Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии

Подождите немного. Документ загружается.

если бы республики и богатые торговые города не гордились друг перед

другом соборами и ратушами, как греческие города древности — статуями и

храмами. В каждом городе мы замечаем, что выбиралось в качестве образца,

с какими государствами велась торговля — архитектура древнейших

построек Венеции и Пизы совершенно отлична от архитектуры Флоренции

или Милана. Города по эту сторону Альп тоже следовали тем или другим

образцам, но в целом более совершенная готическая архитектура получает

свое объяснение из жизненного уклада городов и духа времени. Как думают,

как живут люди — так они строят и увиденное в чужих странах они могут

только применить к себе, как птица, которая строит гнездо по размерам и по

образу жизни своему. Если бы строились только монастыри и рыцарские

замки, то никогда не было бы смелой, дерзкой и вместе с тем изящной

готической архитектуры, в которой — сокровище городской общины,

солидарного общества. Так, и на самых бесценных произведениях искусства

средних веков, на работах из металла, слоновой кости, из стекла, дерева, на

коврах и одеждах, мы видим герб родов, общин, городов — у этих

произведений непреходящая ценность и по праву стали они неотторжимым

достоянием родов и городов. Так трудолюбивый горожанин писал свою

хронику, правда, для такого летописца дом, род, цех, город были целым

миром, но тем глубже воспринимает он сердцем и умом своим все

происходящее, благо странам, если история их составлена по таким

хроникам, а не по летописям монахов. И римское право впервые было

введено в свои рамки мудрыми и энергичными городскими советниками —

иначе оно вытеснило бы со временем самые лучшие уставы и законы

народов.

3. Университеты были учеными городами и цехами, как городские

коммуны они наделены были всеми правами цехов и городов и делили с

ними все заслуги. Как политические организмы — не как школы — сбивали

они спесь с дворян, поддерживали государей в борьбе с притязаниями пап, и

не одному только клиру, как прежде, но целому особому ученому сословию

открыт был путь к государственным должностям и рыцарским почестям.

Верно, никогда ученых не уважали так, как во времена, когда только

занималась заря знаний, — люди увидели всю несомненную ценность блага,

которое презирали они столь долго, а если одна сторона боялась света, то

другая с тем большей радостью встречала разгоравшуюся зарю.

Университеты были крепостями, бастионами науки, они были направлены

против воинствующего варварства — церковного деспотизма; сокровища,

вся ценность которых еще далеко не была понятной тогда, они сохранили

для лучших времен. Вот почему после Теодориха, Карла Великого и

Альфреда нас следует прежде всего почтить прах императора Фридриха II

— за ним, помимо всех остальных его заслуг, числится

еще и та заслуга, что он вдохнул жизнь в тогдашние университеты, которые

с тех пор все развивались и развивались, по образцу Парижской школы. И

эти учебные заведения превратили Германию в центр Европы; все арсеналы

и склады наук обрели в Германии устойчивость, прочность, при величайшем

внутреннем богатстве...

С. 607 - 608:

Заключительные замечания

Какими путями пришла Европа к культуре, как обрела она то достоинство,

каким отмечена перед всеми другими народами? Время, место, потребности,

условия , обстоятельства, поток событий — все шло в одном направлении,

но обретенное достоинство в первую очередь было результатом

бесчисленных совместных, солидарных усилий, плодом собственного

трудолюбия и прилежания.

1. Если бы Европа была богата, как Индия, если бы материк Европы

был однообразным, как Татария, жарким, как Африка, замкнутым, как

Америка, то не было бы ничего из того, что выросло и сложилось в Европе.

Даже погруженной в глубокое варварство Европе географическое

положение не позволило вновь добыть свет знания; но более всего полезны

были ей реки и моря. Пусть не будет Днепра, Дона и Двины, Черного,

Средиземного, Адриатического морей, Атлантического океана, морей

Северного и Восточного с их берегами, островами, реками — и вот уже нет

почвы для того великого торгового союза, который привел в движение

Европу и приучил ее к прилежному труду. Две огромные и богатые части

света, Азия и Африка, окружали свою бедную и неприметную рядом с ними

сестру Европу, с самого края света, из областей древнейшей культуры они

слали сюда товары и изобретения и этим возбуждали жар трудолюбия, дар

изобретательства. Европейский климат, остатки Древнего Рима и Греции

только способствовали всему, и так получается, что все величие Европы

покоится на фундаменте знания, неутомимой деятельности, изобрета-

тельности, на всеобщем солидарном старании и соревновании.

