Ответы к билетам по кандидатскому экзамену Всемирная история
Подождите немного. Документ загружается.
***
Вот что об этом пишут основоположники марксизма - К. Маркс и Ф. Энгельс:
"Буржуазия всюду, где она пришла к власти, уничтожает все феодальные, патриархальные, идиллические отношения.
Безжалостно она уничтожила пестрые феодальные путы, которые привязывали человека к его "природным" владыкам,
не оставив никакой иной связи человека с человеком, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной
воде эгоистического расчета утопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской
сентиментальности Буржуазия все более и более уничтожает раздробленность средств производства, собственности и
населения. Она сгустила население, централизовала средства производства, концентрировала собственность в руках
немногих. Необходимым следствием этого была политическая централизация. Независимые, связанные почти только
союзными отношениями области с различными интересами, законами, правительствами и таможенными пошлинами,
оказались сплоченными в одну нацию, с одним правительством, с одним законодательством, с одним национальным
классовым интересом, с одной таможенной границей" (К. Маркс, Ф. Энгельс. МАНИФЕСТ
КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (декабрь 1847 - январь 1848).
***
Вышеприведенная цитата из Коммунистического Манифеста указывает на самый радикальный разрыв не только с
добуржуазным образом производства, но и с добуржуазным общественным сознанием. Триумф буржуазии - это
триумф не только буржуазного способа производства, основанного на эксплуатации лично свободного пролетария и
свободной от феодальных ограничений земли; триумф буржуазии - это прежде всего и главным образом триумф
буржуазной личности.
Для этой самой буржуазной личности свойственно прежде всего индивидуалистическое сознание, в соответствии с
которым человеческая личность приобретает самостоятельную ценность и становится полноправным субъектом
общественных отношений, иными словами, онтологизируется. (В этой связи следует отметить, что
индивидуалистичной является не только современная буржуазная цивилизация; античная цивилизация также была
цивилизацией индивидуалистов, хотя, конечно, между двумя этими цивилизациями существуют громадные различия.
Во всяком случае, важнейшая задача ренессанса и состояла в том, чтобы перебросить исторический мостик между
двумя этими индивидуалистическими цивилизациями).
Здесь, наверное, уместно прокомментировать широко распространенные обвинения в адрес буржуазного
индивидуализма, выдвигаемые сторонниками добуржуазных и антибуржуазных общественно-политических и
идеологических систем. Обвинения в эгоизме (т.е. индивидуалист = эгоист), по-видимому, не выдерживает критики:
человек с индивидуалистическим сознанием может быть сколь угодно альтруистичен, вплоть до полного
самоотвержения, но, в любом случае, это будет его личный выбор, а не выбор его Богом данного владыки или его
патриархальной общины. Столь же несостоятельны и обвинения в богочеловечестве и богоборчестве: индивидуалист
может быть очень религиозен, но для него человеческая личность, ее права и интересы имеют самостоятельное
значение.
В любом случае, появление буржуазной личности - индивидуалиста - означало смертельную угрозу для
традиционного общества с его патриархальными феодальными связями между людьми, непререкаемым авторитетом
церкви и божественным правом монархов. Соответственно, это был вызов и традиционной системе международных
отношений, в которой воля монарха была всем, а воля народов - ничем.
Приметой Нового времени стало возвышение принципа национального интереса, который был положен в основу
внешнеполитического планирования. В предшествующие исторические эпохи не было наций; само собой, отсутствовал
и национальный интерес. Концепция национального интереса, сформулированная в рациональных категориях реализма
и баланса сил, ознаменовала решительный разрыв со средневековыми взглядами на международные отношения, в
соответствии с которыми государственный интерес (понимаемый как династический интерес в соответствии с
известной формулой государство - это Я) должен был быть подчинен каким-то возвышенным целям, вроде
освобождения Гроба Господня. Все эти перемены, разумеется, были связаны с изменением социальной структуры
ведущих европейских держав: пришедшая к власти национальная буржуазия стремилась поставить не только
внутреннюю, но и внешнюю политику себе на службу.
Радикально изменилось и соотношение между экономической и военной мощью. На протяжении многих
тысячелетий связь между экономическим процветанием и военно-политической мощью государства отнюдь не была
прямой. Государственные мужи прошлых эпох были согласны в том, что цветущая экономика порождает изнеженность
нравов, которая, в свою очередь, ведет к ослаблению воинственного духа. История международных отношений
развивалась по известной схеме: голодные и нищие, но воинственные племена крушили изнеженные и заплывшие
жиром великие цивилизации, занимали место своих врагов в роскошных дворцах, через несколько поколений
становились изнеженны сами и на смену им приходила новая волна голодных и воинственных, и так до бесконечности.
История всех великих цивилизаций древности египетской, месопотамской, античной, византийской, индийской,
китайской легко укладывалась в эту схему.
НОВОЕ ВРЕМЯ, однако, внесло в нее серьезные коррективы. Капиталистическая эпоха впервые установила прямую и
непосредственную зависимость между уровнем экономического развития государства и уровнем его военной мощи и,
следовательно, ролью, которое оно играет на международной арене. Более того, именно в новое время государство
начало активно использовать экономические рычаги для достижения своих внешнеполитических целей.
Все эти обстоятельства обусловили рост значения экономики в международных отношениях. XIX в. явил миру великую
державу нового типа Великобританию, чья сухопутная армия была ничтожна, но которая добилась преобладающего
влияния на международные дела благодаря сугубо экономическим факторам торговле, инвестициям, мореплаванию,
промышленности, финансам. Более того, начиная с XIX в. гегемон в международных отношениях мог быть только
ГЕГЕМОНОМ В МИРОВОЙ ЭКОНОМИКЕ.
Хотя военные средства оставались важнейшим инструментом внешней политики на протяжении всего
рассматриваемого периода, способы ведения вооруженной борьбы в новое время изменились радикальным образом.
Новое время унаследовало от средних веков чрезвычайно отсталую производственную базу, а результатом отсталого
производства была, разумеется, отсталость военного дела.
Хотя XVII-XVIII вв. дали таких военных гениев, как Густав-Адольф, Мальборо, Евгений Савойский, Тюренн, Суворов,
Наполеон - тем не менее военно-технический уровень даже самых передовых европейских армий изменился за эти два
века мало и, как и в средние века победа достигалась главным образом холодным оружием. И немудрено - конструкция
кремневых мушкетов не менялась, в принципе, с XVI в. Соответствующей была и военная организация великих
военных держав; о заблаговременной подготовке театра военных действий, прокладке стратегических коммуникаций,
заблаговременной подготовке планов будущих войн - тогда и не думали. Великий Суворов откровенно издевался над
кабинетно-штабной деятельностью всех этих австрийских и прусских "гофкригсшнапсвурстратов".
