Шабанова М. Социология свободы: трансформирующееся общество
Подождите немного. Документ загружается.
элементом и условием свободы становится либо высокий материальный
достаток, либо простое отсутствие материальной стесненности, нужды (77-
78% и в городе, и в селе). Эти элементы экономической свободы в
современных условиях стали своеобразным “узким местом” в системе видов
и составляющих свободы, отодвигая на второй план или так и оставляя
невостребованными многие из социально-политических и гражданских
свобод. В то же время и сегодня часть респондентов (20-28%) из группы
беднейших и бедных не включает материальное благополучие ни в число
важнейших жизненных целей и ценностей, ни в число необходимых условий
свободы (“Много денег — не значит много свободы”).
4. Важным свойством свободы в социологическом предметном поле
является ее относительность в пространстве и во времени, динамичность.
Поскольку свобода (равно как и ее составляющие: самостоятельность в
выборе целей и средств их достижения, беспрепятственность их реализации и
др.) по природе своей относительна, то социальный субъект оценивает ее
уровень либо путем сравнения тех возможностей достижения своих целей и
ценностей, которые он имел в момент времени “t”, с теми возможностями,
которые он имеет в момент времени “t+n” (где n>0, а оценка в момент “t+n”
содержит не только элементы прошлого и настоящего, но и оценку будущего
(своего или значимых других) в момент времени “t+n+k”, k>0), либо путем
сравнения своих возможностей в каждый момент времени с возможностями
(динамикой возможностей) других групп (или даже обществ), либо на основе
динамического и социального (социетального) сравнения одновременно.
Так, исторический анализ “писем во власть” (1917 – 1927 гг.), сделанный
И.Б. Орловым и А.Я. Лившиным, свидетельствует о том, что первоначально
революция в России ассоциировалась с ощущением грядущего очищения от
несвободы старого мира. При — чем, старое общество воспринималось
несвободным прежде всего из-за его социальной несправедливости: “В 1917
г. практически нет ощущения свободы без социальной компоненты;
справедливость воспринимается подчеркнуто эгалитарно. Отсюда
характерное представление революционной эпохи: свобода не есть наиболее
полное воплощение и раскрытие индивидуальности, а скорее – уравнивание
всех в социальном статусе и материально-имущественном отношении. В
массовом менталитете “свободный строй” — перевернутая социальная
пирамида, меняющая местами господ и подчиненных” [И.Б. Орлов, А.Я.
Лившин, С. 79, 80].
Однако уже во время гражданской войны крепнет ощущение новой
несвободы. Военный коммунизм, конфискации, мобилизации и прочие
чрезвычайные меры породили шок “несбывшихся надежд”.
Дореволюционное и советское общество на шкале свободы-несвободы
поменялись местами: на фоне новых порядков теперь уже ранее
проклинавшаяся несвободная Россия стала восприниматься свободной
страной. Рядовые граждане пишут Ленину: “…как обманула нас русская
революция, посулив всяческие свободы, а на деле превратив в несмеющих
пикнуть рабов …, так не обманет никто из вновь грядущих насильников…”;
“…Для кого же мы [демобилизованные солдаты из крестьян] добились
свободы, вот подходит весна, люди собираются сеять, а нам нечего и
нечем…”; “…так поступают с рабами, а не со свободными гражданами,
какими Вы нас так неудачно сделали. Я сам говорю: будь трижды проклята
такая свобода. К великому стыду моему, я мечтаю теперь о той свободе,
которой было так мало при Николае и которой так много теперь”. А вот
какую характеристику новой свободы дал Патриарх Тихон: “Великое благо
свобода, если она правильно понимается, как свобода от зла, не стесняющая
других, не переходящая в произвол и своеволие. Но такой-то свободы вы и не
дали: во всяческом потворстве низменным страстям толпы, в
безнаказанности убийств и грабежей заключается дарованная вами свобода”
[И.Б. Орлов, А.Я. Лившин, С.82-83].
