Радугин А.А. Хрестоматия по культурологии
Подождите немного. Документ загружается.
го ее края, где снова начинались луга. Там он обнаружил пасущегося коня и
там же совершил находку, по поводу которой он и обращается за советом к
белому магу. Ибо он нашел ключи от рая и не знает, что теперь должно
случиться. В этот увлекательный момент спящий пробуждается.
В свете вышеизложенного нетрудно разгадать смысл сновидения:
старый король является царственным символом. Он хочет отойти к вечному
покою, причем на том месте, где уже погребены сходные “доминанты”. Его
выбор пал на могилу Анимы, которая, подобно спящей красавице, спит
мертвым сном, пока жизнь регулируется законным принципом (принц или
princeps). Но когда королю приходит конец (ср. мотив “старого короля” в
алхимии), жизнь пробуждается и превращается в черного коня, который
еще в платоновской притче служил для изображения несдержанности
страстной натуры. Тот, кто следует за конем, приходит в пустыню, т. е. в
дикую, удаленную от человека землю, образ духовного и морального
одиночества. Но где-то там лежат ключи от рая.
Но что же тогда рай? По-видимому Сад Эдема с его двуликим древом
жизни и познания, четырьмя его реками. В христианской редакции это и
небесный град Апокалипсиса, который, подобно, Саду Эдема, мыслится как
мандала. Мандала же является символом индивидуации. Таков же и черный
маг, находящий ключи для разрешения обременительных трудностей
спящего, связанных с верой. Эти ключи открывают путь к индивидуации.
Противоположность пустыня — рай также обозначает другую
противоположность: одиночество — индивидуация (или самостановление).
Эта часть сновидения одновременно является заслуживающей внимания
парафразой “речений Иисуса” (в расширенном издании Ханта и Гренфелла),
где путь к небесному царству указывается животным и где в виде на-
ставления говорится: “А потому познайте самих себя, ибо вы — град, а град
есть царство”. Далее встречается парафраза райского змея, соблазнившего
прародителей на грех, что в дальнейшем привело к спасению рода
человеческого Богом-Сыном. Данная каузальная связь дала повод офитам
отождествить змея с Сотером (спасителем, избавителем). Черный конь и
черный маг являются — и это уже оценка в современном духе — как будто
злыми началами. Однако на относительность такого противопоставления
добру указывает уже обмен одеяниями. Оба мага являют собой две ипостаси
старца, высшего мастера и учителя, архетипа духа, который представляет
скрытый в хаотичности жизни предшествующий смысл. Он — отец души,
но она чудесным образом является и его матерью-девой, а потому он
именовался алхимиками “древним сыном матери”. Черный маг и черный
конь соответствуют спуску в темноту в ранее упоминавшемся сновидении.
130
ХЕЙЗИНГА ЙОХАН
Homo Ludens
М.: изд. группа “Прогресс”, 1992 — С.6163.
Под игровым элементом культуры здесь не подразумевается, что игры
занимают важное место среди различных форм жизнедеятельности
культуры. Не имеем мы в виду и того, что культура происходит из игры в
результате процесса эволюции — в том смысле, что то, что первоначально
было игрой, впоследствии переходит в нечто, игрой уже не являющееся, и
что теперь может быть названо культурой. Ниже будет развернуто
следующее положение: культура возникает в форме игры, культура
первоначально разыгрывается. И те виды деятельности, что прямо
направлены на удовлетворение жизненных потребностей, как, например,
охота, в архаическом обществе предпочитают находить себе игровую
форму. Человеческое общежитие поднимается до супрабиологических форм,
придающих ему высшую ценность, посредством игр. В этих играх общество
выражает свое понимание жизни и мира. Стало быть, не следует понимать
дело таким образом, что игра мало-помалу перерастает или вдруг
преобразуется в культуру, но скорее так, что культуре в ее начальных фазах
свойственно нечто игровое, что представляется в формах и атмосфере игры.