В девятнадцатом веке, однако, с началом промышленного переворота, фантастические изменения произошли и в
военном деле. В XIX столетие Европа вступала с кремневыми ружьями, гладкоствольными пушками, стреляющими
ядрами и парусными фрегатами; в ХХ в. Европа вступала с пулеметами, дредноутами и автомобилями. И никаких каре
и батальонных колонн! Русско-японская война показала, что единственным возможным боевым построением в
современном бою является редкая стрелковая цепь. Молодецкие штыковые удары остались лишь в романах; в
настоящей же войне победу начала определять - отныне и навсегда - огневая мощь.
Изменилось и соотношение между сухопутной и морской военной мощью, между армией и флотом. Флот - это очень
специфический вид вооруженных сил. С древнейших времен и до наших дней флот - это очень дорогое удовольствие;
вооружить одного солдата было всегда намного дешевле, чем одного матроса. Однако флот компенсировал эти расходы
за счет своей повышенной мобильности и огневой мощи. Именно в Новое время родилась формула контроля над
мировым океаном (ВМФ + торговый флот + морские базы = контроль над морем = контроль над миром), которой, в
общем, следовали сначала Нидерланды, а затем - Великобритания.
Господство на море (при сравнительно слабых сухопутных силах) порождало и новую военную стратегию - стратегию
изнурения, которая доказала в ходе многочисленных войн, которые вела Британия на протяжении Нового времени,
свое превосходство над стратегией сокрушения, которой придерживались враги Англии (от Филиппа II до Адольфа
Гитлера).
Новое время, таким образом, внесло свои нюансы в извечную дихотомию морских и сухопутных держав. Если в
предшествующие эпохи морские державы неизменно терпели поражение в борьбе с сухопутными державами (Афины -
Спарта, Тир - Империя Александра Македонского, Рим - Карфаген, Новгород - Москва), то реалии Нового времени
коренным образом изменили эту тенденцию. Разгром Непобедимой Армады (1588 г.), поражение Испании в войне с
Нидерландами, поражение Франции в войне за Испанское наследство (1700 - 1714) - все это свидетельствовало о том,
что морские буржуазные нации начинают брать верх в борьбе с аграрными сухопутными державами.
Но менялись не только средства, но и цели войн. Новое время подарило миру торговые и колониальные войны, в то
время как столь традиционные для средневековья династические войны (такой войной, в частности, была Столетняя
война) постепенно уходили в прошлое.
Коренным изменениям подверглось, однако, не только военное искусство, но и дипломатическое искусство. На
протяжении большей части рассматриваемого периода дипломатия (где продолжали безраздельно господствовать
монархи и аристократы) весьма напоминала придворную интригу - даже в том случае, когда дипломаты действовали в
интересах нового правящего класса, класса буржуазии (характерным примером тут может служить Талейран). Однако
начиная со второй половины XIX в. на первый план начали выдвигаться дипломаты нового типа, такие, как Бисмарк,
Дизраэли и Витте, которые научились искусно использовать прессу, общественное мнение и парламенты для
достижения своих внешнеполитических целей.
4) Заключение
Все эти грандиозные перемены в международных делах произошли, разумеется, далеко не сразу. Буржуазная
революция в международных делах пробивала себе дорогу постепенно, с многочисленными попятными движениями.
И все же итог Нового времени представляется однозначным: победив первоначально в наиболее передовых странах
Европы и Северной Америки, капитализм начал распространять свои порядки на весь Земной шар, вовлекая в мировую
политику все без исключения страны и народы мира.
7.3. Формування партійно-політичної системи США (Кінець 18-19 ст).
Партии в XIX веке как элемент политической культуры США
Читателю, хотя бы поверхностно знакомому с работами социологов, культурологов, антропологов по теории
культуры и цивилизаций, сразу же бросится в глаза некоторая искусственность термина "американская
цивилизация". Действительно, даже попытавшись сориентироваться на обширнейшем и далеко не ровном поле, где
орудуют "цивилизационщики" - авторы социологических и культурологических (не говоря уже о философских)
теоретических работ, практически невозможно найти корректное (с точки зрения разнообразных теорий)
обоснование существования собственно "американской" (принадлежащей Северной Америке или еще более узко -
США) цивилизации.
[1]
Однако при известных усилиях можно отыскать материал для конструирования скромной парадигмы
конкретно-исторического исследования. Для этого придется оперировать в большей степени не строго научными, а
скорее расхожими, общеупотребительными понятиями "цивилизации" и "культуры". Хотя и в рамках строго
научного дискурса можно найти такие определения "цивилизации", как национальной социокультурной общности,
противопоставляющейся другим национальным общностям и глобальной системе отношений и при этом
обладающей коммуникативным единством и своим историческим опытом, привязанным к истории
государственности.
[2]
Кроме того, крайне привлекательна для историка традиция, которой придерживаются чаще всего антропологи,
использовать слово "цивилизация" как синоним слову "культура". Здесь можно привести отличия "культуры-
цивилизации" от "истории", которые отмечал американский культуролог и антрополог А. Кребер. Эти отличия
определялись двумя главными факторами. Первый состоял в том, что культура раскрывается через набор образцов,
абстрагированных от поведения, а историк имеет дело непосредственно с поведением людей или событиями. Второе
отличие культуролога от историка в его способности (возможности) абстрагироваться не только от событий, но и от
личностей, в то время как историк изучает личности и народные массы в том виде, в котором они представлены в
документах. Подразумевается, что историки отбирают наиболее влиятельные личности и излагают события,
которые были широко известны или оставили неизгладимый след. Кроме того, историку позволительно сравнивать
события и институты различных обществ или периодов. Тогда как антрополог-культуролог должен сравнивать
культуры обществ раздельно по периодам или ареалам.
[3]
Имея в виду эти соображения и воспринимая "культуру" расширительно - как совокупность материальных и
духовных характеристик общества в его историческом развитии, можно обращаться к изучению отдельных
исторических аспектов развития "американской цивилизации" или "американской культуры".