Великая Отечественная война стала новой важной точкой отсчета в
динамике индивидуальной свободы. Несколько поколений людей, на долю
которых выпали лишения и потери военного времени, впоследствии были
готовы терпеть многие тяготы мирного времени, мотивируя это одним —
“лишь бы не было войны”. Уже тот факт, что длительное время не было
войны, расценивался как великое благо брежневского периода. А медленное
повышение реальных доходов населения, возможностей повысить
образование, улучшить жилищные условия и пр., которое происходило в то
время, позволило многим отнести брежневский “административно-
командный” период к одним из самых благополучных в своей жизни.
В ходе современных российских реформ точкой отсчета чаще всего
выступает уровень свободы в этот, “административно-командный”, или
советский период. Поскольку основная часть российских граждан (более
90%) за рубежом не бывала и не могла ощутить на себе преимущества и
недостатки жизни в обществе с рыночной экономикой и развитыми
демократическими традициями, то, оценивая динамику своей свободы, она
сравнивает свое “административно-командное” прошлое и “рыночное,
демократическое” настоящее (и предполагаемое будущее) здесь, в России.
Поэтому те группы российских граждан, которые в ходе реформ,
например, вынужденно увеличили нагрузку в личном подсобном хозяйстве,
вынужденно многое делают своими руками в свободное от работы время,
остаются глухи к тому, что в благополучной части Северной Америки люди
находят в этом особое удовольствие, за которое платят большие деньги. Они
тратят тысячи долларов на покупку туров “Сделай сам” и посвящают свой
отпуск исключительно тому, чтобы куда-то поехать и что-то смастерить там
своими руками, совершенно ненужное и неважное, и просто наслаждаются
этим процессом. Аналогичным образом для тех российских граждан, уровень
жизни которых за годы реформ резко снизился и которые сегодня с трудом
удовлетворяют даже первичные социально-экономические потребности,
слабым утешением будет информация о том, что где-то в Латинской Америке
люди терпят куда большие лишения и невзгоды, но, тем не менее, не
отказываются от реформ, ради лучшего будущего. Ни в Северной, ни в
Южной Америке большинство российских граждан не проживало: они
хорошо знают только две жизни: ту жизнь, которой жили до реформ, и ту
жизнь, которой живут сейчас. И обе они в России.
Отсюда, в частности, следует, что, если, высказывая свое отношение к
новой свободе, одни группы придерживаются суждения: “Зачем мне нужна
такая свобода?! Возьмите ее обратно!” (42% — в городе, 66% — в селе), —
то зачислять их в стан противников западной свободы можно лишь после
того, как убедимся в том, что современная социетальная свобода в России
идентична западной. Аналогичная процедура потребуется и для того, чтобы
зачислить в стан сторонников западной свободы тех, кто сегодня
охарактеризовал свое отношение к предложенной в ходе реформ свободе как:
“Это то, что нужно. Теперь все зависит от меня!” (7% — в городе, 6% — в
селе).
Говоря об относительности и динамичности свободы, я имею в виду не
только динамику позиций индивида на шкале свободы-несвободы в
прошлом, настоящем и предполагаемом будущем, но и соотношение свободы
с ее ограничителями. То, что сегодня кажется свободой, завтра может
выступить ее ограничителем. Например, приватизация домов в
обследованных нами сибирских селах, первоначально казавшаяся благом,
впоследствии, когда хозяйства отказались помогать в ремонте этих домов, в
большом числе случаев обернулась новым социальным ограничителем.
Многие фермеры, первоначально вдохновленные экономической свободой,
впоследствии кое-как рассчитались с долгами или так и не смогли оправиться
от непродуманных государственных решений и правовых нарушений.
Иными словами, в реальной жизни грань между свободой и
ограничителем свободы может быть очень тонкой. По меткой формулировке
С.Ниринга, “временами переход от свободы к ограничению и обратно
происходит столь неожиданно и мгновенно, что напоминает манипуляции,
которыми фокусник поражает зрителей, пряча голубя под шляпу, а через
секунду показывая пустую шляпу. […] свобода подобна ветру. Здесь она или
ее уже нет, можно ощутить лишь во время приливов и отливов, после того,
как она появилась или исчезла” [С. Ниринг, С.135].