В этом двуединстве культуры и игры игра является первичным, объективно
воспринимаемым, конкретно определенным фактом, в то время как культура
есть всего лишь характеристика, которую наше историческое суждение
привязывает к данному случаю. Это воззрение перекликается с мыслями
Фробениуса, который говорит в своей книге “Kulturgeschichte Afrikas”
(“История культуры Африки“) о становлении культуры “aus ernes aus dem
naturlichen “Sein” ausgestiegenenSpieles” (“как выросшей из естественного
бытия игры”). Тем не менее, как мне кажется, это отношение культуры к
игре воспринято Фробениусом чересчур мистически и описано нередко
слишком зыбко. Он манкирует необходимостью прямо указать пальцем на
присутствие игрового элемента в фактах культуры. В поступательном
движении культуры гипотетическое исходное соотношение игры и не-игры
не остается неизменным. Игровой элемент в целом отступает по мере
развития культуры на задний план. По большей части и в значительной мере
он растворился, ассимилировался в сакральной сфере, кристаллизовался в
учености и в поэзии, в правосознании, в формах политической жизни. При
этом игровое качество в явлениях культуры уходило обычно из виду.
Однако во все времена и всюду, в том числе и в формах высокоразвитой
культуры, игровой инстинкт может вновь проявиться в полную силу,
вовлекая как отдельную личность, так и массы в опьяняющий вихрь
исполинской игры. Представляется очевидным, что взаимосвязь
131
культуры и игры следует искать в высоких формах социальной игры, то есть
там, где она бытует как упорядоченная деятельность группы, либо
сообщества, либо двух противостоящих друг другу групп. С точки зрения
культуры сольная игра для самого себя плодотворна лишь в малой степени.
Ранее мы уже показали, что все основополагающие факторы игры, в том
числе игры коллективной, уже существовали в жизни животных. Это
поединок, демонстрация (vertoning), вызов, похвальба, кичливость,
притворство, ограничительные правила. Вдвойне удивительно при этом, что
именно птицы, филогенетически столь далеко отстоящие от человеческого
рода, имеют так много общего с человеком: тетерева исполняют танцы, во-
роны состязаются в полете, шалашники и другие птицы украшают свои
гнезда, певчие птицы сочиняют мелодии. Состязание и представление,
таким образом, не происходят из культуры как развлечение, а предшествуют
культуре.
Коллективная игра носит по преимуществу антитетический характер.
Она чаще всего разыгрывается “между” двумя сторонами. Однако это
необязательно. Танец, шествие, представление могут быть начисто лишены
антитетического характера. Антитетическое само по себе вовсе еще не
должно означать состязательное, агональное или агонистическое.
Антифонное пение, два полухория, менуэт, партии или голоса
музыкального представления, столь интересные для этнологов игры, когда
противоборствующие партии стараются отнять друг у друга некий трофей,
суть образчики антитетической игры, которая вовсе не обязана быть
полностью агональной, хотя соревновательный элемент в ней зачастую
присутствует. Нередки случаи, когда вид деятельности, означающий уже
сам по себе замкнутую игру, например исполнение драматической или
музыкальной пьесы, в свою очередь снова может стать предметом
состязания, если его подготовка и исполнение оцениваются в рамках
какого-нибудь конкурса, как это было с греческой драмой.
Среди общих признаков игры мы уже отметили выше напряжение и
непредсказуемость. Всегда стоит вопрос: повезет ли, удастся ли выиграть?
Даже в одиночной игре на ловкость, отгадывание или удачу (пасьянс,
головоломка, кроссворд, дьяболо) соблюдается это условие. В
антитетической игре агонального типа этот элемент напряжения, удачи,
неуверенности, достигает крайней степени. Стремление выиграть
приобретает такую страстность, которая грозит полностью свести на нет
легкий и беспечный характер игры. Однако здесь выявляется еще одно
важное различие. В чистой игре на удачу напряжение играющих передается
зрителям лишь в малой степени. Азартные игры сами по себе суть
примечательные культурные объекты, однако с точки зрения
культуросозидания их надо признать непродуктивными. В них нет прока
для духа или для жизни. Иначе обстоит дело, когда игра
132
требует сноровки, знания, ловкости, смелости или силы. По мере того как
игра становится труднее, напряжение зрителей возрастает. Уже шахматы
захватывают окружающих, хотя это занятие остается бесплодным в
отношении культуры и, кроме того, не содержит в себе видимых признаков
красоты. Когда игра порождает (levert) красоту, то ценность этой игры для
культуры тотчас же становится очевидной. Однако безусловно необходимой
для становления культуры подобная эстетическая ценность не является. С
равным успехом в ранг культуры игру могут возвести физические,
интеллектуальные, моральные или духовные ценности. Чем более игра
способна повышать интенсивность жизни индивидуума или группы, тем
полнее растворяется (opgaat) она в культуре. Священный ритуал и
праздничное состязание вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся
формы, внутри которых культура вы растает как игра и в игре.