Интересное и вполне применимое к задачам настоящего исследования определение цивилизации дает Майкл
Каммен в предисловии к известной в США книге "Парадоксальный народ: Рассуждения об истоках американской
цивилизации": цивилизацию можно рассматривать как "образ жизни и отражение такого состояния общества,
которое характеризуется идентифицируемой моделью, определенным преобладающим стилем, общим, если не для
всех, то по крайней мере для подавляющего большинства общественных проявлений. Этот стиль выявляется даже в
напряженности внутри общества, в общественных различиях и конфликтах, в той степени единства, в чувстве
общности целей, которые характеризуют общество".
[4]
В нашем случае речь пойдет о роли и месте политических партий в формировании "американской
цивилизации" или "политической культуры" (как фрагмента "культуры" в целом) на одном из отрезков истории
страны. Такой подход может быть связан с некоторой уже определившейся историографической традицией подхода
к партиям XIX в. как "проводникам политической культуры".
[5]
При этом система партий рассматривается как
неотъемлемый компонент американской культуры, один из факторов ее самобытности, отличия от других культур.
В более узком смысле предполагается сосредоточиться на вопросах, связанных с восприятием американцами,
жившими в то время, роли партий в обществе на том этапе, когда одновременно формировались и партии, и
отношение к ним, и новая политическая культура Америки.
Общеизвестно, что политические партии - важнейший элемент американской политической системы. Контуры
этой системы были обозначены Конституцией 1789 г. О том, что и сама конституция и созданная на ее основе
демократическая форма правления разительно отличались от реалий мира, окружавшего молодые Соединенные
Штаты, составляли особые характеристики "американской цивилизации", писали по обе стороны Атлантики на
протяжении всей истории страны.
[6]
Дэниел Белл включает двухпартийную систему наряду с "землей, равенством,
пространством, безопасностью, материальным изобилием и конституционализмом" в набор понятий, раскрывающих
американскую исключительность.
[7]
Однако, и это еще одно "общее место" американской политической истории, партийная система возникла
вопреки изначальным устремлениям ее фактических "творцов" и далеко не сразу. Что еще важнее, содержание
конституции совершенно не предусматривало создание каких-либо дополнительных политических механизмов или
систем. Именно об этом писал в начале 1980-х годов Артур М. Шлезингер: "Политические партии представляют
собой абсолютную аномалию в американском политическом устройстве. В представлениях и традициях отцов-
основателей республики политическим партиям не было места".
[8]
Формально "партии" или "фракции" существовали еще в колониальный период, особенно активно они
действовали в революционные годы и во время ратификации федеральной конституции. При этом партийное" или
"фракционное" противостояние сторонников британкой короны - тори и приверженцев независимости - вигов, или
противников и поборников ратификации Конституции 1789 г. - все огульно записывалось в разряд негативных,
нежелательных при республиканском правлении явлений. Дж. Мэдисон в десятом выпуске "Федералиста" писал в
1788 г. о том, что главным преимуществом Союза (создаваемого новой конституцией) будет заложенная в его
устройстве возможность "прекратить и поставить под контроль разрушительную деятельность фракций".
[9]
Для американских политических лидеров первого поколения, воспитанных в рамках британской политической
традиции, было вполне естественно унаследовать и критическое отношение к партийным механизмам. Это находило
свое отражение и в политической риторике, и в восприятии партийной или "фракционной" борьбы.
Англо-американский негативизм, проявлявшийся к партиям, коренился в отношении к британскому опыту
конца XVII - начала XVIII вв. Острые социальные, внутри- и внешнеполитические, религиозные конфликты,
выпавшие на долю англичан того времени, в восприятии современников сопрягались с ожесточенным
соперничеством партий (или фракций).
При этом, как часто бывает, причина и следствие поменялись местами - партиям приписали роль разжигателей
розни, а с их уничтожением связывали возвращение единства и умиротворения. В партиях видели как проводников
анархии (способствовавших социальной нестабильности), так и инструменты установления тирании (организаций
меньшинства, навязывающего свою злую волю большинству). Приверженность партиям (фракциям) считалась
антонимом "общественным добродетелям".
В рамках общих антипартийных представлений, конечно же, существовали некоторые вариации, также
связанные с англо-американской политической традицией. Как подчеркивал в своем классическом труде о развитии
в США идеи партийной системы Ричард Хофстедтер, существовало три "архетипических" подхода к партиям.
[10]
Первый был связан с именами лорда Болингброка в Англии и Александра Гамильтона в Америке и состоял в
восприятии партий как такого зла, которое может и должно быть устранено, даже если для этого потребуется
создание временной партии "национального объединения". Второй архетип представляют Д. Юм и Дж. Мэдисон,
которые, хотя и считали партии несомненным злом, тем не менее выводили их существование из самой природы
свободного государства. Дж. Мэдисон на страницах "Федералиста" не только осуждал фракции. Он также писал о
том, что свобода в обществе неизбежно побуждает к фракционному расколу, подобно тому, как воздух побуждает
разгораться огонь. И было бы "безрассудством уничтожить свободу, без которой не может быть политической
жизни, из-за того, что эта свобода порождает фракции".
[11]
В духе идей Дж. Локка Мэдисон главным образом
акцентировал роль законодательной власти в урегулировании коренящихся в "самой человеческой природе"
стремлений к отстаиванию противоположных религиозных, политических и других взглядов. Эти противоречия
(главное среди них связано с неравномерным распределением собственности) и "разделяют человечество на партии,
разжигают взаимную вражду и склоняют партии не к сотрудничеству во имя общего блага, а ко взаимным
притеснениям..."
[12]
Третий и самый редкий архетипический подход к партиям как к позитивному явлению, по оценке Р.
Хофстедтера, представлял Э. Берк в Англии. Несмотря на то, что непосредственных последователей у Берка среди
поколения отцов-основателей не было, многое в колониальном и раннем национальном опыте американцев
перекликалось с определением партий, которое дал Берк в 1760-е годы: "Партии представляют собой группу
(коллектив) людей, объединившихся с целью способствовать совместными усилиями реализации интереса нации на
основе общих, разделяемых этими людьми принципов".
[13]
Главное, что постепенно "готовило" американцев к
восприятию партий как блага для общества, это привычка наблюдать множественность интересов (в колониальную
эру преимущественно религиозных) и жить в обстановке мирного соперничества и взаимной терпимости.
Тем не менее возникновение партий в самом начале существования американского государства было
воспринято как противоестественное при республиканском правлении и поэтому нежелательное явление. После
того как уже в годы президентства Дж. Вашингтона (1789—1797 гг.) проявилось соперничество группировок,
впоследствии вложившихся в партии федералистов и джефферсоновских республиканцев, казалось, что сама
двухпартийная форма противостояния политических группировок скопирована с образца британских вигов и тори.