5. В основе реализуемой социологической модели лежит, как видно из
предыдущих концептуальных положений и внутренней проекции свободы,
представление о человеке как существе преимущественно рациональном: он
сам определяет, что для него важно в данный момент времени, а что нет; при
каких условиях и какими способами он с меньшими препятствиями и
усилиями (затратами) достигает своих целей, а при каких – с большими и
почему; что такое свобода, а что такое несвобода и пр. В отличие от
психологии, социология не может проникнуть в глубины иррациональных
импульсов и заглянуть дальше целенаправленности и рациональной
обусловленности человеческого поведения. Именно в этой невозможности
проникнуть в пространство бессознательного, которое, как установили
психологи, в значительной степени определяет индивидуальное поведение, и
видится главная ограниченность реализуемого подхода.
Однако, думается, что в периоды кардинальных социальных изменений
возникает ряд обстоятельств, которые отчасти смягчают это ограничение.
Во-первых, в переходном, нестабильном обществе индивиды чаще
“подталкиваются” быть существами рациональными, осознанно
направляющими свое поведение. В эти времена большие группы индивидов
вынуждены принимать “сильные” решения: о перемене места работы,
профессии (специальности), места жительства, выборе государственного или
негосударственного учебного заведения и пр. Изменение институционально-
правовой среды стимулирует часть из них откликнуться на расширяющийся
выбор способов достижения жизненных целей, по-новому осознать
некоторые из них, выбрать приемлемые модели адаптации к новым условиям
как в сфере занятости, так и за ее пределами. Во всяком случае, в переходном
обществе сужается пространство действий “по привычке”, индивиды,
столкнувшись с незнакомыми ранее условиями и правилами игры, стараются
взвесить все “за” и “против”, прежде чем остановить свой выбор на наиболее
подходящем из числа доступных решений. Это, хотя и не спасает их от
“обманчивых рационализаций”, все же повышает долю рационального в их
социальном поведении.
Во-вторых, в условиях обнищания основной части индивидов их
поведение в значительной степени определяется удовлетворением первичных
социально-экономических потребностей, потребностей самосохранения,
которые, вероятно, менее подвержены воздействию иррациональных сил и
чаще осознаются, чем не осознаются.
В-третьих, при изучении внешней проекции свободы степень осознания
изменений во внешней среде вообще не имеет особого значения, а при
изучении внутренних аспектов свободы в предложенной социологической
модели обманчивая рационализация в той же степени выступает как
реальность, что и действительная. К тому же, поскольку предметом данного
исследования является динамика свободы, то стадия осмысления
происходящих изменений, каким бы поверхностным оно ни было,
актуализирует значимость осознавамых социальных действий и состояний.
Как справедливо заметил Э.Фромм, “мы не всегда знаем, какая пища
здоровая, а какая нет, но никому не приходит в голову утверждать, что яды
вообще не распознаваемы” [Э.Фромм, С.221].
6. В кардинально меняющихся обществах, особенно если они ставят
перед собой задачу перехода к более свободному состоянию, ось свободы
имеет все основания стать отдельной (пусть и зависимой, интегральной)
осью социальной стратификации. На этой интегральной стратификационной
оси разные группы размещаются в зависимости от того, расширяются или
сужаются их возможности (объективные и субъективные) жить так, как они
сами считают наиболее подходящим для себя. Конкретное наполнение этого
“наиболее подходящего для себя” у разных субъектов может быть разным.
Однако динамики изменения возможностей его достижения могут быть во
многом схожими, иерархизироваться, легко размещаясь на одной оси в
пространстве “лучше — хуже”.
Кроме того, поскольку в каждый момент времени в каждом обществе
имеется множество образов индивидуальной свободы, то разные оси
социальной стратификации для разных индивидов (групп) обладают
различной значимостью и сами нуждаются в оценке в контексте свободы-
несвободы. Только в этом случае можно будет выявлять воздействие
социостратификационной динамики на уровень реальной социальной
свободы, на ее ограничители и благоприятствующие факторы.
