Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста

Подождите немного. Документ загружается.

«Именно в имени отца следует видеть носителя

символической функции, которая уже на заре

человеческой истории идентифицирует его лицо с

образом закона»[Лакан 1995: 48].

«Имя Отца», по-видимому, это нечто вроде Тотема,

первого и главного слова языка, то есть Бога

(«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и

Слово было Бог»). Почему же не просто Отец с

большой буквы, а Имя Отца? Потому что имя это и

есть слово, символическое, суть Бога, Бога-Отца,

того, к кому обращены слова «Да святится Имя

Твое».

Если сделать достаточно безнадежную попытку пе-

ревести весь этот великолепный бред на более или

менее рационалистический язык и попытаться

объяснить, каким образом Имя Отца связано с

возникновением психоза, то, вероятно, можно

сказать так. Поскольку имя отца — это

символическая первооснова бытия, а при психозе

страдает именно символическое, то для воз-

никновения психоза необходимо, чтобы у человека

что-то не ладилось с отцом, с Отцом, ну, например,

он был атеистом и никогда не думал о Боге, то есть,

как говорит Лакан, «Имя Отца было исключено из

места Другого». И вот, реагируя на какую-то

травму, субъект вдруг призывает Имя Отца,

например начинает веровать в Бога, но поскольку

он, мягко говоря, нездоров, или, в терминах Лакана,

в его сознании происходит «цепная реакция в сфере

означающих», то есть все жизненные смыслы, ус-

тановки и ценности путаются, то Имя Отца

является в форме бреда, как символическая основа

этого бреда. Ну, например, когда пушкинского

Евгения преследует Медный всадник, то это как раз

Имя Отца, но только в варианте бреда

преследования. А возможно присвоение Имени

Отца — тогда это будет мегаломания, как у

Поприщи-

303

на, который апроприировал себе титул испанского

короля. А может быть и гораздо более обыденный

вариант, например психоз девушки, не знавшей по

той или иной причине в детстве отцовской ласки,

который вырастает на почве неразделенной любви к

двоюродному дяде. Лакан сам пишет в связи с этим

следующее:

«Для женщины, которая только что родила, это

будет супруг, для кающейся в грехе — духовник,

для влюбленной девушки — "отец молодого

человека", но так или иначе эта фигура возникает

всегда, и найти ее легче всего, воспользовавшись

путеводной нитью романических "ситуаций"»

[Лакан 1997: 727].

Что ж, давайте воспользуемся путеводной нитью

романических «ситуаций». Прежде всего то, о чем

пишет Лакан, конечно, если мы хоть в какой-то

степени адекватно его понимаем, поразительным

образом похоже на ситуацию главного

литературного психотика XX века Франца Кафки.

Как мы знаем, у Кафки были ужасные отношения с

отцом, отец его всячески третировал и обижал. Это

отразил Кафка в таких произведениях, как

«Приговор», «Превращение», «Процесс» и

«Замок», то есть в самых главных своих

произведениях. (В «Процессе» Имя Отца — это

безликий Закон, действующий через своих по-

средников, например, священника (ср. с фигурой

духовника, которая упоминается у Лакана); в

«Замке» Отец-Закон воплощается в самой идее

приобщения к «таинству Замка», а отвергнутый у

себя на родине землемер К. психотически старается

заполнить пустующую инстанцию Другого этим

желанным ему бюрократическим механизмом.)

Напомним, что в «Приговоре» кульминация

заключается в том, что немощный отец кричит

сыну: «Я

304

приговариваю тебя к казни водой» и сын тут же

бежит топиться. Здесь имеет место то, что мы

назвали немотивированной гиперуспешностью

речевого акта и что служит яркой особенностью

психотического языка Кафки. Но самое

поразительное — это знаменитое письмо Кафки к

отцу, где уже он сам, Франц Кафка, проделывает

сложнейшую психологическую работу, он взывает

к реальному, ненавидящему и отчасти столь же

ненавистному отцу именно как к лакановской

субстанции Имени Отца, то есть как к Высшему

Закону, как к Божеству (он называет его на Ты с

большой буквы), и в прениях с ним, подобно

библейскому Иову (уникальный древний образец

психотического дискурса, где человек взыскует

Имени Отца-Бога) вызывает его в пустующее

символическое место Другого, на которое никто

другой попасть не может. Безграничная власть

Имени Отца играла столь огромную роль в жизни

Кафки, что даже когда реально отец не мог

отравлять жизнь биографическому Кафке, на

уровне символического Его Имя продолжало играть

свою психозопорождающую роль. Вот как пишет

об этом Кафка в «Письме отцу»:

«Хочу попробовать объяснить подробнее: когда я

предпринимаю попытку жениться, две

противоположности в моем отношении к Тебе

проявляются столь сильно, как никогда прежде.