2. Гнет римской иерархии, быть может, был необходимым ярмом —

цепями, сковывавшими грубые народы средневековья; не будь ее, и Европа,

вероятно, стала бы добычей деспотов, ареной вечных раздоров, если не

монгольской пустыней. Поэтому римская иерархия заслуживает похвалы —

она послужила противовесом, но если бы действовала всегда и постоянно

только эта сила, только эта пружина, Европа превратилась бы в церковное

государство по тибетскому образцу. Но действие и противодействие

вызвали такое следствие, о котором не подумала ни одна из сторон; нужда,

опасности, потребности вызвали к жизни третье сословие — прорастили его

между двумя первыми, и этому новому сословию суждено было стать

животворной кровью всего огромного деятельного организма,

а иначе организм распался и разложился бы. Это — сословие, на котором

держится наука, полезный труд, старание и соревнование; благодаря этому

сословию эпоха, когда рыцарство и поповство были жизненно

необходимыми сословиями, медленно, но верно подошла к концу.

3. И какой могла быть новая культура Европы, тоже явствует из

предыдущего. Она могла стать только культурой людей, какими они были и

какими желали стать, культурой, порождаемой деловитостью, науками,

искусствами. Кто презирал труд, науку, искусство, кто не испытывал в них

потребности, кто извращал и искажал их, оставался тем, кем был прежде;

чтобы культура равномерно и всеохватно пронизывала и воспитание, и

законы, и жизненный уклад всех стран — всех сословий и народов, — об

этом в средние века еще нельзя было и подумать, а когда же придет пора

думать об этом? Между тем разум человеческий, умноженная солидарная

деятельность людей неудержимо, неуклонно идут вперед и видят в этом до-

брый знак, если даже лучшие плоды и не созревают до времени.

ГЕГЕЛЬ ГЕОРГ ВИЛЬГЕЛЬМ ФРИДРИХ

Философия духа

Источник: Гегель Г. В.Ф.

Энциклопедия философских наук. Т. 3.— С. 6— 8; 31 —

32; 63 — 65; 365 — 366; 368.

Познание духа есть самое конкретное и потому самое высокое и трудное.

Познай самого себя — эта абсолютная заповедь ни сама по себе, ни там, где

она была высказана исторически, не имеет значения только самопознания,

направленного на отдельные способности, характер, склонности и слабости

индивидуума, но значение познания того, что подлинно в человеке,

подлинно в себе и для себя, — познания самой сущности как духа. Столь же

мало имеет философия духа значение так называемого человекознания,

стремящегося исследовать в других людях их особенности, их страсти и

слабости — эти, как их называют, изгибы человеческого сердца — знания, с

одной стороны, имеющего смысл только, если ему предпослано познание

всеобщего — человека как такового, и тем самым по существу — духа, с

другой же — занимающегося случайными, незначительными, не

подлинными видами существования духовного, но не проникающего до

субстанциального — до самого духа.

Прибавление. Трудность философского познания духа состоит в том,

что при этом мы имеем дело уже не со сравнительно абстрактной, простой

логической идеей, но с самой конкретной, самой развитой формой, которую

идея достигает в своем собственном осуществлении. И конечный, или

субъективный, дух — а не только абсолютный — должен быть постигнут

как осуществление идеи. Рассмотрение

духа только тогда является истинно философским, когда его понятие

познается в его живом развитии и осуществлении, т. е. именно тогда, когда

дух понимается как отображение вечной идеи. Но познание своего понятия

принадлежит самой природе духа. Предъявленное дельфийским Аполлоном

к грекам требование самопознания не имеет поэтому смысла заповеди,

обращенной к человеческому духу извне, со стороны силы, ему чуждой;

напротив, побуждающий к самопознанию Бог есть не что иное, как

собственный абсолютный закон духа. Всякая деятельность духа есть

поэтому только постижение им самого себя, и цель всякой истинной науки

состоит только в том, что дух во всем, что есть на небе и на земле, познает

самого себя. Чего-либо совершенно другого для духа не существует. Даже

человек Востока не растворяется всецело в предмете своего поклонения;

греки же впервые со всей определенностью постигли как дух то, что они

противопоставляли себе как божественное; но и они ни в философии, нив

религии не поднялись до познания абсолютной бесконечности духа;

отношение человеческого духа к божеству еще не является поэтому у греков

абсолютно свободным; только христианство посредством учения о

воплощения Бога в человеке и о присутствии святого духа в верующей

общине (Положение о присутствии святого духа в верующей общине,

вскользь упоминаемое Гегелем здесь, а также в Т 1, с. 554, играет большую

роль в трактовке им христианского учения о Боге и соответственно его

собственного учения об абсолютной идее, которая как дух реально

существует не в виде внешних физических вещей (святые мощи и т. п.), но

именно как духовность, как коллективная духовная деятельность людей, как

память принадлежащих к общине людей, проявляющаяся в вере в Бога

религиозной общины, а затем на более высокой ступени выступающая в

форме коллективной познавательной деятельности люд ей, в науке

философии. Подробное изложение этой темы дано Гегелем в “Лекциях по

философии религии”(см. раздел “Идея в стихии общины, или царство Духа”

— “Философия религии”.- Т. 2.- М., 1977) и в “Феноменологии духа” (М.,

1959. —С.416 —421). См. также “философию истории” (М.—Л., 1935. —С.