На самом деле и при Вашингтоне и особенно при последовавшей администрации Дж. Адамса (1797-1801 гг.)
крупные объединения сторонников администрации и оппозиции - конгрессовские фракции и партии в более
широком смысле (действовавшие на уровне штатов) - проявили способность к позитивным, необходимым для
функционирования государственных институтов действиям: проведению выборных кампаний, структурированию
работы федерального законодательного органа, легализации и институциональному закреплению статуса оппозиции
и виде "второй" партии, осуществлению мирной передачи власти проигравшей на выборах правящей группировки
победителям и прочее.
Тем не менее и политическая элита (отцы-основатели) и общественное мнение в целом продолжали относиться
к партиям негативно, видеть в них угрозу интересам "большинства", "республиканизму". В 1799 г. А. Гамильтон
писал родственнику в Шотландию об истории своей жизни и о карьере государственного деятеля: "Государственная
служба в этой стране малопривлекательна. Материальные выгоды, которые она сулит, так невелики, что с трудом
могут побудить человека пожертвовать ради нее тем достатком, который могут принести занятия любой свободной
профессией. Возможности же творить добро из-за зависти к власти и духа фракций слишком ограничены, чтобы
оправдать личные жертвы. Дело партий так продвинулось, что должное влияние и энергия исполнительной власти
оказались ослаблены, равно как и способность государственных чиновников к хорошим делам. Все это вместе
лишает смысла мотивы, могущие побудить добродетельного человека пожертвовать своими личными интересами
ради государственной службы.
[14]
Противопоставление "добродетели" ("гражданской добродетели" - "public virtue")
и "партий" ("приверженности партиям") - один из заметных и крайне устойчивых мотивов американской
политической риторики.
Первые десятилетия партийной истории страны фактически проходили под знаком своеобразного
противоборства антипартийных британских традиций и вполне позитивной собственно американской партийно-
политической практики. Негативное отношение фактических лидеров первых крупных партий к партиям как
таковым можно отнести не только к их представлениями об идеальных условиях функционирования американского
правительства, но и к стремлению откреститься от "заразы" внутренней розни, фракционности, "демагогии",
которые ассоциировались с ненужными республике английскими (и монархическими) образцами, воплотившимися
в американских "копиях".
Позитивный опыт партийной борьбы, накопленный федералистами и джефферсоновскими республиканцами,
казалось бы, переносит вопрос о фактическом признании партий в сферу вопросов риторических. Поиски в текстах
конца XVIII - начала XIX в. крайне редких пассажей о "пользе партий" могут показаться бессмысленными, если эта
польза реально воплощалась в конкретной политике. Однако применение преимуществ согласованных
политических действий (в рамках партий или фракций) для борьбы с оппонентами на выборах или в ходе
конгрессовских голосований еще не означало, что партийная структура воспринималась как перманентная,
осознанно используемая не только в сиюминутных интересах.
Существует мнение, что "Джефферсон и его единомышленники смогли отказаться от собственных догматов (в
данном случае имеется в виду неприятие партий. - М.В.) и признать право партий на существование".
[15]
На наш
взгляд, это не совсем верно. Известные фразы Джефферсона из инаугурационного послания — "Мы, хотя и носим
разные имена, тем не менее братски разделяем одинаковые принципы. Мы все республиканцы, мы все федералисты"
— были продиктованы не только опять-таки риторическим призывом к единству под знаменем новой
республиканской администрации. В основе было, скорее, убеждение в том, что победа на выборах открыла путь к
устранению основных конфликтов в обществе (противоречий в области финансовой, международной политики и
других) и поэтому снимала и саму потребность в делении общества на партии. При этом Джефферсон считал не
только желаемым, но и возможным избежать в Америке "агонии" и "агитации" европейского образца. Подобно
тому, как американцы признали религиозную терпимость, считал Джефферсон, они могут принять в качестве
главного принципа терпимость политическую.
[16]
Но под политической терпимостью вряд ли можно в данном случае
подразумевать терпимое отношение к партийной борьбе. Ведь в практическом плане Джефферсон и его сторонники
стремились расширить свою опору в обществе за счет проведения такого политического курса, который включал
многие мероприятия, считавшиеся федералистскими. То, что было бы невозможным для современных партий —
потеря "политического лица" в результате примирительной политики в отношении части бывших соперников, стало
неизбежным следствием антипартийных настроений тогдашних американских лидеров. Постепенно дело шло к
размыванию идейной основы существования оппозиционной федералистской партии, к однопартийному
политическому контексту.
[17]
Подчеркивание парадоксальности ситуации, сложившейся с формированием американских партий, - при
общем негативизме строится уникальная для своего времени партийная систем, - на самом деле во многом
риторический прием, используемый и современниками и исследователями. Формирование нового компонента в
политической структуре было обусловлено двумя важными факторами - определенным распространением идеи
легальной оппозиции (в конституционных рамках) и наличием разделения властей. Конечно, современники не сразу
осознали смысл происходивших перемен, тем более, что американцам первых двух поколений - отцов-основателей и
последовавшего за ним, выпало участвовать в интереснейшем эксперименте фактического воплощения и жизнь
потенциала Американской революции. Политические группировки, сложившиеся в первые годы существования
американского государства, были лишь первым опытом этого эксперимента. Они во многом приближались к их
британским "образцам" и отделялись от тех организаций, которые появились в США позднее в силу своей
элитарности, оторванности от рядовых избирателей и неспособности претендовать на контроль над политическим
процессом по всей стране.
[18]
Потребовалось гораздо больше, чем можно было бы предположить, времени для того, чтобы политические
партии в США вышли из рамок общей с бывшей метрополией политической традиции и обрели достаточное
количество своеобразных черт, сделавших их собственно американскими. Чуть ли не полвека ушло на складывание
такой отличной от каких-либо внешних образцов партийной системы, о которой упоминал Д. Белл.
Значительные изменения в политической культуре, а вместе с ней и в партийно-политической системе и в
восприятии роли партий были связаны с новым периодом истории США. Это было время активного экономического
и политического развития, усложнения общественной жизни, демократизации политической системы (существенно
расширилось избирательное право, выросло число выборных должностей во властных структурах разного уровня и
т.п.).