Предлагаемый в рамках данной концепции теоретико-методологический
подход в основу стратификационного анализа кладет феномен свободы-
несвободы. Суть данного подхода излагается в следующей главе (глава 6).
Здесь же ограничусь указанием на его необходимость и важность как
исходного концептуального положения.
Таким образом, интеграция внутренней и внешней проекций свободы
позволяет рассматривать ее одновременно на трех уровнях: социетальном,
социальном (групповом) и индивидуальном. Как видно, они находятся в
тесной взаимосвязи друг с другом, которая может быть как положительной,
так и отрицательной. В определенных пределах возможна и автономная
трансформация тех или иных уровней свободы. Как взаимосвязь, так и
автономия со временем могут усиливаться или ослабляться. Но, так или
иначе, у провозглашенной социетальной свободы тем больше шансов
институционализироваться, чем сильнее ее положительная взаимосвязь со
свободой индивидуальной и групповой.
Прежде чем продолжить разговор о феномене свободы в контексте
социологии, обозначу два важных следствия, которые вытекают из исходных
концептуальных положений.
Первое. В терминах социолого-экономического подхода (в отличие от
социально-психологического и политического) вообще не стоит говорить о
“бегстве от свободы”, коль скоро свобода понимается как способность
(умение и возможность) социального субъекта самостоятельно выбирать и
беспрепятственно реализовывать жизненно важные цели и ценности. В этом
контексте может быть бегство лишь от такой свободы, которую индивид
(группа) воспринимает как НЕсвободу, то есть от свободы, которая является
таковой лишь в представлении других индивидов (групп), а данный субъект
этих представлений не разделяет (пока или уже). В этом смысле может быть
бегство как от “административно-командной” свободы, так и от свободы
“рыночной”. Любая из этих социетальных свобод при насаждении ее
индивидам (группам) может восприниматься как ограничитель их
собственной свободы. Так что обратной стороной бегства от насаждаемой
социетальной свободы является стремление сохранить свою собственную
свободу (в том смысле, какой сами индивиды в нее вкладывают).
Второе. Коль скоро конкретные смысловые образы свободы у разных
индивидов (групп) неодинаковы, то в соответствии с реализуемым подходом
она является универсальной ценностью прежде всего в том смысле, что
всегда, везде и для всех индивидов сама по себе важна способность (умение
и возможность) достигать те цели, которые они сами считают важными или
следовать тем ценностям и моделям поведения, которые им самим
представляются важными (и тем самым сохранять свою внутреннюю
целостность). И в этом значении свобода одинаково важна и для американца,
и для японца, и для русского, хотя ее “конкретное наполнение” при этом
будет весьма различным. Если же какое-то конкретное представление о
свободе (пусть даже самое прогрессивное с точки зрения каких-либо групп
или обществ) расходится с представлением о свободе других групп
(обществ), то эта конкретная свобода не может выступать универсальной
ценностью, даже если на официальном уровне она и признается
“единственно правильной” и разными способами насаждается в обществе.
Таким образом, в данном случае свобода выступает универсальной
ценностью лишь постольку, поскольку допускается ее содержательное
многообразие, отсутствие в каждый момент времени единого конкретного
смыслового образа свободы. И поскольку это многообразие в переходный
период от одной общественной системы к другой особенно велико, то
степень реализации как можно большего числа разнообразных образов
свободы (при данных технико-производственных, экологических и др.
свойствах системы) выступает важным индикатором продвижения к более
свободному обществу.
Обоснование исходных концептуальных положений дает основание
выдвинуть основную гипотезу данного исследования.
При крупных переменах, таких как происходящие сейчас в российском
обществе, необходимо различать два процесса:
(1) провозглашенное движение к такой социетальной свободе, которая
максимально приближена к западной институционально-правовой свободе;
(2) движение к такой социетальной свободе, при которой все большее
число членов общества (с теми целями и ценностями, которые у них имеются
в данный момент и которые не изменить мгновенно) обретают все больше
возможностей для развития по законом своей собственной
жизнедеятельности, т.е. для увеличения индивидуальной свободы в том
смысле, как они сами ее понимают.
