Ответы к билетам по кандидатскому экзамену Всемирная история
Подождите немного. Документ загружается.
то организован или руководим. Его первой и главной задачей было добиться законности с помощью избирательной
урны", - писал Хэммонд.
[49]
Но естественным следствием этого стремления добиться своего с помощью
конституционных средств было "непреднамеренное" обращение возмущенного народа к опробованному и, похоже,
единственному инструменту реализации этих самых конституционных возможностей - к организации
антимасонской партии. Хэммонд так и пишет: "Хотя и не сразу, политическое антимасонство приняло форму
организованной партии".
[50]
Сами антимасоны не только создали партию, но и внесли существенный вклад в дело формирования
партийного стиля политики - изобрели партийный конвент, демократический (впоследствии в большей степени по
форме, чем по содержанию) способ выдвижения партийного кандидата на президентские выборы.
[51]
В
антимасонской предвыборной риторике рисуется образ идеальной партии, к которой применимы самые
возвышенные слова: "...Антимасонская партия, где бы она ни была организована, будет состоять из фермеров и
механиков, до такой степени проникнутых благословенным духом революционных предков, что их не сможет
обратить в рабство никакой привилегированный Орден, до такой степени добродетельных, что их не затронет
коррупция и неправедное стремление к власти и почету..."
[52]
Благодаря антимасонам политические партии получили признание не только профессиональных политиков, но
и "йоменов всей страны".
[53]
А партии, похоже, смогли стать зеркалом, в котором отразились глубокие линии
водораздела в обществе.
[54]
Это тем более справедливо, что помимо "йоменов" - антимасонов свои партии создавали
и представители городских пролетариев. "Рабочие партии" возникли в нескольких штатах Северо-Востока примерно
в те же годы. "Они, разумеется, проповедовали цель собрать как можно больше сторонников, придерживались
независимых принципов и намеревались действовать без оглядки на две главные политические партии и
антимасонов", - писал Хэммонд о событиях 1830 г.
[55]
Все эти обстоятельства наталкивают на вопрос о том, не было ли позитивное отношение к партиям как
важному политическому институту своеобразным "тестом на демократизм"? Действительно, и демократы Ван
Бюрена и Эндрю Джексона, и новаторы-антимасоны, и тем паче рабочие партии явно тяготели к признанию
"плебисцитарной демократии" и возводили свое обоснование позитивной общественной роли партий из признания
неизбежности и неизбывности социальных конфликтов.
Противники демократов, если говорить о некоем условном "общем арифметическом" их взглядов,
придерживались более "консервативных" позиций, с опаской относились к "необузданной демократии",
предпочитали опираться на лидеров, действовавших в стиле "естественной аристократии" времен отцов-
основателей. Вигская социальная концепция поначалу акцентировала внимание на единстве в обществе, основанное
на строгих моральных (пуританских) нормах, на доверии к центральной власти. В партиях видели неестественные
для республики организации политиканов-демагогов, рвущихся к власти с помощью заигрывания с "толпой".
[56]
Автор "Истории вигской партии", опубликованной в 1859 г., Р. МакКинли Ормсби, сам "убежденный виг",
выводил "всемирную" партийную историю со времен норманнского завоевания Англии и главным обоснованием
существования этого института считал его "консервативный и национальный (в противовес секционному) характер".
Функции партий в интерпретации этого автора - служить "школой, в которой проходят подготовку величайшие
государственные деятели".
[57]
В книге МакКинли Ормсби не найти ничего похожего на ванбюрновские рассуждения о гарантиях интересов
большинства. По поводу перехода власти от федералистов к джефферсоновским республиканцам вигский автор
писал: "То, что от случая к случаю должны происходить изменения в партиях и что эти изменения могут оказаться
благотворными для страны, не вызывает сомнения. В определенных рамках партии полезны, т.к. без них у нас вряд
ли получила бы развитие политическая экономия как наука... Партии также дают жизнь и политической науке и без
сомнения являются как защитниками, так иногда и разрушителями свободных институтов". С сожалением
вспоминая времена войны за независимость и революции, когда на политические посты выдвигались люди
"независимых суждений", "высочайших способностей и добродетелей", Ормсби отмечает, что их сменили другие,
"низшей категории", и по талантам и по "моральным качествам". "Таких чаще всего и выбирает народ. Таким он
доверяет. Люди могут признавать, что есть кандидаты высочайших способностей, мудрости и опыта... но доверять
им не станут, ведь те не проявляют достаточного рвения, чтобы доказать свою приверженность народному делу.
Таких кандидатов сочтут ненадежными в вопросах, наиболее дорогих сердцу масс". Здесь же мы находим
противопоставления понятий "добродетель" и "партийная приверженность" совершенно в духе письма Гамильтона
1799 г.
[58]
И если в прессе и памфлетной литературе начиная с 1830-х годов противники джексоновских демократов
старались избегать выражений вроде "если наш народ не совсем сошел с ума",
[59]
то о партиях продолжали говорить
в крайне негативном тоне. К 1838 г. относится такое, например, высказывание Кальвина Колтона, одного из
политических противников Ван Бюрена: "Тот, кто сейчас говорит о партиях, кто может быть соблазнен, подкуплен
их обещаниями, или же поддается их угрозам, тот, кто может разделять иные чувства, чем патриотизм, сочувствие к
пострадавшим от кризиса (экономического кризиса, разразившегося в 1837 г. - М.В.), тот - предатель интересов
страны, польстившийся на тридцать сребреников".
[60]
Противники демократов со временем усвоили новые правила политической игры и с успехом начали
использовать приемы межпартийного соперничества. "Целесообразность" или "необходимость" стали для них
оправданием отступления от антипартийных взглядов. "Principle of availability", как писал Ормсби, диктовал
выдвижение кандидатом в президенты от вигов политиков не "высокого характера", а тех, кто мог рассчитывать на
массовую поддержку.
