Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии

Подождите немного. Документ загружается.

Двоякое воспитание стражей: мусическое и гимнастическое

— Каким же будет воспитание? Впрочем, трудно найти лучше того, которое

найдено с самых давнишних времен. Для тела — это гимнастическое

воспитание, а для души — мусическое.

—- Да, это так.

— И воспитание мусическое будет у нас предшествовать гимнастическому.

— Почему бы и нет?

— Говоря о мусическом воспитании, ты включаешь в него словесность, не

правда ли?

—Я—да.

Два вида словесности: истинный и ложный.

Роль мифов в воспитании стражей

— В словесности же есть два вида: один — истинный, а другой —ложный?

—Да.

— И воспитывать надо в обоих видах, но сперва — в ложном?

— Вовсе не понимаю, о чем это ты говоришь.

— Ты не понимаешь, что малым детям мы сперва рассказываем мифы? Это,

вообще говоря, ложь, но есть в них и истина. Имея дело с детьми, мы к

мифам прибегаем раньше, чем к гимнастическим упражнениям.

—Да, это так.

— Потому-то я и говорю, что сперва надо приниматься за мусическое

искусство, а затем за гимнастическое.

— Правильно.

— Разве ты не знаешь, что во всяком деле самое главное — это начало, в

особенности если это касается чего-то юного и нежного. Тогда всего более

образуются и укореняются те черты, которые кто-либо желает там

запечатлеть.

— Совершенно верно.

266

— Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и

воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и

большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем,

должны быть у них, когда они повзрослеют?

— Мы этого ни в коем случае не допустим.

— Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: если их

произведение хорошо, мы допустим его, если же нет — отвергнем. Мы

уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные

мифы, чтобы с их помощью формировать души детей скорее, чем их тела —

руками. А большинство мифов, которые они теперь рассказывают, надо

отбросить.

— Какие именно?

— По более значительным мифам мы сможем судить и о мелких: ведь и

крупные, и мелкие должны иметь одинаковые черты и одинаковую силу

воздействия. Или ты не согласен?

— Согласен, но я не понимаю, о каких более значительных мифах ты

говоришь?

— О тех, которые рассказывали Гесиод, Гомер и остальные поэты. Составив

для людей лживые сказания, они стали им их рассказывать, да и до сих пор

рассказывают.

— Какие же? И что ты им ставишь в упрек?

— То, за что прежде всего и главным образом следует упрекнуть, в

особенности если чей-либо вымысел неудачен.

— Как это?

— Когда кто-нибудь, говоря о Богах и героях, отрицательно изобразит их

свойства, это вроде того, как если бы художник нарисовал нисколько не

похожими тех, чье подобие он хотел изобразить.

— Такого рода упрек правилен, но что мы под этим понимаем?

— Прежде всего величайшую ложь и о самом великом неудачно выдумал

тот, кто сказал, будто Уран совершил поступок, упоминаемый Гесиодом, и

будто Кронос ему отомстил. О делах же Кроноса и о мучениях,

перенесенных им от сына, даже если бы это было верно, я не считал бы

нужным с такой легкостью рассказывать тем, кто еще неразумен и молод, —

гораздо лучше обходить это молчанием, а если уж и нужно почему-либо

рассказать, так пусть лишь весьма немногие втайне выслушают, это,

принося в жертву не поросенка, но великое и труднодоступное приношение,

чтобы лишь совсем мало кому довелось услышать рассказ.

— В самом деле, рассказы об этом затруднительны.

— Да их и не следует рассказывать, Адимант, в нашем государстве. Нельзя

рассказывать юному слушателю, что, поступая крайне несправедливо, он не

совершит ничего особенного, даже если он любым образом карает своего

совершившего проступок отца, и что он просто делает то же самое, что и

первые, величайшие Боги. <...>

267

— И вообще о том, что Боги воюют с Богами, строят козни, сражаются — да

это и неверно; ведь те, кому предстоит стоять у нас на страже государства,

должны считать величайшим позором, если так легко возникает взаимная

вражда. Вовсе не следует излагать и расписывать битвы гигантов и разные

другие многочисленные раздоры Богов и героев с их родственниками и

близкими — напротив, если мы намерены внушить убеждение, что никогда

никто из граждан не питал вражды к другому и что это было бы нечестиво,

то об этот-то и должны сразу же и побольше рассказывать детям и старики,

и старухи, да и потом, когда дети подрастут; и поэтов надо заставить не

отклоняться от этого в своем творчестве. <...> Ребенок не в состоянии

судить, где содержится иносказание, а где нет, и мнения, воспринятые им в

таком раннем возрасте, обычно становятся неизгладимыми и неизменными.