388). И предоставило человеческому сознанию совершенно свободное

отношение к бесконечному и тем самым сделало возможным понимающее

познание духа в его абсолютной бесконечности.

Только такое познание и заслуживает отныне названия философского

рассмотрения. Самопознание в обычном, тривиальном смысле исследования

собственных слабостей и погрешностей индивидуума представляет интерес

и имеет важность только для отдельного человека, а не для философии; но

даже и в отношении к отдельному человеку оно имеет тем меньшую

ценность, чем менее вдается в познание всеобщей интеллектуальной и

моральной природы человека и чем более оно, отвлекая свое внимание от

обязанностей человека,

т. е. подлинного содержания его воли, вырождается в самодовольное

няньченье индивидуума со своими, ему одному дорогими особенностями.

То же самое справедливо и относительно так называемого человекознания,

направленного равным образом на своеобразие отдельных духов. Для жизни

такое знание несомненно полезно и нужно, в особенности при дурных

политических обстоятельствах, когда господствуют не право и

нравственность, но упрямство, прихоть и произвол индивидуумов, в

обстановке интриг, когда характеры людей опираются не на существо дела,

а держатся только на хитром использовании своеобразных особенностей

других людей, стремясь таким путем достичь своих случайных целей. Но

для философии это знание людей остается безразличным как раз постольку,

поскольку оно оказывается неспособным подняться от рассмотрения случай-

ных особенностей людей к пониманию великих человеческих характеров, в

которых подлинная природа человека проявляется в ничем не искаженной

чистоте. Это знание людей становится для науки даже вредным, когда оно

— как это имеет место при так называемой прагматической разработке

истории — оказывается не в состоянии понять субстанциального характера

всемирно-исторических индивидуумов и не видит, что великое может быть

осуществлено только великими характерами, когда, наконец, оно делает

притязающую на глубокомыслие попытку объяснить из случайных

особенностей героев, из их якобы мелочных намерений, склонностей и

страстей величайшие события истории; вот метод, при котором руководимая

божественным провидением история низводится до игры бессодержа-

тельной деятельности и случайных обстоятельств (суждения о всемирно-

исторических индивидуумах — любимая тема Гегеля. См. подробнее т. 1.

наст, изд., а также “Философию истории” (Соч. Т. VIII. — С. 64).

...Высшее определение абсолютного состоит в том, что оно не только

вообще есть дух, но что оно абсолютно себя открывающий, самосознающий,

бесконечно творческий дух, который мы только что обозначили как третью

форму откровения. Подобно тому как в науке мы продвигаемся от

изображенных несовершенных форм откровения духа к его высшей форме,

так точно и всемирная история открывает перед нами ряд концепций

вечного, где только в качестве заключительного звена выступает понятие

абсолютного духа. Восточные религии, не исключая иудейской, остаются

еще при абстрактном понятии Бога и духа; это делает даже и эпоха

Просвещения, желающая признать только Бога-отца; ибо Бог-отец сам для

себя есть нечто в себе замкнутое, абстрактное, следовательно, еще не

духовное, еще не истинный Бог. В греческой религии Бог, во всяком случае,

начал открывать себя определенным образом. Изображение греческих Богов

имело своим законом красоту, природу, поднятую

на высоту духовного. Прекрасное не остается здесь абстрактно идеальным,

но в своей идеальности оно в то же время совершенно определено,

индивидуализировано. Однако греческие Боги первоначально изображались

только при посредстве чувственного созерцания или также представления,

но еще не были постигнуты мыслью. Но чувственный элемент может

выражать тотальность духа только как внеположность, как круг

индивидуальных духовных образцов; охватывающее все эти образы

единство остается поэтому совершенно неопределенной, чуждой силой,

противостоящей Богам. Только в христианской религии сама в себе

различенная единая природа Бога, тотальность божественного духа нашла

свое откровение в форме единства. Это в самом способе представления

данное содержание философия должна поднять до формы понятия, или

абсолютного знания что и составляет, как было сказано, высшее откровение

упомянутого coдержания.