Это два разных процесса, которые требуют разных условий и разного
времени для своей реализации и которые в реальной жизни могут
пересекаться лишь частично, а могут вообще развиваться в прямо
противоположных направлениях.
В настоящее время имеется существенный разрыв между этими
процессами, причем за годы реформ он увеличился и в ближайшей
перспективе при сохранении существующих условий будет расти.
Однако, прежде чем приступить к проверке этих гипотез и изложению
социологической концепции трансформации свободы, завершу
характеристику предложенного теоретико-методологического подхода
рассмотрением его важного элемента — социальной стратификации в
контексте свободы. Тем более, что эмпирическая иллюстрация этого
частного теоретико-методологического подхода позволит познакомиться с
теми стратификационными осями, динамика позиций на которых в
наибольшей степени определяет динамику индивидуальных свобод в
современном российском обществе. Это – предмет следующей главы.
Глава 6. Cоциальная стратификация и свобода
1. Постановка проблемы
Итак, поскольку современное российское общество, судя по
первоначальным заявлениям реформаторов, должно было
трансформироваться в более свободное и процветающее, то и происходящие
в ходе реформ изменения в базисных аспектах жизнедеятельности общества
также целесообразно было бы оценивать с позиций свободы-несвободы. Но
что это означает применительно к социальной стратификации?
Во-первых, то, что в стратификационном пространстве должна быть
такая интегральная ось, которая, как было уже обозначено, объединяла бы
индивидов в группы, различающиеся реализуемыми возможностями
повысить (сохранить) индивидуальную свободу (как они сами ее понимают)
при данных изменениях в социетальной свободе.
А во-вторых, все другие оси социальной стратификации должны быть
пропущены сквозь призму свободы-несвободы, то есть должны быть оценены
с точки зрения того вклада, который они вносят в изменение уровня свободы
тех или иных индивидов и групп.
Это означает, что при анализе изменений в стратификационном
пространстве необходимо исходить из иерархической системы конкретных
жизненных целей и ценностей разных субъектов и динамики возможностей
их реализации в условиях реформирования. Иными словами, оценивать
стратификационную динамику следует не на всех мыслимых осях, а прежде
всего на тех, которые в настоящее время тем или иным социальным
субъектам представляются наиболее значимыми. При этом надо исходить не
из некоторого общего, “единственно правильного” (= западного) понимания
свободы, а из тех конкретных смысловых образов свободы, которые в
данный период в данном обществе сложились у разных социальных групп и
индивидов. При таком подходе “неправовая”, “зависимая”, “рабская”
свобода, как и другие “неправомерные” типы свободы, могут оказаться
объектом анализа в той мере, в какой они присутствуют в современной
действительности, позволяя разным социальным субъектам жить так, как они
сами хотят.
Социальной стратификации в социологической литературе традиционно
отводится важное место, так что число выполненных исследований
(теоретических и эмпирических) в этой области поистине огромно.
Разнообразие исследовательских подходов (что само по себе необычайно
важно) так же велико. Сложились целые исследовательские направления,
традиции в изучении социальной стратификации: марксизм (неомарксизм),
функционализм, веберианство и др. Разумеется, между сторонниками
каждого направления стратификационных теорий нет единства по поводу
критериев социальной стратификации и “вписанности” ее в общий
социальный порядок. Каждый исходит из своего и акцентирует свое — будь
то отношение к средствам производства и конфликт групповых интересов
(марксизм) или обладающие различным престижем социально-
профессиональные позиции, разделение труда и интеграция общества
(функционализм) или множество относительно самостоятельных иерархий и
статусных позиций, которые одновременно занимают индивиды
(веберианство).