Вот почему, пожалуй, более всего надо добиваться, чтобы первые мифы,

услышанные детьми, самым заботливым образом были направлены к

добродетели.

— Это имеет свое основание. Но если кто и об этом спросит нас, что это за

мифы и о чем они, какие мифы могли бы мы назвать?

— Адимант, — сказал я, — мы с тобой сейчас не поэты, а основатели

государства. Но дело основателей самим творить мифы — им достаточно

знать, какими должны быть основные черты поэтического творчества, и не

допускать их искажения. <...>

— Ты думаешь, я высказываю что-то особенное? Я говорю только, что

вводить свою душу в обман относительно действительности, оставлять ее в

заблуждении и самому быть невежественным и проникнутым ложью — это

ни для кого не приемлемо; здесь всем крайне ненавистна ложь.

— И весьма даже

— Так вот то, о чем я только что сказал, можно с полным правом назвать

подлинной ложью: это укоренившееся в душе невежество, свойственное

человеку, введенному в заблуждение. А словесная ложь — это уже

воспроизведение душевного состояния, последующее его отображение, и

это —то уже не будет беспримесной ложью в чистом виде. Разве не так?

— Конечно, так.

— Действительная ложь ненавистна не только Богам, но и людям.

— По-моему, да.

— Так что же? Словесная ложь бывает ли иной раз для чего-нибудь и

полезна, так что не стоит ее ненавидеть? Например, по отношению к

неприятелю и так называемым друзьям? Если в исступлении или безумии

они пытаются совершить что-нибудь плохое, не будет ли ложь полезным

средством, чтобы удержать их? Да и в тех преданиях, о которых мы только

что говорили, не делаем ли мы ложь полезной, когда как можно более

уподобляем ее истине, раз уж мы не знаем, как это было на самом деле в

древности? <...>

268

— Значит, ты соглашаешься, что обязательным и для рассуждении и для

творчества, если они касаются Богов, будет у нас этот второй образец: Боги

не колдуны, чтобы изменять свой вид и вводить нас в обман словом и делом.

— Согласен.

— Значит, многое одобряя у Гомера, мы, однако, не одобрим того

сновидения, которое Зевс послал Агамемнону, не одобрим и того места

Эсхила, где Фетида говорит, что Аполлон пел на ее свадьбе, суля счастье в

детях. <...> Когда кто станет говорить подобные вещи о Богах, он вызовет у

нас негодование, мы не дадим ему хора и не позволим учителям

пользоваться такими сочинениями при воспитании юношества, так как

стражи должны у нас быть благочестивыми и божественными, насколько

это под силу человеку.

— Я вполне согласен с этими предначертаниями и готов пользоваться ими

как законами.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Роль поэзии в воспитании стражей

— Итак, что касается Богов, — сказал я, — то дело будет у нас обстоять

примерно таким образом: ко всему этому должны сразу же, с малых лет,

прислушиваться — или, наоборот, не прислушиваться — те, кто намерен

почитать Богов и своих родителей и не будет умалять значения дружбы

между людьми.

— И я думаю, — сказал Адимант, — что это у нас правильный взгляд.

— Так что же? Если они должны быть мужественными, разве не следует

ознакомить их со всем этим — с тем, что позволит им нисколько не бояться

смерти? Разве, по-твоему, может стать мужественным тот, кому свойствен

подобный страх?

— Клянусь Зевсом, по-моему, нет.

— Что же? Кто считает Аид существующим, и притом ужасным, разве будет

тот чужд страха смерти и разве предпочтет он поражению и рабству смерть

в бою?

— Никогда.

— Нам надо, как видно, позаботиться и о таких мифах и требовать от тех,

кто берется их, излагать, чтобы они не порицали все то, что в Аиде, а скорее

хвалили: ведь в своих порицаниях они не правы, да и не полезно это для

будущих воинов. <...>

— Вычеркнем же, начиная с первого же стиха, все в таком роде: <...>

Как мыши летучие, в недрах глубокой пещеры

Цепью к стенам прикрепленные, — если одна, оторвавшись,

Свалится наземь с утеса, визжа, в беспорядке порхая:

Так, завизжав, полетели...

269

Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами — пусть они не

сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что

они не поэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот:

чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям и

взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться

рабства.

— Совершенно верно.