[61]
Словечко "availability" лишь одно из многих, вошедших в новый политический лексикон американцев в
джексоновский период. Также немало вполне традиционных терминов приобретало новое звучание. Например,
понятие "фракция", имевшее три основных значения в американской политической литературе, к 1840-м годом
начинало окрашиваться еще в один, новый цвет. В принципе на протяжении всего предшествующего периода, да и
впоследствии слова "фракция" и "партия" часто соседствовали. В самом нейтральном смысле слово "фракция"
применялось в качестве синонима словам "группа", "часть", или "фрагмент" более значительного объединения,
например, "партии". Джеймс Гамильтон писал о том, что федералистов в период англо-американской войны
осуждали как "партию мира... это справедливо, если говорить о лидерах, и особенно той ее фракции", к которой
принадлежали представители некоторых частей штата Нью-Йорк.
[62]
Примерно в том же контексте и в таком же
значении применялись эти термины У. Г. Браунлоу, автором многочисленных вигских публикаций. Он писал о
ситуации 1850-х годов: демократическая партия "состоит из остатков всех фракций и партий этого континента".
[63]
Можно привести не мало случаев и синонимического употребления "фракции" и "партии". Так, например, писал
М.У. Класки, автор интересного "политического учебника" 1860 г. об антимасонах, называя их "партией или
фракцией".
[64]
Второе значение слова "фракция" связано с определенной смысловой нагрузкой, когда в этот термин
вкладывали резко негативное содержание. "Фракция" - компактное объединение людей, некоего меньшинства, с
явно дурными намерениями по отношению к большинству. Еще более негативным было значение прилагательного
"фракционный". Так, "фракционная политика" означала практически "раскольническую" или "подрывную".
Издатель, публиковавший в 1848 г. памфлет Альберта Галлатина, представляя его читательской аудитории, писал,
что его автор "никогда не подавал повода заподозрить его в "фракционном рвении" ("zeal of factions"). Совсем
напротив, Галлатин сам предупреждал об "опасностях духа фракций".
[65]
Томас Б. Тори в памфлете 1855 г. упоминал
в связи с надвигающимся секционным кризисом о "фракционных попытках нарушить основной закон"
(конституцию. - М.В.).
[66]
Характерно, что отрицательное отношение к "фракциям", уничижительные их
характеристики, как правило, сопрягались с таким же негативизмом и в адрес партий. "Фракции" оказывались в
восприятии современников концентрированным выражением всех тех бед, которые несут в себе партии.
[67]
Однако осуждение "фракции" встречается и среди сторонников партий как политических институтов.
Напомним, что Ван Бюрен писал о "персональных фракциях", на которых распались партии в период "эры доброго
согласия". Фракции эти руководствовались исключительно соображениями личной выгоды, личными антипатиями и
"подняли со дна всю муть политической агитации".
[68]
Сумевшие уловить суть происходивших в стране
трансформаций, адаптироваться к более открытому и широкому социальному и политическому контексту
демократы вкладывали иной смысл в противопоставление "аристократических" "персональных фракций" и
защищавших интересы народа партий, имея в виду прежде всего собственную демократическую партию. В
интерпретации Дж. Хэммонда фракции - это старые "аристократические" семьи Нью-Йорка, "политика которых
всегда вращалась вокруг личных соображений, предрассудков и предвзятости".
[69]
Демократическую критику
"фракций", придание этому термину идеологической окраски можно считать новым явлением в политическом языке
Америки.
[70]
Разговор о терминах, в которых современники описывали явления политической культуры, может включать
многие другие аспекты помимо такого частного вопроса, как значение слова "фракция". Ведь проблема
политического языка, восприятия смысла политики для простых избирателей и их лидеров, отражение в них
ритуализировавшихся политических процедур необыкновенно многогранна.
[71]
Бесконечное число документальных свидетельств об огромном внимании современников к партийной
политике, начиная с 1820-х годов до Гражданской войны, непрерывность партийных традиций даже в ходе
кровавого военного конфликта, расколовшего страну, напряженная партийная история конца века - все эти
обстоятельства стимулировали поиски некой теоретической модели, которая бы объяснила или хотя бы обобщила
представления об особенностях американской истории этого периода.
Поскольку американские партии формировались "стихийно", вырастали из практики функционирования еще
молодого государства, не одно поколение исследователей опиралось в своей работе на методы структурно-
функционального анализа.
[72]
Он-то и запустил процесс выстраивания схем и моделей партий и двухпартийной
системы, описывающих функции, динамику партийно-политической системы, включающих механизм выборов,
деятельность федеральных и штатных органов власти, политическое поведение электората, восприятие партий,
политическую самоидентификацию и т.п.
При существенном разбросе мнений (основанных на структурно-функциональном анализе, а также на
этнокультурном, бихевиористском и синтезирующем структурный и социальный анализ и т.п.) о сроках появления
двухпартийной системы, о значении деятельности партий в развитии страны. Последние 40 лет в историографии
сохраняется определенный консенсус. В его основе — убеждение в том, что собственно двухпартийная система
сложилась к 1840-м годам, и что существовал особый "партийный период" в политической истории США - с 1830-х
годов до рубежа XIX-XX вв., когда роль партий в различных сферах американской жизни была особо значима.
[73]
Обозначался также "субпериод" - с 1830-х годов до Гражданской войны - своего рода партийный "золотой век",
образец ответственной перед избирателями партийной системы. "Партийный период" - с 1830-х годов до конца XIX
в. - не был внутренне однородным. По различным параметрам (структурно-функциональным, политико-правовым,
политико-культурным и другим) его принято условно подразделять на несколько этапов: до гражданской войны
(antebellum), "позолоченный век" (1865-1880), закат партийной эры (на рубеже XIX-XX вв.).