Женитьба, несомненно, залог решительного

самоосвобождения и независимости. У меня

появилась бы семья, то есть, по моему представ-

лению, самое большее, чего только можно

достигнуть, значит, и самое большее из того, чего

достиг Ты, я стал бы Тебе равен, весь мой прежний

и вечно новый позор, вся твоя тирания просто

ушли бы в прошлое. Это было бы сказочно, но

потому-то и сомнительно. Слишком уж это много

— так много достигнуть нельзя. Вообразим,

305

что человек попал в тюрьму и решил бежать, что

само по себе, вероятно, осуществимо, но он

намеревается одновременно перестроить тюрьму в

увеселительный замок. Однако, сбежав, он не

сможет перестраивать, а перестраивая, не сможет

бежать. Если при существующих между нами

злосчастных отношениях я хочу стать са-

мостоятельным, то должен сделать что-то, по

возможности не имеющее никакой связи с Тобой;

женитьба, хотя и есть самое важное в этом смысле

и дает почтеннейшую самостоятельность, вместе с

тем неразрывно связана с тобой. Поэтому желание

найти здесь выход смахивает на безумие, и всякая

попытка почти безумием же и наказывается».

В конце абзаца Кафка говорит все почти

открытым текстом, почти по Лакану.

Неудовлетворенное желание, то есть область

невротического (Кафка после двух попыток так и

не женился), чтобы не стать безумием, выходит

через область психотического, через символичес-

кое обращение к Имени Отца (письмо отцу, как

известно, не было отправлено адресату).

В заключение разговора о связке Лакан —

Кафка заметим, что у самого Лакана были

проблемы с отцом, который, по свидетельству

биографа, почти не занимался воспитанием сына, а

все тяготы по его выращиванию взял на себя дед

Лакана Эмиль [Roudinesco 1992]. Мы уже не

говорим ни о деспотичном отце Витгенштейна,

доведшем двух его братьев до самоубийства, ни об

отце лакановского приятеля Сальвадора Дали

(автора наиболее хрестоматийных психотических

дискурсов в живописи XX века), который

разобрался со своим отцом в своем «Дневнике

одного гения».

Поскольку нельзя объять необъятное, мы

минуем такие знаменитые психотические

дискурсы, связанные

306

с манипуляциями с Именем Отца, как «Братья

Карамазовы», «Петербург», «Потец» Введенского,

всю эдипальную проблематику в культуре XX

века, но обратим внимание лишь на один из

наиболее удивительных во всех отношениях

дискурсов — рассказ Сорокина «Обелиск». Этот

рассказ посвящен тому, что старушка мать и

несколько странноватая дочь на братской могиле,

где похоронен погибший на войне отец,

устраивают жуткий ритуал взывания к мертвому

отцу, смыслом, которого, как постепенно

выясняется, является своеобразный рапорт о

неукоснительном исполнении завета, который дал

отец, уходя на фронт. Завет же этот заключался в

том, чтобы мать должна была делать «отжатие говн

своих», а дочь — этот «сок» пить; кроме того (это

выясняется чуть позднее), перед уходом на фронт

отец зашил дочери гениталии. Этот ритуал, ис-

полняемый на символическом психотическом

языке, с употреблением виртуозных обсценных

выражений, повторяется каждый год, после чего

мать с дочерью спокойно садятся в автобус,

уезжают к себе в деревню и живут там своей

жизнью.

Пример этот, кажется, не нуждается в

комментарии, но мы еще не закончили с Именем

Отца. Вспомним, что русский футуризм проходил

под лозунгом свержения Отца русской поэзии —

формула «Сбросим Пушкина с корабля

современности». Это было осквернением святыни с

тем, чтобы потом «ретроактивно» (как бы выра-

зился автор книги [3имовец 1996]) воззвать к ней.

Маяковский в поздние годы утверждал, что все

время про себя твердит пушкинские строки: «Я

утром должен быть уверен, Что с вами днем

увижусь я».

Наконец (не пора ли покончить с Именем Отца?)

вся «классическая» советская действительность

30-80-х годов проходит в режиме отторжения от

реального отца и

307

психотического поклонения Имени Отца, роль

которого играют Ленин и Сталин (по-видимому, в

этом состоит психотическая специфика любого

развитого тоталитаризма):

«Культ Отца Сталина и Сына Ленина в их

«единосущности» («Сталин — это Ленин сегодня»)

не мог рикошетом не порождать враждебности

рядового советского гражданина к собственному

отцу, потенциальному врагу народа. Родной отец

воспринимался не как отец, а скорее как отчим. [...]

Для чего нужен отец, если есть Сталин? — думал

советский ребенок. Действительность не давала ему

никакого ответа, кроме того, что он был прав и что

этот квазиотец действительно низачем не нужен.

Что от него один вред. Ведь есть настоящий Отец

— Сталин, и этого вполне достаточно для того,

чтобы быть счастливым. А если так, то в лагерь

ложного отца! Вот одно из объяснений того,

почему так легко было расправиться с отцами в

1930-е годы» [Бубенцова 1998].

Советские люди и их вождь постоянно жили в

ножницах двух противоположных маний —

преследования и величия. С одной стороны, кругом

шпионы, враги народа, врачи-убийцы, с другой —

советский народ самый счастливый в мире,

советская страна самая большая и богатая, а Сталин

— самый мудрый и добрый. Это психотическая

реальность. На чередование мании преследования и

мегаломании как закономерное проявление психоза

указывает, например, автор одного из самых

известных учебников по психиатрии [Блейлер

1993].