— Кроме того, следует отбросить и все связанные с этим страшные,

пугающие обозначения — «Кокит», «Стикс», «покойники», «усопшие» и

так далее, отчего у всех слушателей волосы встают дыбом. Возможно,

что все это пригодно для какой-нибудь другой цели, но мы опасаемся за

наших стражей, как бы они не сделались от таких потрясений чересчур

возбудимыми и чувствительными.

— И правильно опасаемся.

— Значит, это надо отвергнуть.

—Да.

— И надо давать иной, противоположный образец для поэтического

воспроизведения?

— Очевидно.

— Значит мы исключим [из поэзии] сетования и жалобные вопли

прославленных героев?

— Это необходимо, если следовать ранее сказанному.

— Посмотри, — сказал я, — правильно ли мы делаем, исключая подобные

вещи, или нет. Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем-то

ужасным смерть другого, тоже достойного человека, хотя бы это и был его

друг.

— Да, мы так утверждаем.

— Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное.

— Конечно, не станет.

— Но мы говорим также, что такой человек больше кого бы то ни было

довлеет сам себе, ведя достойную жизнь, и в отличие от всех остальных

мало нуждается в ком-то другом.

— Это верно.

— Значит, для него совсем не страшно лишиться сына, или брата, или

имущества, или чего-либо другого, подобного этому.

— Совсем не страшно.

— Значит, он вовсе не будет сетовать и с величайшей кротостью перенесет

постигшее его несчастье.

— С величайшей.

— Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев плачи,

предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчемным

мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому

те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны. <...>

270

Способы выражения, или стили

поэтического искусства

— Покончим на этом с сочинительством. Теперь, как я думаю, надо

присмотреться к способам выражения — тогда у нас получится полное

рассмотрение и того, о чем, и того, как следует говорить.

Тут Адимант сказал:

— Не понимаю я твоих слов.

— Однако ты должен, — сказал я. — Пожалуй, вот как поймешь ты скорее:

все, о чем бы ни говорили сказители или поэты, бывает, не правда ли,

повествованием о прошлом, о настоящем либо о будущем?

— Как же иначе?

— И не правда ли, это делают или путем простого повествования, или

посредством подражания, либо того и другого вместе? <...>

— Стало быть, и когда он приводит чужие речи, и когда в промежутках

между ними выступает от своего лица, это все равно будет повествование?

— Как же иначе?

— Но когда он приводит какую-либо речь от чужого лица, разве мы не

говорим, что он делает свою речь как можно более похожей на речь того, о

чьем выступлении он нас предупредил?

— Да, мы говорим так.

— А уподобиться другому человеку — голосом или обличьем — разве не

означает подражать тому, кому ты уподобляешься?

— Ну и что же?

— В подобном случае, видимо, и Гомер, и остальные поэты повествуют с

помощью подражания.

— Конечно.

— Если бы поэт нигде не скрывал себя, все его творчество и повествование

оказалось бы чуждым подражанию. А чтобы ты не сказал, что снова не

понимаешь, я объясню, как это может получиться. Если бы, сказавши, что

пришел Хрис, принес выкуп за дочь и умолял ахейцев, а особенно царей,

Гомер продолжал бы затем свой рассказ все еще как Гомер, а не говорил бы

так, словно он стал Хрисом, ты понимаешь, что это было бы не подражание,

а просто повествование. И было бы оно в таком роде (я передам не в стихах,

ведь я далек от поэзии): «Пришел жрец и стал молиться, чтобы Боги дали

им, взяв Трою, остаться самим невредимыми и чтобы ахейцы, устыдившись

Бога, вернули ему дочь за выкуп; когда он это сказал, все прочие почтили

его и дали согласие, но Агамемнон разгневался и приказал ему немедленно

уйти и никогда больше не приходить, а не то не защитит жреца ни жезл, ни

божий венец. А о его дочери сказал, что, прежде чем отпустит ее, она

состарится вместе с ним в Аргосе. Он велел жрецу уйти и не раздражать его,

если тот хочет вернуться домой невредимым.

271

Услышав это, старик испугался и молча удалился, а выйдя из лагеря, стал

усердно молиться Аполлону, призывая его всеми его именами и

требовательно напоминая ему о своих некогда сделанных ему в угоду дарах

— и для построения храмов, и для священных жертвоприношений. В оплату

на это он просил, чтобы Аполлон отомстил за эти слезы ахейцам своими

стрелами». Вот каким, друг мой, бывает простое повествование, без

подражания.

— Понимаю.

— Теперь тебе понятно, что может быть и противоположное этому: стоит

только изъять то, что говорит поэт от себя в промежутках между речами, и

оставить лишь обмен речами,

— И это понимаю — так бывает в трагедиях.