[74]
Принимая как аксиому идею о "партийном периоде", можно утверждать, что в течение достаточно
длительного отрезка своей истории политические партии США играли особо важную роль в жизни страны,
определяли многие параметры деятельности политической и в более широком смысле - общественной системы,
были своего рода визитной карточкой США.
Главные аргументы в поддержку парадигмы "партийного периода" связаны с тем, что политические партии в
1830-1890-е годы выполняли беспрецедентные по масштабам задачи по политической мобилизации населения и
управлению государством на самых разных уровнях власти. Это были задачи, несопоставимые ни с функциями
политических организаций, действовавших одновременно в других странах, ни с предыдущими или
последовавшими партийными структурами в самих США.
[75]
Пять основных утверждений составляют костяк
парадигмы "партийного периода": противоборство двух основных партий определяло ход всех наиболее важных
выборных кампаний, при этом в проведении кампаний главная роль принадлежала партийным организациям;
партийные приверженности являлись доминантой поведения массы избирателей; законодатели разного уровня
также руководствовались прежде всего интересами партий; государственные должности и контракты через систему
патронажа раздавались за заслуги перед партиями, что, в свою очередь, позволяло рекрутировать "партийных
работников" и собирать средства на предвыборные кампании; политика распределения экономических ресурсов
(финансирование строительных проектов, выделение земельных участков, предоставление налоговых льгот,
решения об инкорпорации финансовых и производственных предприятий), занимавшая главное место в повестке
для легислатур и правительств штатов, направлялась местными партийными организациями.
[76]
Сформулированная почти сорок лет назад парадигма "партийного периода", похоже, выдержала испытание
временем и практически не поблекла на фоне новых историографических явлений. Безусловно, такие достижения
современной американской историографии, как применение более глубокой трактовки понятия "общественной
сферы" (public sphere), расширительное толкование содержания "политики", выносили акцент исследователей за
пределы деятельности партий на выборах, в государственных органах и законодательных собраниях. Однако
изучение и "третьих партий", и многочисленных движений, не вовлеченных в орбиту влияния двухпартийной
системы, и попытки пересмотреть отношение американцев-современников к проблеме политической власти - все
это, вместе взятое, подтверждает верность парадигмы "партийного периода". Даже стремление к созданию "третьих
партий" (к первой из них относят антимасонов) современные исследователи склонны считать доказательством силы
партийного института, а не проявлением его слабости. «Американцы тяготели к созданию "третьих партий" не
потому, что они искали непартийной политики, а как раз наоборот. Их идеалом была политическая общность, в
которой та или иная партия открыто берет на себя ответственность за все, что она делает или не делает, и
избиратели могут вознаградить или наказать ее в зависимости от потребностей. Основные партии не могли
определять всех аспектов жизни общества, но они, скорее всего, представляли собой основной движитель
политического развития того периода», - отмечает М.Э. Холт, участник круглого стола по вопросу о современном
состоянии теории "партийного периода".
[77]
Пребывание в поле теории "партийного периода" может дать много ценного и для рассмотрения партий как
"цивилизационного компонента", как активного созидателя собственно американской политической культуры.
Парадигма "партийного периода" ценна и для выявления хронологии формирования специфической американской
политической культуры и той ее ипостаси, которую представляли связанные и систему национальные партии. Ведь
наряду с "верхней" существовала и "нижняя" граница этой темы. Если мы принимаем тезис о возникновении на
рубеже первой и второй четвертей XIX в. уникальной для своего времени американской партийно-политической
системы, то это еще не означает, что эта уникальность или исключительность была внеисторической, постоянной.
По мере того как ход мировой истории лишал США статуса единственного прибежища республиканизма и
демократии, бледнел и ореол исключительности вокруг американской партийной системы. Конечно, специалисты
продолжали говорить о таких важных, чисто американских "метках", как устойчивость "двухпартийности",
иммунитет к вторжению в политический спектр левых или крайне правых партий, высокая технология проведения
массовых политических кампаний.
К исходу "партийной эры" само отношение к партиям, содержание полемики сторонников и противников
двухпартийной системы значительно изменились. Если в начале своего пути партии показали способность
содействовать поступательному развитию политического и общественного процесса в стране и даже решению
многих проблем экономического развития (зачастую подменяя слабые государственные структуры на местном
уровне), то к концу XIX в. партийный механизм превратился в своего рода препятствие на пути назревавших
преобразований. За пределами двухпартийной системы возникли "группы интересов", разнообразные социальные
движения, которые апеллировали к правительству в надежде осуществить самые широкие требования - от
антитрестовского законодательства до движения за предоставление права голоса женщинам, помощи городской
бедноте и запрещения продажи алкогольных напитков. В итоге, с одной стороны, заинтересованность народа в
политике переросла рамки, обозначенные двухпартийной системой, и не могла исчерпываться участием в
партийных митингах и избирательных кампаниях. С другой, социальные и экономические функции государства
вышли за пределы политики распределения ресурсов, в которой на протяжении почти всего XIX в. партии
выполняли квазигосударственные функции.
[78]
Однако так же, как и вначале, отношение к партиям сопрягалось с восприятием американского общества,
направлений и целей его динамики. Так, одни критики партий исходили из того, что в своей основе американское
общество гармонично, и лишь партии порождают внутренние конфликты. Критики партий из стана прогрессистов,
напротив, ратовали за ограничение сферы влияния партийных машин и за расширение полномочий государства с
тем, чтобы решать проблемы далеко не гармоничного, на их взгляд, индустриального общества.
[79]
Если самим участием в обеспечивавшемся партиями и постоянно возобновляющемся электоральном процессе
современники подтверждали отношение к партиям как неотъемлемой части их гражданского существования, то с
признанием позитивной роли двухпартийной системы дело обстояло иначе. Такое признание никогда не было
безоговорочным. Партиям постоянно приходилось преодолевать заметный негативизм. Кроме того, повторим, что
отношение к ним практически непрерывно (и внутри "партийного периода") было противоречивым. Даже тогда,
когда, начиная с 1830-1840-х годов, партии "явочным" путем доказали свою необходимость для эффективного
функционирования политической системы, антипартийная риторика не выходила из моды.