...Только в кавказской расе дух приходит к абсолютному единству с

самим собой, — только здесь дух вступает в полную противоположность с

условиями природного существования, постигает себя в своей абсолютной

самостоятельности, вырывается из постоянного колебания туда и сюда, от

одной крайности к другой, достигает самоопределения, саморазвития и тем

самым осуществляет всемирную историю. Монголы, как уже было

упомянуто, отличаются по своему характеру бурной деятельностью,

стремящейся только к проявлению вовне подобной наводнению, которая,

однако, столь же быстро проходит, как и приходит, действует только

разрушающе, но ничего не создает не приводит ни к какому прогрессу во

всемирной истории. Прогресс осуществляется только благодаря кавказской

расе.

В этой расе, однако, нам следует различать две части — жителей

Передней Азии и европейцев: с каковым делением в настоящее время

совпадает различие магометан и христиан.

В магометанстве ограниченный принцип евреев преодолен

расширением его до всеобщности. Здесь Бог больше не рассматривается как

у обитателей Дальней Азии, в качестве существующего непосредственно-

чувственным образом, но понимается как единая бесконечная мощь

возвышающаяся над многообразием мира. Магометанство есть поэтому в

собственном смысле этого слова религия возвышенного. С этой религией

находится в полном созвучии характер обитателей Передней Азии, особенно

арабов. Этот народ в своем порыве к единому Богу равнодушен ко всему

конечному, ко всякому бедствию, щедро жертвует своей жизнью и своими

материальными благами; его храбрость и благотворительность заслуживают

нашего признания еще и в настоящее время. Но крепко держащийся за абст-

рактно-единое дух обитателей Передней Азии не поднимается до оп-

ределения, до обособления всеобщего, а следовательно, и до конкретного

оформления. Этот дух, правда, уничтожает здесь всякий кастовый строй,

господствующий в Дальней Азии, и каждый индивидуум в магометанской

Передней Азии свободен; настоящему деспотизму нет места в этих

государствах. Политическая жизнь все-таки не приобретает здесь характера

расчлененного организма, не доходит еще до различения отдельных

государственных властей. Что же касается индивидуумов, то, с одной

стороны, они, правда, величественно становятся выше субъективных,

конечных целей, но, с другой стороны, они же в необузданном стремлении

рвутся к преследованию именно таких целей, которые затем оказываются у

них чуждыми всех форм всеобщего, ибо здесь дело не доходит еще до

имманентного обособления всеобщего. Так, наряду с возвышенными

настроениями возникают здесь величайшая мстительность и коварство.

Европейцы, напротив, в качестве своего принципа и характера

обладают конкретно-всеобщим, самое себя определяющей мыслью.

Христианский Бог не есть простое неразличенное единство, он троичен; он

есть Бог, содержащий в себе различие, ставший человеком и сам себя

проявляющий в откровении. В этом религиозном представлении

противоположность всеобщего и особенного —мысли и наличного бытия —

выражены с наибольшей резкостью и тем не менее сведены к единству.

Таким образом, особенное не остается здесь покоящимся в своей

непосредственности, подобно тому, как в магометанстве; скорее, напротив,

это особенное определено здесь посредством мысли, как и, наоборот,

всеобщее развивается здесь до обособления. Принципом европейского духа

являются поэтому разум, достигший своего самосознания, в такой мере

доверяющий самому себе, что он уже не допускает, чтобы что-либо было

для него непреодолимым пределом, и который поэтому посягает на все,

чтобы во всем обнаружить свое присутствие. Европейский дух

противопоставляет себе мир, освобождается от него, но снова снимает эту

противоположность, возвращает обратно в себя, в свою простоту, свое

другое, многообразное. Здесь господствует поэтому бесконечное стремление

к знанию, чуждое другим расам. Европейца интересует мир, он стремится

познать его, усвоить себе противостоящее ему другое, во всех частных

явлениях мира созерцать род, закон, всеобщее, мысль, внутреннюю

разумность. Совершенно так же, как и в теоретической области,

европейский дух стремится и в сфере практической установить единство

между собой и внешним миром. Внешний мир он подчиняет своим целям с

такой энергией, которая обеспечила ему господство над этим миром.

Индивидуум исходит здесь в своих частных действиях из твердо ус-

тановленных всеобщих принципов. Государство представляет собой в

Европе в большей или меньшей мере отнятое у произвола деспота развитие

и осуществление свободы посредством разумных учреждений.

...Определенный дух народа, поскольку он есть нечто действительное и

его свобода существует как природа, содержит с этой природной стороны

момент географической и климатической определенности; он существует во

времени и по содержанию существенно обладает особенным принципом и

должен пройти определенное этими условиями развитие своего сознания и

своей действительности, он имеет историю в пределах самого себя.