— Ты очень верно схватил мою мысль, и я думаю, что теперь я уже

разъяснил тебе то, что раньше не мог, а именно: один род поэзии и

мифотворчества весь целиком складывается из подражания — это, как ты

говоришь, трагедия и комедия; другой род состоит из высказываний самого

поэта — это ты найдешь преимущественно в дифирамбах; а в эпической

поэзии и во многих других видах — оба эти приема, если ты меня понял.

<...>

— Значит, ладная речь, благозвучие, благообразие и ладный ритм — это

следствие простодушия: не того недомыслия, которое мы смягченно

называем так — простодушием, но подлинно безупречного нравственно-

духовного склада.

— Вполне согласен.

— Разве юноши не должны всячески стремиться к этому, если намерены

выполнять свои обязанности?

— Должны.

— А ведь так или иначе этим полна живопись, и всякое подобное

мастерство — тканье, и вышивание, и строительство, и производство разной

утвари, и вдобавок даже природа тел и растений — здесь во всем может

быть благообразие и уродство. Уродство, неритмичность, дисгармония —

близкие родственники злоречия и злонравия, а их противоположность,

наоборот, близкое подражание рассудительности и нравственности.

— Безусловно.

— Так вот, неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо

воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уже совсем

отказаться у нас от творчества? Разве не надо смотреть и за остальными

мастерами и препятствовать им воплощать в образах живых существ, в

постройках или в любой своей работе что-то безнравственное, разнузданное,

низкое и безобразное? Кто не в состоянии выполнить это требование, того

нам нельзя допускать к мастерству, иначе наши стражи, воспитываясь на

изображениях порока, словно на дурном пастбище, много такого соберут и

поглотят — день за днем, по мелочам, но в

272

многочисленных образцах, и из этого незаметно для них самих составится в

их душе некое единое великое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров,

которые по своей одаренности способны проследить природу красоты и

благообразия, чтобы нашим юношам, подобно жителям здоровой местности,

все шло на пользу, с какой бы стороны ни представилось их зрению или

слуху что-либо из благотворных краев, несущее с собой здоровье и сразу же,

с малых лет незаметно делающее юношей близкими прекрасному слову и

ведущее к дружбе и согласию с ним.

— Насколько же лучше было бы так воспитывать!

— Так вот, Главкон, — сказал я, — в этом главнейшее воспитательное

значение мусического искусства: оно всегда более проникает в глубь души и

всего сильнее ее затрагивает; ритм и гармония несут с собой благообразие, а

оно делает благообразным и человека, если кто правильно воспитан, если же

нет, то наоборот. Кто в этой области воспитан как должно, тот очень остро

воспримет разные упущения, неотделанность или природные недостатки.

Его раздражение или, наоборот, удовольствие будут правильными; он будет

хвалить то, что прекрасно, и, приняв его в свою душу, будет питаться им и

сам станет безупречным; а безобразное (постыдное) он правильно осудит и

возненавидит с юных лет, раньше даже, чем сумеет воспринять разумную

речь; когда же придет пора такой речи, он полюбит ее, сознавая, что она ему

свойственна по воспитанию.

— По-моему, — сказал Главкон, — в этом-то и значение мусического

искусства для воспитания. <...>

КНИГА ДЕСЯТАЯ

Искусство как подражание идее (эйдосу)

<...> Скажи мне насчет живописца вот еще что: как, по-твоему, пытается ли

он воспроизвести все то; что содержится в природе, или же он подражает

творениям мастеров?

— Творениям мастеров.

— Таким ли, каковы эти творения на самом деле или какими они кажутся?

Это ведь ты тоже должен разграничить.

— А как ты это понимаешь?

— Вот как: ложе, если смотреть на него сбоку, или прямо, или еще с какой-

нибудь стороны, отличается ли от самого себя? Или здесь нет никакого

отличия, а оно лишь кажется иным, и то же самое происходит и с другими

вещами?

— Да, то же самое. Оно только кажется иным, а отличия здесь нет никакого.

— Вот это ты и рассмотри. Какую задачу ставит перед собой каждый раз

живопись? Стремится ли она воспроизвести действительное бытие или

только кажимость? Иначе говоря, живопись — это воспроизведение

призраков или действительности?

273

— Призраков.

— Значит, подражательное искусство далеко от действительности. Поэтому-

то, сдается мне, оно и может воспроизводить все что,

угодно: ведь оно

только чуть-чуть касается любой вещи, да и тогда выходит лишь

призрачное ее отображение. <...>

Поэт творит призраки, а не подлинное бытие

— Так не установим ли мы, что все поэты, начиная с Гомера,

воспроизводят лишь призраки добродетели и всего остального, что

служит предметом их творчества, но истины не касаются? Это как в

только что приведенном нами примере: живописец нарисует сапожника,

который покажется настоящим сапожником, а между тем этот

живописец ничего не смыслит в сапожном деле; да и зрители его картины

тоже — они судят лишь по краскам и очертаниям.