Перемены начались исподволь, не одновременно, в разных частях страны, примерно с 1810-х годов
активизировались в связи со "второй войной за независимость" - англо-американской войной 1812-1815 гг. -и
особенно бурно развернулись в 1820-1830-е годы. Собственно упомянутая реализация республиканских,
демократических идей, сформулированных в ходе Американской революции, и пришлась на эти годы, получившие
название "джексоновской демократии".
[19]
В течение первых трех десятилетий XIX в. была окончательно преодолена "инерция", порожденная
европейскими клише, выработана система политических ценностей, "изобретен" своеобразный американский
политический язык, с помощью которого адекватно описывался собственно американский опыт. Как раз в это время
"аномальные" партии стали неотъемлемым элементом американской политической культуры, легко
идентифицируемым, несущим на себе отпечаток "общего стиля", а в их деятельности начали отражаться присущие
обществу "линии напряженности".
В период перехода от "эры доброго согласия" к "джексоновской демократии" - примерно с конца англо-
американской войны в1815 г. и до конца 1820-х годов - американцы стали свидетелями стремительных социальных
и политических сдвигов, произошедших в стране. Все изменения были так тесно взаимосвязаны, что, вероятно, о
традиционном делении на "социальное", "политическое" и т.п. можно в данном случае говорить сугубо условно.
При этом практически все перемены самым непосредственным образом обусловили и одновременно отразили
процесс формирования политической культуры.
К таким глобальным переменам можно отнести ускорение экономического роста в рамках трех основных
регионов: капиталистического Северо-Востока, фермерского земледельческого Запада и плантаторского Юга.
'Транспортная революция", урбанизация порождали демографические сдвиги (внутреннюю миграцию), важным
фактором стала иммиграция. В социальном плане следует указать рост внутренней напряженности в связи со
стремительным развитием капиталистических отношений, резкой дифференциацией в обществе, всколыхнувшей
различного рода движения (зарождавшееся рабочее, за отмену тюремного заключения несостоятельных должников,
множество религиозных в русле "Второго великого пробуждения", морально-этические - антимасонское,
сторонников сухого закона и т.п.), как правило, демократического толка. Среди сущностных политических новаций
главное - появление целого комплекса вопросов, требующих решения на федеральном уровне, таких, которые
связывали воедино прежде децентрализованные интересы штатов и регионов. Так, например, один из громких для
рассматриваемого периода вопрос "внутренних улучшений" (усовершенствование транспортной системы) не мог
быть урегулирован в рамках юрисдикции одного штата не только в связи с проблемой финансирования, но и
потому, что сами дороги и каналы проходили по территории целых регионов. Такой же статус приобретали такие
вопросы, как доступ к землям общественного фонда, протекционистские тарифы, Национальный банк, и другие.
К политическим новшествам "процедурного" характера относятся изменения, постепенно приводившие
внутреннее устройство страны к демократической форме, основы которой были заложены в конституции и Билле о
правах: расширение электората в результате пересмотра целого ряда законов штатов (в виде поправок к
конституциям) и отмены большинства избирательных цензов, увеличение числа выборных должностей во властных
структурах разного уровня, демократизация процедуры выдвижения кандидатов на главный выборный пост —
президентский.
[20]
Прежние, оставшиеся от джефферсоновских республиканцев и федералистов объединения, отличались
необыкновенным разнообразием форм ("партии", "фракции", "кокусы", "клики", "хунты"), названий
(многочисленные вариации, включающие слова "республиканские" и "демократические") и одновременно
неспособностью к активным, мобилизационным усилиям, к общению с новым массовым электоратом, к
профессиональному стилю политической работы. Первые попытки преодоления пагубной беспартийной инерции
"эры доброго согласия" и строительства новых партий традиционно связывают с деятельностью лидера
демократической партии (джексоновских демократов) Мартина Ван Бюрена и его нью-йоркской "партийной
машины" Олбани Ридженси.
[21]
Сами по себе перипетии партийного строительства в Нью-Йорке в конце 1810-х -
начале 1820-х годов заслуживают специального внимания, поскольку проливают свет на во все времена актуальный
вопрос о формировании одного из важнейших элементов политической системы. Что же касается проблемы
восприятия партий, то к ней Ван Бюрен имеет самое непосредственное отношение: он традиционно характеризуется
как первый политический лидер Америки, принявший идею о позитивной роли партий.
[22]
Известно, что Мартин Ван Бюрен принадлежал к новому поколению политических лидеров, отличавшемуся от
поколения отцов-основателей по многим параметрам. Выходец из небогатой и незнатной ("простой") семьи, он
пробивал себе дорогу, опираясь на такие качества, которые постепенно сформировали из него политика нового
американского образца: упорство и способность к компромиссам, знание человеческой психологии и развитое
политическое чутье. Не семейные связи и образование, не слава ратных подвигов и магнетизм личности привели
Ван Бюрена в Белый дом. Своим выдвижением на передний план в политической борьбе и в конечном итоге
избранием на президентский пост в 1836 г. он был обязан исключительно партийному механизму, во многом
созданному им же самим.
Роль Ван Бюрена в создании американской партийной системы раскрывается не только в его конкретных
делах. Он был еще и пионером-интерпретатором роли партий в американском обществе и вдобавок практически
первым автором политической истории США, в которой четко прописывалась позитивная роль партий. Две
известные работы Ван Бюрена - "Автобиография" и "Исследование происхождения и деятельность политических
партий в Соединенных Штатах" дают представление о том, как современники воспринимали складывающуюся
партийную систему, политическую "среду обитания", а также о политической культуре того периода в более
широком смысле. Примечательно, что современники достаточно высоко оценили эти труды. Работа "Исследование
происхождения и деятельность политических партий" ставилась в один ряд с такими трудами по вопросам
становления и развития американских партий, как "Федералист", работы Дж. Мэдисона, Дж. Маршалла, В. Ирвинга,
Джефферсона.
[23]
Заслуга Ван Бюрена - в теоретическом обосновании существования политических партий и перманентного
партийного конфликта как позитивных факторов развития государства. Вывод о необходимости партий зиждется на
таких представлениях об обществе, которые включали убеждение в неустранимости социальных конфликтов.
Основа такого конфликта - в неравномерности распределения собственности, в противоречивости интересов
богатого меньшинства и "бедного" большинства и, следовательно, в потребности специальных усилий для
сохранения баланса общественных интересов. Опасность злоупотребления властью со стороны меньшинства
существовала, по Ван Бюрену, везде и всегда. "Одна из самых сильных страстей, порождаемых богатством, состоит
в стремлении... по возможности постоянно удерживать власть". Если в Англии такой "страсти" предавались
земельные аристократы и представители короны, то в республиканской Америке у этого зла другое обличье.