ЛЕВИ-СТРОС КЛОД
Структурная антропология
М., Наука, 1983
С.263
264.
... демограф, даже будучи структуралистом, не смог бы обойтись без
этнологии.
Это сотрудничество может помочь выяснить другую проблему,
носящую теоретический характер. Речь идет о важности и законности
существования понятия культуры, породившего в последние годы
оживленные дискуссии между английскими и американскими этнологами.
Ставя перед собой в основном задачу изучения культуры, заокеанские
этнологи, как писал Радклиф-Браун, видимо, только стремились “обратить
абстракцию в реальную сущность”. Для этого крупного английского
ученого “идея европейской культуры точно такая же абстракция, как и идея
культуры, присущей тому или иному африканскому племени”. Не
существует ничего, кроме человеческих существ, связанных друг с другом
благодаря бесконечному ряду социальных отношений [735]. “Напрасные
споры”,—говорит Лоуи [634, с. 520— 521]. Однако они не столь уж и
напрасны, поскольку споры по этому вопросу возобновляются пе-
риодически.
С этой точки зрения было бы чрезвычайно интересно рассмотреть
понятие культуры в той же плоскости, что и генетическое и
демографическое понятие изолята. Мы называем культурой любое
этнографическое множество, обнаруживающее при его исследовании
существенные различия по сравнению с другими множествами. Если
пытаться определить существенные отклонения между Северной Америкой
и Европой, то их нужно рассматривать как
133
разные культуры; если же обратить внимание на существенные различия
между, скажем, Парижем и Марселем, то эти два городских комплекса
можно будет предварительно представить как две культурные единицы.
Поскольку эти различия могут быть сведены к инвариантам, являющимся
целью структурного анализа, то становится очевидным, что понятие
культуры будет соответствовать объективной действительности, оставаясь
зависимым тем не менее от типа предпринимаемого исследования. Одно и
то же объединение индивидов, если оно объективно существует во времени
и пространстве, всегда имеет отношение к различным культурным сис-
темам: всеобщей, континентальной, национальной, провинциальной,
местной и т. д.; семейной, профессиональной, конфессиональной,
политической и т.д.
Однако на практике этот номинализм было бы невозможно довести до
конца. Действительно, термин “культура” употребляется для обозначения
множества значимых различий, причем из опыта выясняется, что их
границы приблизительно совпадают. То, что это совпадение никогда не
бывает абсолютным и что оно обнаруживается не на всех уровнях
одновременно, не должно помешать нам пользоваться понятием “культура”
оно является основополагающим в этнологии, обладая при этом тем же
эвристическим значением, что и "изолят" в демографии. Логически оба
понятия относятся к одному типу. Впрочем, сами физики поощряют нас
сохранить понятие культуры; так, Н. Бор пишет: “Традиционные различия
(человеческих культур) походят во многих отношениях на различные и
вместе с тем эквивалентные способы возможного описания физического
опыта”.
С. 316-317.
... Социальная антропология сводится к изучению социальной организации;
это существенная глава, но при этом только одна из глав культурной
антропологии. Подобная постановка вопроса, видимо, характерна для
американской науки по крайней мере на первых этапах ее развития.