— Конечно.

— То же самое, думаю я, мы скажем и о поэте: с помощью C помощью

слов и различных выражений он передает оттенки тех или иных искусств и

ремесел, хотя ничего в них не смыслит, а умеет лишь подражать так, что

другим людям, таким же несведущим, кажется под впечатлением его слов,

что это очень хорошо сказано, — говорит ли поэт в размеренных, складных

стихах о сапожном деле, или о военных походах, или

о чем бы то ни было

другом, — так велико какое-то природное очарование всего этого. Но если

лишить творение поэтов всех красок мусического искусства, тогда, думаю

я, ты знаешь, как они будут выглядеть сами по себе, в таком обнаженном

виде; вероятно, ты это наблюдал.

—Да.

— Разве они не похожи на лица хоть и молодые, но некрасивые, так как

видно, что в них нет ни кровинки?

— Очень похожи.

— Ну так обрати внимание вот на что: тот, кто творит призраки, —

подражатель, — как мы утверждаем, нисколько не разбирается в подлинном

бытии, но знает одну только кажимость. <...>

— Как раз к этому выводу я и клонил, утверждая, что живопись — вообще

подражательное искусство — творит произведения, далекие от

действительности, и имеет дело с началом нашей души, далеким от

разумности, поэтому такое искусство и не может быть сподвижником и

другом всего того, что здраво и истинно.

— Это поистине так- Стало быть, подражательное искусство, будучи и само

по себе низменным, от совокупления с низменным

порождает низменное.

— Естественно.

— Касается ли это только подражания зрительного или также

воспроизводимого на слух — того, которое мы называем поэзией?

— Видимо, и этого тоже. <...>

274

Подражательная поэзия портит нравы

— Однако мы еще не предъявили поэзии главного обвинения:

она обладает способностью портить даже настоящих людей, разве что очень

немногие составят исключение, вот в чем весь ужас.

— Раз она и это творит, дальше идти уже некуда!

— Выслушай и суди сам: мы — даже и лучшие из нас, — слушая, как Гомер

или кто иной из творцов трагедий изображает кого-либо из героев

охваченным скорбью и произносящим длиннейшую речь, полную

сетований, а других заставляет петь и в отчаянии бить себя в грудь,

испытываем, как тебе известно, удовольствие и, поддаваясь впечатлению,

следим за переживаниями героя, страдая с ним вместе и принимая все это

всерьез. <...>

— Это я знаю. Как же иначе? <...>

— Если ты сообразишь, что в этом случае испытывает удовольствие и

удовлетворяется поэтами то начало нашей души, которое при собственных

наших несчастьях мы изо всех сил сдерживаем, — а ведь оно жаждет

выплакаться, вволю погоревать и тем насытиться: таковы природные

стремления. Лучшая по своей природе сторона нашей души, еще

недостаточно изученная разумом и привычкой, ослабляет тогда свой надзор

за плачущим началом и при зрелище чужих страстей считает, что ее

нисколько не позорит, когда другой человек хотя и притязает на

добродетель, однако неподобающим образом выражает свое горе: она его

хвалит и жалеет, даже думает, будто такого рода удовольствие обогащает ее

и она не хотела бы его лишиться, выказав презрение ко всему произведению

в целом. Я думаю, мало кто отдает себе отчет в том, что чужие переживания

неизбежно для нас заразительны: если к ним разовьется сильная жалость,

нелегко удержаться от нее и при собственных страданиях.

— Сущая правда.

— То же самое не касается разве смешного? <...>

— Да, несомненно, это бывает.

— Будь то любовные утехи, гнев и всевозможные другие влечения нашей

души — ее печали и наслаждения, которыми, как мы говорим,

сопровождается любое наше действие, — все это возбуждает в нас

поэтическое подражание. Оно питает все это, орошает то, чему надлежало

бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а между тем следовало

бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее,

вместо того, чтобы быть хуже и несчастнее.

— Я не могу против этого возразить.

— Так вот, Главкон, когда ты встретишь людей, прославляющих Гомера и

утверждающих, что поэт этот воспитал Элладу. <...> Ты уступи им, что

Гомер самый творческий и первый из творцов трагедий, но не забывай, что в

наше государство поэзия принимается

275