Амбивалентность отношения к партиям - достаточно сложная и требующая особого внимания проблема. В
данном случае хотелось бы подчеркнуть, что она никак не была связана с незрелостью самого двухпартийного
института. Это означает, что неприятие партий не может объясняться всего лишь тем, что восприятие
современниками как бы отставало от реального процесса врастания этих организаций в плоть политической и
общественной систем. Так, например, еще в 1813 г. было опубликовано заявление (приписываемое Деуитту
Клинтону): "Партии будут существовать во всех свободных странах, они неизбежно возникают на основе
противоречивых взглядов на политические мероприятия, и в том случае, когда их деятельность удерживается в
рамках умеренности, партии способны ...побуждать добродетельное соперничество и предотвращать вылазки
тирании и попытки притеснений".
[80]
Даже в апогее своего могущества американские партии, казалось, не преодолели полностью негативизма со
стороны "неблагодарных" современников, а признание их позитивного вклада в деятельность политической системы
развивалось параллельно с критикой партийной политики. Не случайно даже в 1888 г. Джеймс Брайс отмечал, что,
готовясь к написанию раздела о партиях, он не мог сослаться ни на одно сочинение по этому предмету, что не может
назвать ни одного автора, который взялся бы за беспристрастное описание деятельности того южного
политического механизма, о котором вовсе не упоминается в конституции, или, что было бы еще интереснее,
который взялся бы пояснить нам, какими соображениями руководствуются те люди, которые устроили этот
механизм и ежедневно приводят его в действие...".
[81]
В отношении партий проявился в полной мере известный парадокс культурного развития, в соответствии с
которым главное в культурной жизни осознается только тогда, когда перестает быть таковым. Не случайно, первые
серьезные научные исследования американских партий увидели свет в пору проявления признаков кризиса в
деятельности этого института и принадлежали перу их критиков, сторонников реформ в американской
политической системе - Алберту Стикни (1879), Чарльзу К. П. Кларку (1878), Сэмюэлю Э. Моффетту (1894),
Джеймсу С. Брауну.
Политическая культура Америки, какой она стала к середине века во многом благодаря политическим
партиям, в большей степени была культурой массовой, или культурой массового избирателя, проявляющего свое
постижение политической сферы жизни сквозь призму партийных пристрастий. В осмыслении современниками
политических партий воплотилось восприятие общества, общественных противоречий, перспектив развития
конфликтов. На этом и основывался новый политический стиль, в котором доминировали отношения "партия-
избиратель", более демократичный, более открытый для представителей нового поколения лидеров - политиков-
профессионалов. Эти политические деятели, с чьими именами связано появление собственно американских партий и
"партийной" политической культуры, расценивали сами партии, конфликты в обществе, ключевые понятия
("демократия", "республиканизм" и т.п.) уже не так, как их предшественники из революционной когорты,
опасавшиеся "разгула неограниченной демократии".
Безусловно, говоря о "более демократичной" политической культуре, нельзя не сделать ряд оговорок. Конечно,
это была культура, в которой доминировали взрослые белые мужчины - те, кому принадлежало право голоса, те, кто
мог пользоваться новыми политическими возможностями, если это и были всего лишь возможности войти в состав
"партийной пехоты".
Работы по женской истории начала XIX в., и особенно 1840-1860-х годов, сыграли двоякую роль в отношении
парадигмы "партийного периода": с одной стороны, они доказывали, что за пределами влияния партий оказывалась
громадная часть политически активных женщин, с другой, подчеркивали значение представительниц социальной
элиты в самой партийной политике.
[82]
Прекрасное доказательство последнего утверждения - выход в свет в 1849 г.
специального труда о женщинах периода войны за независимость, написанного женщиной. Элизабет Ф. Эллет,
автор этой книги, писала о Марси Уорен, дочери Джеймса Отиса, активно переписывавшейся с Сэмюэлем и Джоном
Адамсами, Джефферсоном и другими: "Редко можно найти женщину... возвысившуюся исключительно благодаря
силе интеллекта. Говорили, что она разрабатывала систему аргументации, которой пользовались политические
партии. Она была первой женщиной в Америке, кто обратился к миру с поучениями, издавая труды по вопросам
политики и истории".
[83]
Исследования восприятия партий и политической культуры представителями групп, занимавших, на первый
взгляд, маргинальные позиции, могут существенно дополнить эту сложную картину.
[84]
7.4. Ґенеза націонал-соціалізму (11919-1933). Здобутки та лакуни сучасної історіографії СНД.
Национа́л-социали́зм (нем. Nationalsozialismus, сокращённо нацизм)b— официальная политическая идеология
Третьего рейха.
Идеология нацизма построена на социальном дарвинизме. При правлении Гитлера нацисты создали сильное
централизованное государство под руководством вождя (фюрера) и провозгласили своей главной задачей создание
«расово-чистого государства» и завоевание «жизненно-важного пространства» (нем. Lebensraum). Политика нацизма
строилась на травле одной части населения страны на другую его часть. Этот политический процесс разделил
население Германии на враждующие лагери, живущие, практически, в состоянии гражданской войны. Без внешнего
врага внутри довоенной Германии под флагом государственной политики происходили преследования, убийства,
государство последовательно терроризировало население, разделяя даже людей, свзязанных дружескими и
родственными связями.
Антикапиталистические пункты программы, большей частью сформулированные намеренно расплывчатым образом, в
ходе развития НСДАП всё больше отступали на задний план. Они были относительно сильно выражены у венгерских
«Скрещенных стрел», у румынской «Железной гвардии», во французской ФНП Жака Дорио и у австрийских национал-
социалистов до аншлюса. Напротив, они относительно слабо проявлялись у норвежского «Национального единения»,
бельгийских рексистов, у некоторых частей остальных французских нацистских партий и у голландской НСС.