Однако во всех направлениях (включая веберианство, хотя в нем в
меньшей степени, чем в остальных) зачастую открытым остается вопрос о
степени значимости для разных групп тех или иных критериев
стратификации. Деления (размеры “шага”) на разных шкалах — также
нередко продукт творческого воображения. Между тем в действительности
разные критерии стратификации могут обладать разной значимостью для
разных социальных групп. Иерархия, “соподчиненность” этих значимых
критериев может быть различной. Следовательно, и смена (или сохранение)
позиций на той или иной шкале стратификации также может оцениваться по-
разному и иметь “разный вес” для разных групп и индивидов. Именно эти
пробелы в случае удачи могла бы уменьшить предлагаемая перспектива
анализа социостратификационных изменений в контексте свободы, то есть с
точки зрения выбора и беспрепятственной реализации тех целей и ценностей,
которые социальные субъекты сами находят наиболее значимыми для себя в
данных условиях и обстоятельствах.
Читатель, которого мало интересуют методологические хитросплетения
стратификации со свободой, может пропустить три последующих параграфа
и сразу перейти к характеристике результатов эмпирических исследований
современной динамики социальной стратификации в контексте свободы-
несвободы (параграф 5). Ибо выявление стратификационных осей,
перемещение на которых в современных условиях в наибольшей степени
сказывается на динамике индивидуальных свобод разных групп, – это
конечный вклад данной главы в социологическую теорию трансформации
свободы, который нам еще не раз понадобится при проверке основных
гипотез исследования.
2. Четыре подхода к изучению динамики стратификации
в контексте свободы
По степени учета феномена свободы в социостратификационной
динамике выделим четыре возможных подхода, каждый из которых
отличается от предыдущего более широким включением элементов свободы.
2.1. “Традиционный”подход
Оценка стратификационной динамики в контексте свободы базируется
здесь на традиционных для собственно стратификационных исследований
“объективных” критериях (доходе, образовании, власти и пр.). Движение
вверх по каждой из этих осей в этом случае интерпретируется как
расширение свободы индивидов (групп), а движение вниз — как сужение их
социальной свободы. Однако такое истолкование было бы адекватным при
соблюдении, по крайней мере, трех условий:
1) что эти стратификационные оси на самом деле значимы для всех
индивидов, ибо только в этом случае они могут воздействовать на свободу
всех и оцениваться в контексте всеобщей свободы;
2) что эти оси не просто значимы, но упорядочиваются по уровню
значимости, который им придают разные группы, примерно одинаковым
образом;
3) что на желаемое сохранение позиции или перемещение по той или
иной оси ней разные группы индивидов затрачивают примерно одинаковые
усилия, и если им приходится при этом отказываться от чего-то важного, то
они несут примерно одинаковые потери.
Понятно, что на практике все эти условия не выполнимы. В самом деле,
даже в стабильных обществах у индивидов (групп) нет единой точки зрения
по поводу того, какие основания социальной стратификации являются
наиболее важными — доход, образование, власть, стиль жизни или что-то
еще. А разные ученые придают первостепенное внимание той или иной
стратификационной шкале или комбинации нескольких шкал во многом
исходя из специфики своих исследовательских посылок. Еще меньше шансов
обнаружить единство во взглядах на значимые критерии стратификации в
кардинально меняющемся обществе, когда теряется стабильность престижа
профессий, когда одни нормы разрушились, а другие еще не установились,
когда меняется значимость и соподчиненность разных осей стратификации,
появляются новые оси и пр.
В таких условиях те или иные стратификационные оси (как
традиционные, так и новые) могут быть:
(а) в принципе не важны для больших групп индивидов (вообще или в
данное время),
(б) важны для разных групп в неодинаковой мере,
(в) важны, но не в такой степени, как другие, остающиеся вне поля
зрения оси.
Размер “шага” на разных шкалах, даже когда он хорошо обоснован для
целей собственно стратификационного анализа, может быть слишком
большим, чтобы оценить динамику стратификационных изменений в
контексте свободы. Бедные могут не считать себя бедными или считать, что
это не главное (“бедность — не порок”), или, улучшив свое материальное
положение в рамках той же позиции, начать чувствовать себя более
свободными, чем прежде.
Всё это создает серьезные ограничения в использовании “традиционного
подхода” для оценки стратификационной динамики в контексте свободы. Его
важное достоинство — вероятность учесть стратификационные факторы,
которые оказывают весомое воздействие на динамику свободы индивидов, но