"Появление денежной олигархии, крайне эгоистичной и монополизирующей все источники власти, какие только
могут открыть деньги", требует мобилизации большинства на борьбу за отстаивание своих интересов.
Представителями "денежной олигархии" в истории американских партий были федералисты. Но хотя они оказались
побеждены Джефферсоном и его сторонниками, "зерно федерализма" осталось и "никогда не сможет быть
устранено", и даже вовсе "не подвержено устранению". К преемникам федералистов и объектам неизбежного
соперничества демократов Ван Бюрен относит национальных республиканцев и вигов.
[24]
Еще более определенно Мартин Ван Бюрен выразился на страницах "Автобиографии". Он допускал, что
партии могут в том случае, если в них попадут люди, руководствующиеся "соображениями личной выгоды",
оказаться "деморализованными, как это случается со всеми объединениями людей". Воспрепятствовать этому могут
люди высоких качеств, пользующиеся взаимным доверием. Так что возможность злоупотреблений внутри партий не
должна давать повод к осуждению самих партий. Как подчеркивает Ван Бюрен, многие готовы осуждать партии,
когда их организация находится в оппозиции, но как только приходят к власти, забывают о своих прежних
убеждёниях. Выражая уверенность в том, что сам он никогда не проявлял подобной непоследовательности, Ван
Бюрен писал: "...Все разумные люди знают, что политические партии должны обязательно присутствовать во всяком
свободном государстве, во многих материальных отношениях они крайне полезны для страны... Трудно найти
лучшее, чем партии, средство сдерживания предрасположенности к злоупотреблению властью, так глубоко
укоренившейся в человеческих сердцах. Признание необходимости партий, оценка их по достоинству, служение
делу развития своей партии, возвышению ее принципов и целей, поддержка ее со всеми силами ума и горячей верой
- все это я всегда рассматривал как задачу, почетную для мужественного человек, как задачу, гармонирующую с
характером нашего Народа и нашими Институтами. В соответствии с ней и надо строить свое отношение к
проблеме Политических Партий, отношение честное и вдохновленное мудростью".
[25]
Своеобразное кредо Ван Бюрена состояло в идее приверженности партии, а не лидеру. Противники, утрируя
этот лозунг, пытались доказать, что демократы отказываются не только от великих имен, но и от всяческих "великих
принципов", превращаясь в объединение беспринципных демагогов. "Вместо того чтобы олицетворять дух свободы
и поиска, Демократия (демократическая партия. - М.В.) стала прикрытием частных эгоистических интересов,
покровом для необоснованных притязаний и алчных интриг", - писал "Вигский альманах".
[26]
В ответ на подобные
обвинения Ван Бюрен в обоих трудах подчеркивал, что на протяжении всей истории страны противоборствующие
партии исповедовали противоположные убеждения. Уже упоминался пассаж о "зерне федерализма", из которого
постоянно вырастает партия-сторонница "денежной аристократии", проводящая политику, противную
демократическому большинству. Демократический и антидемократический принципы, таким образом, как
утверждает Ван Бюрен, извечно будут подпитывать партийное соперничество.
[27]
Такая четкая идеологическая дихотомия сочетается, однако, в концепции Ван Бюрена с обоснованием права на
существование не одной, "своей", в данном случае демократической партии, а партий как системы, действующей на
основе постоянного соперничества, в которой оба элемента, включая оппозицию, одинаково нуждаются друг в
друге. Излагая историю борьбы политических группировок с начала существования США как независимого
государства, Ван Бюрен предупреждал об опасности чрезмерного разрастания одной из партий за счет
компромиссов с соперниками. Так, он считал, что президент Дж. Монро, при котором республиканцы практически
поглотили оппозицию, впал в "ересь слияний", пытаясь объединить всех в рамках одной партии. Отсутствие же
четко оформленной оппозиции затрудняет формулировку партийных принципов и конкретной политической
программы. "Вместо двух великих партий, противостоящих друг другу в честной и открытой борьбе за принципы,
которые они считали наиболее соответствующими общественным интересам, и за право управлять государством,
страна оказалась во власти фракций, подконтрольных отдельным личностям", руководствовавшимся исключительно
собственными интересами.
[28]
Весь опыт партийного строительства, которым мог по праву гордиться Ван Бюрен, наглядно показывал, что
политическая оппозиция - реальный факт, что в американских республиканских условиях переход власти в
результате выборов от "демократов" к "антидемократам" не приводит к социальным потрясениям, что, напротив, в
процессе своего развития партии часто обмениваются своими частями (фракциями и прочими группировками),
переходящими из одного стана в другой по соображениям идеологическим, а иногда и более приземленным - в
поисках привлекательных государственных должностей. Терпимость и снисходительность по отношению к
сопернику нашла "теоретическое" обоснование на страницах "Исследования происхождения и деятельность
политических партий..."
Не будучи сколько-нибудь самостоятельным социальным философом Ван Бюрен выводил свой кодекс
политической терпимости все из того же классического республиканского убеждения в пагубности привилегий и
слабости человеческой природы перед искусом власти. Он писал, что из четырех демократов, вознесенных к
вершинам власти и привилегий, три уж точно оказались бы подвержены их влиянию и изменили бы своим
первоначальным убеждениям. Так что, несмотря на весь "аристократизм", "антидемократизм" и "предательство"
интересов большинства, оппозиция носит безличный характер. Бессмысленно бороться с этим безликим врагом
силой убеждения. Федералисты могут быть людьми с большими личными заслугами, могут искренне
придерживаться своих принципов и искренне любить свою страну. Они будут всегда. Единственный путь для
истинных демократов - объединяться вокруг своей партии, стоящей всегда начеку, готовой к борьбе с
противниками.
[29]
Пафос "вечной борьбы" хотя и присутствует в произведениях Ван Бюрена, равно как и в других политических
трудах его современников и особенно предшественников, не должен, тем не менее, отвлекать внимания от важного
нового аспекта, прямо относящегося к новой политической культуре Америки 1830-1840-х годов. Следует
напомнить одну из расхожих характеристик Ван Бюрена - его называют одним из первых профессиональных
политиков. Как правило, раскрывая это понятие, подчеркивают, что политика составляла главное занятие, было
источником средств к существованию. Естественно, речь не идет о каких-то оплачиваемых партийных должностях,
которых в Америке никогда и не было, а об использовании системы патронажа или "дележа добычи", при которой
победившая на выборах партия могла производить назначения, вознаграждая своих сторонников. Служение партии
и продвижение по службе становились, таким образом, важным фактором социальной мобильности.