Крайне антимодернистские установки обнаруживаются и у НСДАП, у «Железной гвардии» и усташей. Но и эти
движения не отказывались применять специфически современные орудия и методы в пропаганде, политике, военном
деле и экономике.
Национал-социалисты считают, что события в новой и новейшей истории свидетельствуют о моральном, физическом и
духовном регрессе белой расы, и её скором вырождении и вымирании. Нацизм, по их мнению, является единственной
политикой в мире, которая способна остановить этот процесс. Расизм, и различные формы ксенофобии (такие как
преследование проявлений нетрадиционной сексуальной ориентации) приветствуются, как необходимые для спасения
меры. Преступления против человечности представляются как неизбежная плата за выживание арийцев, которые
считаются избранными людьми и высшей расой.
Противники нацизма считают эту идеологию высокомерной и бесчеловечной, ссылаясь на огромное количество жертв
режима во время Второй мировой войны. Нацизм сейчас законодательно запрещён во многих странах мира.
Словом «нацизм» (но не «национал-социализм») нередко называют (по аналогии с расизмом и сексизмом) крайний
национализм с призывами к вражде, дискриминации либо насильственным действиям по национальному признаку. Это
слово приобрело такой смысл в связи с тем, что нацистская Германия была первым государством, поставившим своей
государственной целью «расовую гигиену». Поскольку идеи многих современных ультранационалистических
движений мало чем отличаются от идей НСДАП, то их называют нацистами или неонацистами.
[источникY неY указанY 215Y дней]
[править] Нацистская идеология Третьего рейха
В более расширенном и глубоком виде, идеи нацизма были изложены в программной книге Адольфа Гитлера «Моя
борьба».
[1]
Идеализация нордической расы и «арийской» в целом, элементы демократического социализма и социал-
демократии, которые, однако, не распространялись на «не арийцев», расизм (в том числе на «научном»
уровне), антисемитизм, шовинизм, социальный дарвинизм, «расовая гигиена»;
Антимарксизм, антикоммунизм, антибольшевизм, неприятие парламентской демократии;
Культ личности Адольфа Гитлера (однако, не как единоличного правителя), авторитет которого поддерживался
большинством немцев, принцип вождизма;
Идея и политика расширения «жизненного пространства», за счёт военной экспансии («Lebensraumpolitik»).
[править] Программные установки нацизма в программе НСДАП
Основные идеи Гитлера нашли отражение в опубликованной в 1920 году программе НСДАП (25 пунктов), стержень
которой составляли следующие требования:
освобождение жизненного пространства для растущего народа Германии и германоязычного населения;
восстановление мощи Германии путём объединения под единым государственным управлением всех немцев;
очищение германской территории от «засоряющих» её «инородцев», прежде всего евреев;
непререкаемый авторитет центрального политического аппарата во главе с Фюрером;
освобождение народа от диктата мирового финансового капитала и всемерная поддержка мелкого и
ремесленного производства, творчества лиц свободных профессий.
8. 8.1. Основні відмінності в системі управління Римської держави в добу принципату та домінату.
Принципат (лат.bprincipatus, от princepsb— первый сенатор, сенатор открывающий заседание)b— условный термин в
исторической литературе для обозначения сложившейся в Древнем Риме в период ранней империи (27 до н. э.b— 284
н.bэ.), совмещавшей монархические и республиканские черты.
В историографии закрепился первый титулb— «император», хотя основные полномочия глава государства имел как
народный трибун и принцепс.
Система принципата стала оформляться при Августе, власть которого основывалась на соединении различных
магистратур. Август и его преемники, будучи принцепсами сената, одновременно сосредоточивали в своих руках
высшую гражданскую (пожизненный народный трибун) и военную власть. Формально продолжало существовать
республиканское устройство: сенат, комиции (народные собрания), магистратуры (кроме цензоров). Но эти институты
потеряли прежнее политическое значение, так как выборы в них и их деятельность регулировались принцепсом.
Реальная власть была сосредоточена в руках императора и близких к нему людей, его личной канцелярии, штат
которой непрерывно рос, а сфера деятельности расширялась.
Термину «принципат» в исторической литературе соответствует термин «ранняя империя», который считается более
точным. На смену принципату пришёл доминат, где монархические черты видны гораздо более явственно, а
республиканские институты большей частью упразднены, некоторые переформированы в монархические.
Домина́т (лат.bdominātus «господство»)b— форма правления в Древнем Риме, пришедшая на смену принципату,
установленная Диоклетианом (284—305bгг.). В доминат включают период тетрархии.
Словом «доминат» обычно обозначают период истории Древнего Рима с IV по VI века н.bэ. По-иному этот период
может называться «поздней античностью». Полагают, что термин «доминат» происходит от обычного для того времени
обращения к императоруb— «господин и бог» (dominus et deus). Слово dominus также может переводиться как
«государь».
Доминат стал следующим этапом постепенной трансформации Римской республики в монархию с неограниченной
властью императора. В период принципата старые республиканские институты сохранялись, и формально продолжали
действовать, а глава государства, принцепс («первый») считался лишь первым гражданином республики.
В период домината сенат превращается в сословие с декоративными функциями
[1]
Основным титулом главы
государства вместо «принцепс» (первый гражданин) и «император» (первоначально почётный титул военачальников)
становится «август» («священный») и «доминус» («господин», что подразумевало, что все остальные являются его
рабами).
Основателем системы домината обычно считается император Диоклетиан. Он установил при своём дворе обычаи,
позаимствованные с Востока. Основным центром власти стал бюрократический аппарат, ориентированный на личность
доминуса. Комитет, ведавший сбором налогов, при этом назывался комитетом «священных (то есть императорских)
щедрот» (sacrarum largitionum).