Разумеется, не случайно, что сам термин “социальная антропология”
возник в Англии для обозначения первой кафедры, возглавлявшейся сэром
Дж. Дж. Фрэзером, интересовавшимся не материальной культурой, а скорее
верованиями, обычаями и установлениями. И все же именно А. Р. Радклиф-
Браун выявил глубокое значение этого термина, когда он определил предмет
своих собственных исследований как изучение социальных отношений и
социальной структуры. На первом плане уже оказывается не homo faber, a
группа, рассматриваемая именно как группа, т. е. как множество форм
коммуникаций, лежащих в основе социальной жизни. Отметим,
134
что здесь нет никакого противоречия и даже противопоставления двух
подходов. Наилучшим доказательством этого является развитие
социологических идей во Франции, где приблизительно через несколько лет
после того, как Э. Дюркгейм указал на необходимость изучать социальные
явления как вещи (что на другом языке является точкой зрения культурной
антропологии), его племянник и ученик М. Мосс выразил одновременно с
Малиновским дополнительную по отношению к идеям Дюркгейма мысль о
том, что вещи (изготовленные изделия, оружие, орудия, обрядовые
предметы) представляют собой социальные явления (что соответствует кон-
цепции социальной антропологии). Можно было бы сказать, что и
культурная и социальная антропология следуют в точности одной и той же
программе. Одна исходит из предметов материальной культуры, чтобы
прийти к той “супертехнике”, выражающейся в социальной и политической
деятельности, которая делает возможной и обусловливает жизнь в обществе,
другая использует в качестве отправной точки социальную жизнь, чтобы от
нее прийти к предметам, на которые она наложила свой отпечаток, и к видам
деятельности, через которые она себя проявляет. И та и другая дисциплины
содержат одни и те же главы, быть может, расположенные в разном порядке
и с разным числом страниц в каждой главе.
Но даже если учитывать их существенное сходство, между ними
выявляются и более тонкие различия. Социальная антропология родилась в
результате открытия того, что все аспекты социальной жизни
экономический, технический, политический, юридический, эстетический,
религиозный — образуют значимый комплекс и что невозможно понять
какой-нибудь один из этих аспектов без рассмотрения его в совокупности с
другими. Она стремится переходить от целого к частям или по крайней мере
отдавать логическое предпочтение первому относительно последних. Пред-
мет материальной культуры имеет не только утилитарную ценность, он
также выполняет функцию, для понимания которой требуется учитывать не
только исторические, географические, механические или физико-
химические факторы, но и социологические. Совокупность функций, в свою
очередь, нуждается в новом понятии — понятии структуры. Известно,
насколько значительной оказалась идея социальной структуры для
современных антропологических исследований.
Культурная антропология со своей стороны и почти одновременно
пришла, хотя и иным путем, к аналогичной концепции. Вместо
рассмотрения социальной группы в статике как некой системы или
констелляции здесь выдвигались на первый план вопросы динамики
развития, а именно: каким образом культура передается через поколения?
Именно они дают возможность прийти к заключению, сходному
135
с выводом социальной антропологии: система отношений, связывающая
между собой все аспекты социальной жизни, играет более важную роль в
передаче культуры, чем каждый из этих аспектов, взятый в отдельности.
Таким образом, так называемые учения о “культуре и личности”(истоки
которых можно проследить в традиции культурной антропологии вплоть до
концепций Франца Боаса) должны были неожиданно соприкоснуться с
учением о “социальной структуре”Радклиф-Брауна и через него с идеями
Дюркгейма. Провозглашает ли себя антропология “социальной”или
“культурной”, она всегда стремится к познанию человека в целом, но в
одном случае отправной точкой в его изучении служат его изделия, а в
другом — его представления.
Таким образом, становится понятно, что “культурологическое”
направление сближает антропологию с географией, технологией и историей
первобытного общества, в то время как “социологическое”направление
устанавливает ее более прямое сродство с археологией, историей и
психологией. В обоих случаях существует особо тесная связь с
лингвистикой, поскольку язык представляет собой преимущественно
культурное явление (отличающее человека от животного) и одновременно
явление, посредством которого устанавливаются и упрочиваются все формы
социальной жизни....
С.322-323.