[30]
Но кроме
всех этих крайне важных обстоятельств существует еще один, социально-психологический аспект
профессионализации политики.
Признание неизбежности и оправданности существования оппозиции обусловливало и относительно
спокойное отношение к переменчивым политическим судьбам, отсутствие остроты личных переживаний в связи с
неудачами на выборах, партийных конвентах, в конгрессовских дебатах. Ван Бюрен писал о своих политических
противниках, хотя и достаточно остро, но, тем не менее, с пониманием, признавая и собственное право на ошибки и
проигрыши.
[31]
Отход от апокалиптического видения политики и позволял лидерам типа Ван Бюрена оставаться
постоянно в состоянии мобилизации, ощущать себя политиком ежечасно. Отказ от восприятия противников как
личных врагов имел далеко идущие последствия для американской политической культуры. Он способствовал не
только спокойному, но и неравнодушному отношению к политическим противникам и к собственным неудачам, а
поэтому позволял переносить регулярные стрессы. Благодаря такому подходу Ван Бюрен мог, не лукавя, заявить:
"Политика всегда поглощала все мое время и способности".
[32]
Если в других странах политическая вражда могла
разрушать дружеские, соседские и даже семейные связи, то в Америке взаимная политическая терпимость
становилась к середине XIX в. всеобщим modus vivendi.
[33]
Важно еще и то обстоятельство, что такое поведение практических политиков способствовало появлению
собственно механизма партий, устойчивого и деперсонифицированного, нацеленного на проведение практически
ежечасной работы среди массы избирателей. Такой партийный механизм, управляемый политиками-
профессионалами, и смог на систематической основе организовывать то самое общение с избирателями, которое
явилось важным фактором изменения отношения к партиям как таковым и одновременно послужило толчком к
формированию многих специфических черт американской политической культуры.
Устойчивость политических лидеров к стрессам отнюдь не означали того, что политическая жизнь в Америке
в период Ван Бюрена была лишена напряженности. Но это была напряженность не "конца света", а скорее
спортивного состязания. Недаром американские избирательные кампании после вигской президентской гонки 1840
г. часто называют первыми общенациональными спортивными состязаниями. Помимо спортивных аллюзий в
литературе часто встречаются сравнения с "крестовыми походами" в духе "Второго великого пробуждения",
привязки антипартийных настроений к евангелическому протестантизму. Не менее распространены вдохновленные
свидетельствами современников параллели с военным стилем организации. Особенно верно это было в от ношении
ванбюреновского "Олбэни Ридженси" - партийной машины, основанной на жесткой дисциплине, четком
руководстве, подчинении личных интересов соображениям партийной борьбы. Ван Бюрен сам писал о своей нью-
йоркской организации, как о "военной семье".
[34]
Позиция Ван Бюрена и его сторонников, их убежденность в том, что они действуют на стороне "демократии",
или "большинства" в противовес "меньшинству" - антидемократически настроенным федералистам и их
наследникам, потребности (в силу необходимости обеспечить заполнение огромного числа выборных должностей
на всех уровнях власти) и возможности (при повсеместном распространении партийных организаций) общения с
массовым избирателем - все это, вместе взятое, изменило стиль и мотивацию политического поведения в стране.
[35]
Постепенно совершался переход от поддержки "лидеров", представителей "естественной аристократии", к
поддержке партии, обладающей специфическим образом, за которым стояла особая программа. Ван Бюрен
подчеркивал важность по возможности избегать "прихотей в названиях" партий, чтобы не затуманивать отношение
к ним.
[36]
Партийные деятели поколения Ван Бюрена были первыми политическими лидерами Америки, которые
"пошли в народ", вели беспрерывную агитацию лицом к лицу с избирателями в бесконечных путешествиях по
самым отдаленным уголкам раздвигавшей границы "американской цивилизаций". Конечно, невозможно не
заметить, что манипулирование голо- простых американцев, упрощение, вульгаризация политического курса стали
неизбежным следствием этого приближения к народу.
[37]
Что касается всепроникающего характера партийного
раскола, его возможностей воздействовать на жизнь избирателей, то на этот счет сам Ван Бюрен не проявлял
сомнений: "Две великие партии нашей страны, и меняли несколько раз свои названия, более полувека занимали
противоположные позиции по всем главным политическим вопросам. Внутри партий сохранялась преемственность,
а в их состав входили люди, проявлявшие, за редким исключением, одну и ту же приверженность к своей нации,
одинаковые политические симпатии и разделявшие сходные взгляды на вопросы управления государством. Сыновья
в основном воспринимали партийные приверженности отцов, целые семьи традиционно сохраняли верность своим
политическим взглядам. В других областях простые люди могут подвергаться воздействию брачных уз, сектантских
предрассудков, каких-то других сильных побудительных мотивов. Но не найдется силы, способной превысить мощь
партийной организации (bias party organization), поддержка которой, и это справедливо для обеих партий, составляла
главное пристрастие (master-passion) сторонников".
[38]
Ван Бюрена, разумеется, нельзя причислить к профессиональным историкам. Известно, напротив, что
отсутствие систематического образования в какой бы то ни было из областей знания воспринималось самим
политиком как один из непреодолимых недостатков, мешавших ему всю жизнь. Так что текст Ван Бюрена — это
скорее смесь политического памфлета с мемуарами, и многое в нем от настроений неутомимого борца "партийного
фронта". Тем не менее, идеи автора истории партий - сами по себе ценный и информативный источник для изучения
восприятия партий современниками. Причем восприятия не на уровне ни граненного, элитарного научного анализа,
а с позиций практического участника политического процесса. Если отбросить некоторую присущую "высокому
стилю" середины XIX в. высокопарность и многословность, останутся глубокие и точные наблюдения. Исходя из
своего политического опыта, Ван Бюрен имел веские основания заявить на финальных страницах истории партий о
том, что противникам демократов довольно сложно ответить на вопрос о том, "какие преимущества получила
страна" от их деятельности, что они сделали для процветания нации. Одновременно автор подчеркивает
"преимущества, которые проистекали из деятельности демократической партии". К ним относится приведение к
власти девяти из одиннадцати президентов, избранных со времени ратификации конституции. Именно столько, по
мнению Ван Бюрена, глав исполнительной власти были признанными сторонниками курса демократов, а восемь из
этих девяти - кандидатами, выдвинутыми самой демократической партией.