Император принимал законы империи, назначал чиновников всех уровней и многих офицеров армии, и, вплоть до
принятия империей христианства, носил титул главы коллегии понтификов.
8.2. Становлення абсолютних монархій в Європі. Проблеми дослідження в історіографії.
Абсолютная монархия (от лат.babsolutus — безусловный) — разновидность монархической формы правления, при
которой вся полнота государственной (законодательной, исполнительной, судебной), а иногда и духовной
(религиозной) власти юридически и фактически находится в руках монарха.
Содержание
[убрать]
1 История
2 Особенности
3 Современность
4 Литература
5 См. также
[править] История
Монархияb— форма правления, исторически предшествующая диктатуре и республике. Её пережили все
существовавшие до XVIIIbв. государства. Многие историки рассматривают её как естественную фазу исторического
развития. В широком смысле монархией называется форма правления, при которой власть правителя наследуется. В
узком смысле монархией называют лишь такую наследственную форму правления, при которой власть государя
ограничена, например, представительными органами (земские соборы в России, кортесы в Испании, генеральные
штаты во Франции иbт.bд.). Однако даже при неограниченной монархии государям приходилось так или иначе
считаться с мнением подданных, часто выражавшемся через рекомендации советчиков, народные восстания, угрозу
дворцовых переворотов и цареубийств. В марксизме неограниченную монархию называют по-разному в зависимости
от общественно-экономической формации: для азиатского способа производства используют термин "деспотия", а для
эпохи перехода от феодализма к капитализму - "абсолютная монархия".
В эпоху Просвещения такая форма правления впервые получила своё идеологическое подкрепление. Этой форме
государственного устройства благоприятствовали богословы, приписывающие верховной власти божественное
происхождение, и римские юристы, признававшие за государями абсолютную власть древних римских императоров.
Замечательно сформулировал смысл абсолютной монархии Людовик XIV в своей афористической фразе
«Государствоb— это я». (фр.b«L’Etat c’est moi»)
На протяжении всего девятнадцатого века, после Великой Французской Революции происходит процесс постепенной
демократизации и ограничения власти монарха. Однако этот процесс проходил неравномерно, например в России
абсолютная монархия просуществовала вплоть до двадцатого века.
[править] Особенности
При абсолютизме государство достигает наивысшей степени централизации, создаются разветвленный
бюрократический аппарат, постоянная армия и полиция; деятельность органов сословного представительства, как
правило, продолжается. Расцвет абсолютизма в странах Западной Европы приходится на XVII—XVIII вв. В России
абсолютизм существовал в XVIII — начале XX веков С формально-юридической точки зрения при абсолютизме в
руках главы государства — монарха сосредотачивается вся полнота законодательной и исполнительной власти, он
самостоятельно устанавливает налоги и распоряжается государственными финансами. Социальной опорой
абсолютизма является дворянство. Обоснованием абсолютизма стал тезис о божественном происхождении верховной
власти. Возвеличиванию персоны государя служил пышный и изощренный дворцовый этикет. На первом этапе
абсолютизм носил прогрессивный характер: боролся с сепаратизмом феодальной знати, подчинял церковь государству,
ликвидировал остатки феодальной раздробленности, вводил единые законы. Для абсолютной монархии характерна
политика протекционизма и меркантилизма, содействовавшая развитию национальной экономики, торговой и
промышленной буржуазии. Новые экономические ресурсы использовались абсолютизмом для укрепления военной
мощи государства и ведения завоевательных войн. В той или иной степени черты абсолютной монархии, или
стремление к ней, проявились во всех государствах Европы, но наиболее законченное воплощение они нашли во
Франции, где абсолютизм проявляется уже в начале XVI века, а свой расцвет пережил в годы правления королей
Людовика XIII и Людовика XIV Бурбонов (1610-1715). В Англии пик абсолютизма пришёлся на правление Елизаветы I
Тюдор (1558-1603), но на Британских островах он так и не достиг своей классической формы: сохранялся парламент, не
было постоянной армии, мощного бюрократического аппарата на местах. Сильная королевская власть установилась в
Испании, но слабое развитие местной экономики не позволило формироваться классу предпринимателей, и испанский
абсолютизм выродился в деспотию. В Германии абсолютные монархии складывались не в общенациональном
масштабе, а рамках отдельных княжеств. Особенности абсолютизма в различных странах определялись соотношением
сил дворянства и буржуазии. Во Франции, и особенно в Англии влияние буржуазных элементов на политику было
значительно больше, чем в Германии, Австрии и России. Характерным явлением для Европы второй половины XVIII
века стал просвещенный абсолютизм, тесно связанный с идеями и практикой эпохи Просвещения. В целом
абсолютистская система управления усиливали ощущение государственной общности у представителей различных
сословий и социальных групп, способствуя тем самым формированию нации. По мере развития и усиления
капитализма в европейских странах принципы существования абсолютной монархии, которая консервировала
архаичные феодальные порядки и сословные перегородки, стали приходить в противоречие с потребностями
изменившегося общества. Жесткие рамки протекционизма и меркантилизма ограничивали экономическую свободу
предпринимателей, вынужденных производить лишь товары, выгодные королевской казне. Кардинальные изменения
происходят внутри сословий. Из недр третьего сословия вырастает экономически мощный, образованный,
предприимчивый класс капиталистов, имеющий собственное представление о роли и задачах государственной власти.
В Нидерландах, Англии и Франции эти противоречия были решены революционным путём, в других странах
происходила постепенная трансформация абсолютной монархии в ограниченную, конституционную.
8.3. Міжнародні відносини наприкінці 19 – на початку 20 ст.
1. Крах Драйкайзербунда.