Мы заканчиваем свое исследование. В

заключение обобщим все сказанное, построив

такую матрицу:

308

1. Воображаемое подменяет реальное (невротичес-

кий дискурс).

2. Символическое подменяет реальное

(психотический дискурс).

3. Воображаемое подменяет символическое

(постневротический дискурс).

4. Символическое подменяет воображаемое (пост-

психотический дискурс).

5. Реальное подменяет воображаемое.

6. Реальное подменяет символическое.

Как можно заметить, в этой матрице, как в таблице

Менделеева, есть пустые клетки. Давайте

попробуем их заполнить. Положение дел, когда

реальное подменяет собой воображаемое, обычно

называется термином реализм.

Конечно, это мнимое «реальное», это «реальное»

нормы литературной традиции, к чему и сводится

«реализм» в литературе, к следованию средней

литературной «реальности» (подробно о реализме

см. раздел «Призрак реализма» настоящей книги).

Так или иначе, заполнение этой клетки позволит

нам хоть куда-то разместить таких писателей, как

Джон Голсуорси, Анри Барбюс, Теодор Драйзер,

Юрий Трифонов, Джон Стейнбек и далее по вкусу.

Труднее заполнить последнюю клетку — то

положение вещей, при котором реальное подавляет

собой символическое. Это должен быть тоже

реализм, но реализм не на фоне традиционной

литературной нормы, а на фоне непосредственно

предшествующей литературы, сформировавшей

свой символический дискурс. И этот реализм

должен подавлять, опротестовывать этот сим-

волический дискурс. Назовем такое положение

вещей термином постреализм. Наиболее

характерным приме-

309

ром постреализма будет, например, неореализм в

итальянском послевоенном кинематографе как

реакция на модернистский кинематограф 20-30-х

годов. Другим примером постреализма будет

гиперреализм в живописи как реакция на ставший

уже классическим живописный модернизм и

авангард.

Таким образом символическое, воображаемое и

реальное (конечно, условное реальное

литературной традиции) формируют в культуре

XX века свои собственные типы дискурса.

Препарированный дискурс:

Морфология безумия

Посвящается Алексею Плуцеру-Сарно

Окончательная победа ирреального

символического над реальностью при психозе

приводит к созданию того, что можно назвать

психотическим миром. Психотический мир может

находиться с реальным миром в отношении

дополнительной дистрибуции, как это происходит

при парафрении — таком виде психоза, при

котором человек живет то в реальном мире, то в

психотическом, либо в сознании психотика

перемежаются разные, часто противоположные

психотические миры, как при маниакально-

депрессивном психозе (цикло-френии), когда в

маниакальном состоянии больного охватывают

величественные мегаломанические идеи, он хочет

реформировать мир, влиять на правительство,

претендует на звание императора и т. д.; а для

депрессивного состояния, наоборот, характерен

бред вины и раскаяния, который принимает такие

же грандиозные формы. Либо, как при

параноидной шизофрении, происходит полное

погружение психотика в бредовый мир,

растворение его в нем, тотальная деперсонализация

и дереализация.

Так или иначе, правильнее говорить о разных

психотических мирах. Некий обобщенный

психотический мир — такая же слишком широкая

абстракция, как, например, понятие

«художественный мир»: художествен-

311

ный мир Венечки Ерофеева строится на

фундаментально иных основаниях, чем

художественный мир Набокова, а художественный

мир Кафки совершенно не похож на

художественный мир Введенского, хотя оба они —

писатели-психотики. Общим для всех

художественных миров является лишь то, что все

они используют вербальный язык (если говорить о

литературе).

Нам придется пересмотреть примеры,

разобранные нами в разделе «Психотический

дискурс», с тем чтобы понять, с каким именно

психотическим художественным миром мы имеем

дело в каждом данном случае. Вспомним эти

примеры:

«Глядя мечтательно в ту бескрайность туманов,

государственный человек из черного куба кареты

вдруг расширился во все стороны и над ней

воспарил; и ему захотелось, чтоб вперед пролетела

карета, чтоб проспекты летели навстречу — за

проспектом проспект, чтобы вся сферическая

поверхность планеты оказалась охваченной, как

змеиными кольцами, черно-серыми дымовыми

кубами; чтобы вся проспектами притиснутая земля

в линейном космическом беге пересекла бы

необъятность прямолинейным законом; чтобы сеть

параллельных проспектов, пересеченная сетью

проспектов, в мировые бы ширилась бездны

плоскостями квадратов и кубов: по квадрату на

обывателя, чтобы...» (курсив мой. — В. Р.).

Выделенные курсивом ключевые слова, кажется,

дают основания для того, чтобы определить

состояние Аполлона Аполлоновича как состояние

шизофренического бреда. Во всяком случае,

именно при шизофрении тело может увеличиваться

и уменьшаться [Кемпинский 1998: 124]. Но говоря

так, мы сталкиваемся с одной, но чрезвычайно

фундаментальной трудностью,

312