...Прежде всего антропология стремится к объективности, к тому, чтобы
внушить к ней вкус и научить пользованию ее методами. Это понятие
объективности требует тем не менее уточнения. Речь идет не только об
объективности, позволяющей тому, кто ее соблюдает, абстрагироваться от
своих верований, предпочтений и предрассудков, поскольку подобная
объективность характерна для всех социальных наук (в противном случае
они не могут претендовать на звание науки). Из предыдущих параграфов
ясно, что тот тип объективности, на который претендует антропология,
подразумевает большее: речь идет не только о том, чтобы подняться над
уровнем ценностей, присущих обществу или группе наблюдателя, но и над
методами мышления наблюдателя; о том, чтобы достигнуть формулировки,
приемлемой не только для честного и объективного наблюдателя, но и для
всех возможных наблюдателей. Антрополог не только подавляет свои
чувства: он формирует новые категории мышления, способствует введению
новых понятий времени и пространства, противопоставлений и
противоречий, столь же чуждых традиционному мышлению, как и те, с
которыми приходится сегодня встречаться в некоторых ответвлениях
естественных наук. Эта общность в способах самой постановки одних и тех
же проблем в столь далеких друг от друга дисциплинах была блестяще
отмечена
136
великим физиком Нильсом Бором, когда он писал: “Различия между их
(человеческих культур) традициями во многом походят на различия между
эквивалентными способами описания физического опыта”.
И тем не менее этот неустанный поиск всеобщей объективности может
происходить только на уровне, где явления не выходят за пределы
человеческого и остаются постижимыми — интеллектуально и
эмоционально — для индивидуального сознания. Этот момент чрезвычайно
важен, поскольку он позволяет отличать тип объективности, к которому
стремится антропология, от объективности, представляющей интерес для
других социальных наук и являющейся, несомненно, не менее строгой, чем
ее тип, хотя она располагается и в иной плоскости. Реальности, которыми
занимаются экономическая наука и демография, не менее объективны,
однако никто не помышляет о том, чтобы требовать их понимания на основе
опыта, переживаемого субъектом, никогда не встречающим в своем
историческом становлении такие объекты, как стоимость, рентабельность,
рост производительности труда или максимальное народонаселение. Это
абстрактные понятия, применение которых социальными науками позволяет
также осуществлять их сближение с точными и естественными науками, но
уже совсем иным способом; антропология же в этом отношении оказывается
скорее ближе к гуманитарным наукам. Она хочет быть семиотической
наукой, решительно оставаясь на уровне значений. Именно это и является
еще одной причиной (наряду со многими другими) поддержания тесного
контакта антропологии с лингвистикой, тоже стремящейся по отношению к
тому социальному явлению, каковым является язык, не отрывать объектив-
ные его основы, образующие звуковой аспект, от его значимых функций,
образующих аспект смысловой.
ДЕРРИДА ЖАК
Письмо японскому другу
(Это письмо, впервые опубликованное, как это и было предназначено, по-
японски, затем
на других языках, появилось по-французски в
Le Promeneur, XLll, середина октября 1985г. Тосихико Идзуцу
— знаменитый японский исламолог. Перевод.)
Дорогой профессор Идзуцу!
Когда я избрал это слово - или когда оно привлекло к себе мое
внимание (мне кажется, это случилось в книге “О грамматологии”), — я не
думал, что за ним признают столь неоспоримо центральную роль в
интересовавшем меня тогда дискурсе. Среди прочего, я пытался перевести и
приспособить для своей цели хайдеггеровские слова Destruktion и Abbau.
Оба обозначали в данном контексте некую
137
операцию, применяющуюся к традиционной структуре или архитектуре
основных понятий западной онтологии или метафизики. Но во французском
термин “destruction” слишком очевидно предполагал какую-то аннигиляцию,
негативную редукцию, стоящую, возможно, ближе к ницшевскому
“разрушению”, чем к его хайдеггеровскому толкованию или
предлагавшемуся мной типу прочтения. Итак, я отодвинул его в сторону.
Помню, что я стал искать подтверждений тому, что это слово,
“деконструция”(пришед-шее ко мне с виду совершенно спонтанно),
действительно есть во французском. Я его обнаружил в словаре Литтре.
Грамматическое, лингвистическое или риторическое значения оказались там
связанными с неким “машинным” значением. Эта связь показалась мне
весьма удачной, весьма удачно приспособленной для того, что я хоте
высказать хотя бы намеком. Позвольте же мне процитировать несколько
статей из Литтре. “Деконструкция. Действие по деконструированию.