[39]
Представительство "интересов и
чувств большинства народа", "усердная и преимущественно успешная работа" по отстаиванию "духа" революции и
"святого права на свободу мнений", поддержание в неприкосновенности "священной Конституции" и "равенства
политических прав", составляющих "основу чистого республиканизма", - вот каковы заслуги демократической
партии в интерпретации Ван Бюрена.
[40]
Конечно, и в приведенных выше фразах много патетического, но важно услышать в них главное - голос
партийного лидера и "патриота", убежденного в органической связи истории партий с историей страны, редкий для
того времени, но, тем не менее, поддержанный единомышленниками.
То, что восприятие партий, а через них и новой политической культуры Америки, продемонстрированное Ван
Бюреном, не было явлением исключительным, доказывают скрупулезные исследования прессы и бумаг его
современников.
[41]
В то же время труд Ван Бюрена уникален именно потому, что в нем сконцентрированы и
обобщены мысли о партиях, рассыпанные (по одной-двум беглым фразам) по многочисленным разрозненным
страницам.
Однако в те годы были и другие авторы партийных "историй", позволяющих проследить отношение к тем или
иным аспектам нового политического контекста. Ближе всего к труду Ван Бюрена стоит аналогичное произведение
Джейбеса Д. Хэммонда. Правда, Хэммонд создал настоящее историческое исследование, плотный, насыщенный
фактами нарратив, посвятив его борьбе политических партий в штате Нью-Йорк.
[42]
В отличие от Ван Бюрена Хэммонд не был человеком партии, а его произведение пронизано стремлением к
"беспристрастности".
[43]
Характерно, что Хэммонд уже не ставит вопрос об оправданности существования партий,
они - неизбежная реальность американской жизни, плата, порой довольно высокая, за "возможность безраздельно
пользоваться правом на свободу мнений, которое с колыбели пестует американского гражданина".
[44]
Такой подход
не случаен. Автор напрямую связывает деятельность партий с обеспечением условий для беспрепятственной
реализации идеи свободы в обществе как таковой. Он с симпатией относится к словам губернатора штата Нью-Йорк
Иноса Т. Трупа, заявившего при вступлении в должность в 1829 г. о том, что различия во мнениях относительно
политического курса правительства неизбежно организуют массы людей "в две сплоченные партийные колонны".
Эти партии - "колонны" крайне полезны, так как будут пристально следить одна за другой и обеспечивать широкое
общественное обсуждение политических мер, к тому же они станут "взаимно ограничивать стремления к
политическим эксцессам и коррупции". А если правящая партия погрязнет-таки в коррупции и злоупотреблениях,
станет притеснять граждан, то большинство избирателей может свергнуть негодное правительство, проголосовав на
выборах за смену администрации. Что это, как не прочная гарантия свобод граждан?
[45]
Хэммонд не раз свидетельствует о том, что для ньюйоркцев наличие партийного раскола - дело вполне
привычное, они открыто идентифицировали себя с той или иной группировкой, а лидеры, избранные на посты в
исполнительных или законодательных органах власти, отказывались от претензий на беспристрастность. "Обычно
спикер палаты выступает перед законодателями с заявлениями о том, что будет проводить независимый курс. Если
под независимостью подразумевается отказ от принципов партии, к которой я принадлежу, то не стоит ждать от
меня независимого поведения. Я был избран в законодательное собрание партией, и тот пост, который я с гордостью
занимаю, я также получил благодаря поддержке партии", - заявил в 1827 г. демократ Эрастус Рут при избрании его
спикером одной из палат легислатуры Нью-Йорка.
[46]
Текст Хэммонда ценен не только свидетельствами о начавшемся процессе партийной самоидентификации
политиков. Штат, истории которого посвящен рассматриваемый труд, в первые десятилетия XIX в. был полигоном
для отработки отношения к самым разным инструментам борьбы за власть и влияние в обществе. Общественные
движения, как это принято говорить, демократического толка взрывали наметившееся было "перестроение в две
стройные" партийные колонны. И в иосприятии новых партий, и всей формировавшейся политической культуры не
могли не отразиться сложные групповые и индивидуальные реакции на конфликты - социальные, экономические,
морально-этические.
Среди множества нью-йоркских социально-политических контроверз конца 1820-х - начала 1830-х годов
наибольшее внимание Хэммонд уделил антимасонскому движению.
[47]
Движение противников масонского братства,
начавшись в нью-йоркской глубинке, нашло сторонником во многих частях не только этого штата, но и
Пенсильвании, а также Новой Англии. Для бедных фермеров, мелких ремесленников протест против масонского
ордена означал протест против власть имущих и богатых, среди которых действительно было немало масонов.
Поводом к началу возмущения послужила в 1826 г. криминальная история - похищение и убийство при
невыясненных обстоятельствах, в котором молва обвинила масонов. Шумные толпы простого люда осаждали
здания судов и присутственные места, требуя справедливости. Возникало ощущение возможных актов насилия
вплоть до самосуда по отношению к представителям власти, сгоряча записанных без разбору в масоны. Тем не
менее масонами действительно были многие политики местного и национального уровня, включая избранного в
1828 г. Эндрю Джексона. Поскольку в штате Нью-Йорк у власти находились демократы Ван Бюрена, и масоны и
немасоны, массовое движение автоматически стало в оппозицию к демократам. В других штатах, где правительство
контролировали противники демократов, антимасоны оказались на их стороне.
[48]
Самое любопытное, что очень скоро выяснилось: главным полем битвы с масонами станут избирательные
участки, а вовсе не темные уголки, где было удобно поджидать злокозненных масонов. Складывается впечатление,
что такой выбор инструмента борьбы против влияния неправедных и аморальных политиков был уже вполне
естественным даже для далеко не просвещенных граждан - землепашцев, кузнецов, торговцев вразнос и прочих.
"Осенью 1827 г. и зимой 1828 г. в западной части штата возросло число антимасонов, и очень рано они
продемонстрировали намерение перевести этот вопрос (борьбы с масонами. - М.В.) в форму голосования на
выборах". Поначалу речь шла только об отказе голосовать за кандидатов-масонов. "Это было изначально
спонтанное движение самого народа, направленное не только против злоупотреблений политиков, но и против
всякого подчинения бесчисленным политическим лидерам. Спонтанный взрыв народных устремлений не был кем-