этом и в следующем разделах речь пойдет о переводческих трансформациях,

представляется уместным уточнить смысл, который вкладывается в данное понятие. Л.С.

Бархударов, внесший существенный вклад в разработку типологии переводческих трансформаций

(ср. предложенное им деление этих трансформаций на перестановки, замены, добавления и

опущения), исходил из того, что переводческие трансформации — это те многочисленные и

качественно разнообразные межъязыковые преобразования, которые осуществляются для достижения

переводческой эквивалентности ("адекватности перевода") вопреки расхождениям в формальных и

семантических системах двух языков [Бархударов, 1975,190].

Термин "трансформация" используется в переводоведении в метафорическом смысле.

На самом деле речь идет об отношении между исходными и конечными языковыми выражениями,

о замене в процессе перевода одной формы выражения другой, замене, которую мы образно

называем превращением или трансформацией. Таким образом, описываемые ниже операции

(переводческие трансформации) являются по существу межъязыковыми операциями "перевыражения"

смысла.

Как указывалось в гл. Ш, для компонентного подуровня характерны трансформации типа

грамматических, при которых преобразуется формальная структура высказывания и остается

неизменным конституирующий его смысл набор сем. Основной причиной такого рода

трансформаций является неизоморфность структур исходного языка

118