Все эти перемены в Европе, о которых мы говорили в ходе предыдущей лекции, не могли проявиться в полном
объеме до тех пор, пока во главе европейских внешнеполитических ведомств оставались дипломаты старой
школы, такие, как Бисмарк, Горчаков, Дерби, Андраши. На рубеже веков, однако, к руководству большой
политикой европейских кабинетов пришли люди, которые были во многом чужды представлений о
монархической солидарности, свойственных их отцам и дедам. Новое поколение европейских политиков, как
мы уже сказали, ориентировалось в своей политике на общественные настроения, на придворные камарильи, и
т.п. Представление же о моральном единстве Европы было во многом к тому времени утрачено.
А ничего иного для укрепления Европейского концерта в то время просто не было. Мы уже рассматривали с
вами внутреннюю структуру европейского концерта: последняя была чрезвычайно слаба и не соответствовала
задачам и потребностям все более усложнявшихся международных отношений. Фактически все держалось на
устаревших династических принципах, которые все больше заменялись национальным интересом.
И первой жертвой племени младого, незнакомого политиков и дипломатов, пришедших к власти в конце XIX
в., стал созданный Бисмарком в 1873 г. Союз трех императоров (австрийского, германского и русского). Для
Бисмарка образование этого союза было одной из самых ценных дипломатических побед. Ведь тем самым
Берлин 1) утверждал свое центральное положение в тогдашней Европе; 2) вбивал клин между Парижем и
Санкт-Петербургом; 3) брал под свой плотный контроль австро-русское соперничество на Балканах (чтобы не
пришлось потом выбирать, на чью сторону встать в случае войны между Австрией и Россией).
С самого начала, однако, было видно, что эта комбинация Бисмарка была довольно мертворожденной. Она
держалась на собственный фобиях Бисмарка и на сентиментальных чувствах Александра II и Вильгельма I по
отношению друг к другу, а также на взаимных симпатиях русских и немецких консерваторов и монархистов.
***
Политика Бисмарка была не просто традиционной, она была старомодной, - писал о нем Тейлор. Его
преследовали кошмары, мучившие прошлое поколение и зачастую уже утратившие свою реальность. Во
внутренней политике он неизменно остерегался революции 1848 года и потому обращался с социал-
демократами, как с опасными заговорщиками, еще долгое время после того, как они стали респектабельными
парламентариями. Так же обстояло дело и с внешней политикой В 1879 году одному только Бисмарку могла
померещиться новая Крымская война. Он недооценивал слабость России и, быть может, преувеличивал упадок
Австро-Венгрии (Тэйлор А.Дж.П. Борьба за господство в Европе. 1848-1918. М.: Издательство иностранной
литературы, 1958. - С. 284-285).
***
Но вот что касается реальных национальных интересов Австро-Венгрии и России здесь всякие личные
симпатии отступали на задний план. Разногласия двух стран на Балканах были слишком велики, чтобы их мог
сгладить даже Бисмарк. Тем самым союз с Веной означал постепенное втягивание Берлина в балканские
интриги венского кабинета вплоть до июля 1914 г.
Действительно, в ходе обмена нотами между Австрией, Пруссией и Россией в 1873 г. (каковой обмен и
оформил Драйкайзербунд), стороны уславливались сотрудничать в: 1) сохранении территориального статус-
кво в Европе; 2) разрешении Восточного вопроса; 3) обуздании революции. Ясно было, однако, что 3-й пункт
интересовал в тех условиях исключительно Россию: бывший жандарм Европы содрогался теперь перед
натиском русской революции. Что касается пунктов 1-2, то назвать их союзом было бы слишком сильно; это
было лишь обязательство консультироваться друг с другом в случае кризиса и не более того.
Германо-австрийский договор 1879 г., который был по сути дела оборонительным союзом, направленным
против России, мог бы привести к отчуждению России и краху политики поддержания Союза трех
императоров. Чтобы не допустить этого, Бисмарк был вынужден в 1881 г. пойти на заключение нового
Драйкайзербунда, который более соответствовал духу времени. В соответствии с положениями трехстороннего
австро-германо-русского договора 1881 г., три державы заключали пакт о нейтралитете на тот случай, если
одна из трех империй окажется вовлеченной в войну с четвертой державой. Фактически это означало, что при
любом обострении англо-русских противоречий Лондон окажется без союзников на континенте ввиду
пророссийской политики Парижа, а также ввиду маловероятности новой франко-германской войны в то время.
Далее, договор подтверждал принцип закрытия проливов в случае войны это была важная гарантия против
возможного нападения Англии на Россию на Черном море. Наконец (и это тоже была большая победа русской
дипломатии) Австрия согласилась на воссоединение Болгарии (взамен, правда, Россия была вынуждена
подтвердить согласие на аннексию Боснии и Герцеговины).
Это была бесспорная победа российской дипломатии и признак германо-русского сближения. Вот почему
новым союзом трех императоров была недовольна Вена (которой Бисмарк выкрутил руки), и вот почему
Австрия сделала все, чтобы превратить его в пустой клочок бумаги. Тройственный союз Австрии, Германии и
Италии (1882 г.) означал смертный приговор для Союза трех императоров, поскольку имел явную антирусскую
направленность и фактически перечеркивал Драйкайзербунд. Заключенный в следующем, 1883, году австро-
германо-румынский договор стал. фактически, оборонительным союзом, направленным против России. Тем
самым положения этого договора и Тройственного союза вступали в фактическое противоречие с условиями
"Драйказербунда" 1881 г. Что еще хуже, Тройственный союз и австро-германо-румынский договор, как
считают многие историки дипломатии, будучи первыми военно-политическими союзами, заключенными в
мирное время после Венского конгресса, свидетельствовали о начале постепенной эрозии "европейского
концерта".
Положение не мог спасти и Договор перестраховки от 1887 г. - еще одна хитроумная комбинация Бисмарка.