Термин грамматики. Приведенные в беспорядок конструкции слов в
предложении “О деконструкции, обыкновенно называемой конструкцией”,
Лемар, О способе понимания языков, гл. 17, в “Курсе латинского языка”.
Деконструировать. 1. Разбирать целое на части. Деконструировать машину,
чтобы транспортировать ее в другое место. 2. Термин грамматики (...)
Деконструировать стихи: уподоблять их путем упразднения размера прозе.
В абсолютном значении: “В методе априорных предложений начинают с
перевода, и одно из его преимуществ состоит в том, что никогда нет нужды
Деконструировать. (Лемар, там же. 3. Деконструироваться (...) Терять свою
конструкцию. “Современные знания свидетельствуют о том, что в стране
неподвижного Востока язык, достигший своего совершенства, сам собой
деконструируется или видоизменяется в силу одного лишь закона
изменения, по природе свойственного человеческому духу“, (Виймен.
“Предисловие к Словарю Академии”).
Добавлю, что определенный интерес представляет “деконструкция”
следующей статьи:
“ Деконструкция ”.
Действие по деконструированию, разборке частей целого. Де-
конструкция строения. Деконструкция машины.
Грамматика: смещение, которому подвергают слова, из которых
состоит написанное на каком-то иностранном языке предложение, при
котором правда, подвергают насилию синтаксис этого языка, в то же время
сближаясь с синтаксисом родного языка, с целью наилучшим образом
ухватить смысл предъявляемый словами этого предложения. Этот термин в
точности обозначает то, что большинство грамматиков неправильно
называют “конструкцией”, ведь у любого автора все предложения
сконструированы в соответствии с духом
138
его национального языка, а что делает иностранец, пытаясь понять,
перевести этого автора? — он деконструирует предложения разбирает его
слова согласно духу чужого языка. Или, если мы хотим избежать всякой
путаницы терминов: имеется Деконструкция по отношению к языку
переводимого автора и - конструкция по отношению к языку
переводчика”(Dictionnaire Bescherelle, Paris Gamier 1873,15 dit).
Естественно, все это понадобится перевести на японский, и это лишь
отодвинет решение проблемы. Само собой разумеется что если все эти
перечисленные в Литтре значения интересовали меня своей близостью к
тому что я “хотел-сказать”, они все же затрагивали — метафорически, если
угодно, — лишь некие модели или области смысла, а не тотальность всего
того, что может подразумевать деконструкция в своем наиболее
радикальном устремлении. Она не ограничивается ни лингвистическо-
грамматической моделью ни даже моделью семантической, еще меньше —
моделью машинной Сами эти модели должны были быть подвергнуты
деконструкторскому вопрошению. Правда состоит в том, что впоследствии
эти “модели” встали у истоков многочисленных недопониманий относи-
тельно понятия и слова “Деконструкция”, которые попытались свести к этим
моделям.
Следует также сказать, что слово это употребляется редко а часто и
вообще неизвестно во Франции. Оно должно было быть определенным
образом реконструировано, и его употребление его потребительская
стоимость была определена тем дискурсом, который отправлялся от книги
“О грамматологии” и обрамлял ее. Именно эту потребительскую стоимость
я и попытаюсь теперь уточнить а вовсе не какой-то первозданный смысл,
какую-то этимологию укрытую от всякой контекстуальной стратегии и
расположенную по ту сторону от нее.
Еще два слова на предмет “контекста”. В ту пору господствовал
“структурализм”, “Деконструкция” как будто двигалась в том же
направлении, поскольку слово это означало известное внимание к
структурам (которые сами не являются ни просто идеями ни формами, ни
синтезами, ни системами). Деконструировать это был также и
структуралистский жест, во всяком случае — некий жест предполагавший
известную необходимость структуралистской проблематики. Но то был
также и жест антиструктуралистский и судьба его частично основывается
на этой двусмысленности Речь шла о том, чтобы разобрать, разложить на
части, расслоить структуры (всякого рода структуры: лингвистические,
“логоцентрические” “фоноцентрические” — в то время в структурализме
доминировали лингвистические модели, так называемая структурная
лингвистика, звавшаяся также соссюровской, — социоинституциональные
139