Поскольку он есть ограниченный дух, его самостоятельность есть нечто

подчиненное; он входит во всемирную историю, события которой являют

собой диалектику отдельных народных духов — всемирный суд.

Это движение есть путь освобождения духовной субстанции —деяние,

посредством которого абсолютная цель мира осуществляется в ней. Дух,

первоначально существующий только б себе, приводит себя к сознанию и

самосознанию и тем самым к раскрытию и действительности своей в-себе-и-

для-себя-сущей сущности, становясь в то же время и внешне всеобщим —

мировым духом. Поскольку это развитие существует во времени и в

наличном бытии, тем самым представляя собой историю, поскольку ее

единичные моменты и ступени суть духи отдельных народов. Каждый такой

дух как единичный и природный в некоторой качественной определенности

имеет своим назначением заполнение только одной ступени и осуществ-

ление только одной стороны всего деяния в целом.

... Народ без государственного устройства (нация как таковая) не

имеет, собственно, никакой истории, подобно народам, существовавшим

еще до образования государства, и тем, которые еще и поныне существуют в

качестве диких наций. То, что происходит с народом и совершается в его

недрах, имеет существенное значение и по отношению к государству;

частные дела индивидуумов всего более удалены от упомянутого предмета,

составляющего предмет истории. Если в характере выдающихся

индивидуумов известного периода выражается общий дух времени и даже

частные особенности их служат отдаленными и смутными посредству-

ющими моментами, в которых этот дух все еще отражается в более бледных

красках, — если нередко даже мелкие особенности какого-нибудь

незначительного события или слова выражают не субъективную

особенность, а, напротив, с бьющей в глаза очевидностью и краткостью

выражают собой время, народ, культуру (причем выбрать подобного рода

характерные подробности является уже делом проницательности историка),

то множество всякого рода других подробностей, напротив, являет собой

совершенно излишнюю массу, тщательным накоплением которой предметы,

достойные истории, только подавляются и затемняются; существенная

характеристика духа и его времени заключается всегда в великих событиях...

ШОПЕНГАУЭР АРТУР

Источник: Мир философии. Ч. 2. Человек. Общество.

Культура. .— М.: Политиздат, 1991.—С. 324—326.

Из какого же рода познание рассматривает то, что существует вне и

независимо от всяких отношений, единственную действительную сущность

мира, истинное содержание его явлений, не подверженное никакому

изменению и поэтому во все времена познаваемое с одинаковой

истинностью, — словом, идеи, которые представляют собой не-

посредственную и адекватную объективность вещи в себе, воли? Это —

искусство, создание гения. Оно воспроизводит постигнутые чистым

созерцанием вечные идеи, существенное и постоянное во всех явлениях

мира, и, смотря по тому, каков материал, в котором оно их воспроизводит,

оно — изобразительное искусство, поэзия или музыка. Его единственный

источник — познание идей; его единственная цель — передать это

познание. В то время как наука следуя за беспрерывным и изменчивым

потоком четверояких оснований и следствий, после каждой достигнутой

цели направляется все дальше и дальше и никогда не может обрести

конечной цели, полного удовлетворения, как нельзя в беге достигнуть того

пункта, где облака касаются горизонта, — искусство, напротив, всегда

находится у цели. Ибо оно вырывает объект своего созерцания из мирового

потока и ставит его изолированно перед собой: и это отдельное явление,

которое в жизненном потоке было исчезающей малой частицей, делается

для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в

пространстве и времени; оттого искусство и останавливается на этой част-

ности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним,

только существенное, идея — вот его объект...

Идеи постигаются только путем описанного выше чистого созерцания,

которое совершенно растворяется в объекте, и сущность гения состоит

именно в преобладающей способности к такому созерцанию; и так как по-

следнее требует совершенного забвения собственной личности и ее интере-

сов, то гениальность не что иное, как полная объективность, т. е. объектив-

ное направление духа в противоположность субъективному, которое обра-

щено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениальность — это

способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нем и освобождать

познание, сначала существующее только для служения воле, — освобождать

его от этой службы, т. е. совершенно упускать из виду свои интересы, свои

желания и цели, на время вполне совлекатъ себя свою личность, для того

чтобы остаться только чистым познающим субъектом, светлым оком мира,

и это не на мгновения, а с таким постоянством и с такой обдуманностью,

какие необходимы, чтобы постигнутое воспроизвести сознательным искус-

ством, и “то, что предносится в зыбком явлении, в устойчивой мысли навек

закрепить”.