Согласно этому соглашению, Россия брала на себя обязательство оставаться нейтральной, если только
Германия не нападет на Францию, а Германия - сохранять нейтралитет при условии, что Россия не нападет на
Австро-Венгрию. Германия вновь взяла на себя обязательства поддержать Россию по вопросу о Проливах.
Фактически именно в Договоре перестраховки впервые был намечен контур противостоящих коалиций -
Антанты и Центральных держав (Россия-Франция и Германия-Австрия).
Антирусская направленность германской политики усилилась еще больше при преемниках Бисмарка.
Фактически новые канцлеры - Каприви и Бельтам-Гольвег - не разбирались в международных делах, целиком
полагаясь на суждение Гольштейна, одного из ведущих чиновников германского министерства иностранных
дел. Отказ Берлина возобновить Договор перестраховки (1891) означал, что в германской политике
произошел решающий поворот, направленный на безоглядную поддержку единственного надежного союзника
- Австрии. Кроме того, в тот период в Берлине еще воздерживались от гонки морских вооружений и активной
колониальной политики, что давало возможность сближения Англии и Германии (на антирусской основе).
Германия, отказавшись от своих претензий на Занзибар и Юго-Западную Африку, получила от Лондона
Гельголанд (англо-германское соглашение от 1 июля 1890 г.).
2. Франко-русский союз
В этих условиях франко-русское сближение становилось неизбежным. И если двусмысленная политика
Берлина и откровенно враждебная политика Вены были стимулом к франко-русскому союзу для России, то
Францию подталкивала на Восток неуступчивость Лондона в египетском вопросе (с 1882 г. Египет стал
фактически британской полуколонией), что совершенно исключало восстановление крымской коалиции.
Впрочем, это франко-русское сближение шло непросто. Первоначально Россия отказывалась заключать
военную конвенцию с Парижем и, следовательно, брать на себя какие-либо конкретные обязательства. Расчет
Петербурга был понятен: в одиночку разделаться с Австрией, пока руки у Германии будут связаны по причине
франко-германского антагонизма.
Действительно, в 1890-е гг. Франция нуждалась во франко-русском военном союзе больше, чем Россия.
Однако, с другой стороны, финансовая зависимость царского правительства от французских займов была не
менее ощутимой (первый такой заем был размещен еще в 1888 г.). Да и страх петербургского кабинета перед
возможностью остаться один на один перед стремительно растущим германским колоссом также нельзя
сбрасывать со счетов. Особенно усилились эти страхи после возобновления Тройственного союза (май 1891),
сопровождаемые демонстрациями англо-германской дружбы.
Уже в августе 1891 г. царь Александр III принимал французского президента в Кронштадте; при этом он
вынужден был обнажить голову при звуках французского революционного гимна - Марсельезы... Так началось
сближение между двумя странами, которое в 1892-1894 гг. завершилось заключением франко-русской
военной конвенции.
Статья первая этой конвенции гласила:
Если Франция подвергнется нападению Германии или Италии, поддержанной Германией, Россия употребит
все свои наличные силы для нападения на Германию.
Если Россия подвергнется нападению Германии или Австрии, поддержанной Германией, Франция употребит
все свои наличные силы для нападения на Германию.
Статья вторая устанавливала, что в случае мобилизации сил Тройственного союза или одной из входящих в
него держав Франция и Россия по поступлении этого известия и не ожидая никакого другого предварительного
соглашения мобилизуют немедленно и одновременно все свои силы и придвинут их как можно ближе к своим
границам. Далее в конвенции определялось количество войск, которое будет двинуто Россией и Францией
против Германии как сильнейшего члена враждебной группировки.
Во время переговоров о содержании конвенции французская сторона настаивала, чтобы Россия выделила как
можно больше сил именно на германском фронте. Очевидно, что французский генштаб продолжал
придерживаться наполеоновской стратегии сокрушения главных сил неприятеля. Мировая война, однако,
показала, что верх одержала стратегия изнурения, действуя в соответствии с которой Антанта сначала
одержала победу над союзниками Германии, а потом принудила к капитуляции и самое Германию.
Далеко не сразу в Берлине осознали весь масштаб свершившейся катастрофы. Но по мере того как мечты об
англо-германском сближении становились все более призрачными, германская дипломатия начала
предпринимать шаги, направленные на сближение с Россией. Но было уже поздно - решить задачу ликвидацию
франко-русского союза Германия так и не смогла.
Более того, на рубеже XIX - XX вв. Берлин предпринял ряд шагов, которые делали совершенно невозможными
какое бы то ни было улучшение отношений и с Францией. Как известно, аннексия Эльзаса и Лотарингии в
результате франко-прусской войны 1870-1871 гг. привела к антагонизму между Францией и Германией. Между
тем, стремясь избежать втягивания Германской Империи в войну на два фронта, Берлин был объективно
заинтересован в нормализации отношений с Парижем. Вот почему, стремясь компенсировать Францию за
утрату двух этих провинций и, таким образом, найти основу для нормализации отношений с Парижем,
Бисмарк неизменно поддерживал Францию во всех ее французских колониальных предприятиях. Сам Бисмарк
был совершенно равнодушен к колониальной политике; известны его фразы насчет Балкан ("весь этот край не
стоит костей одного померанского гренадера") и Африки ("Моя карта Африки находится в Европе. Вот лежит
Россия, а вот - Франция, мы же находимся посредине. Это и есть моя карта Африки"). После образования
Германской империи и решения, таким образом, исторической задачи объединения немцев в едином
государстве Бисмарк справедливо полагал, что в интересах нового немецкого государства - поддержание
стабильности в Европе, а такой стабильности, как показывал опыт истории, можно было добиться лишь за счет
активизации колониальной экспансии ведущих держав - соседей Германии. Вот почему Бисмарк всячески
поощрял колониальные устремления и Англии, и России - но особенно Франции.