Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали
Подождите немного. Документ загружается.
Берут газету, как пончик пухлый,
Жуют усердно, жуют охотно,
Покуда головы не разбухнут,
Бумажной кашей набиты плотно.
Потом судачат: «Театры... дерби...
Война... Россия... заем трехлетний...»
Нагромождают на сплетни сплетни,
Блуждая слепо в словесных дебрях.
Домой вернувшись, спускают шторы,
Отяжелевши от пересудов,
И под кроватями ищут вора,
Гремя в потемках ночной посудой.
Все вновь проверят, все вновь обшарят,
Сочтут заплаты на брюках мятых...
Ведь все досталось небось недаром,
А что досталось — да будет свято!
Потом молитва: «Отцу и сыну...
Чтоб нас от глада... войны и мора...»
И засыпают с тупою миной
Мещане страшные в страшных норах
Тувим Ю. Стихи. M., 1965, c. 246-247 (пер. M. Живова).
Не стану здесь анализировать эти стихи — жаль портить их настроение.
Читатель без труда узнает в этой картине уже знакомые ему мотивы.
Буржуазия, воплощенная в пани Дульской, писал Бой-Желеньский, «должна
погибнуть, и непременно, ибо она невозможно уродлива. Умертвить ее без
пролития крови — вот задача, решению которой все мы должны
способствовать по мере сил»
Żeleński T. (Boy). Op. cit., s. 159.
.
Мещанскому миру вменяется в вину прозаичность. Это упрек, в котором
эстетический момент играет немалую роль. От пут прозаичности пытается
избавиться Туська, соприкоснувшись с новой жизнью в мире актеров. В этом
ее настроении не может рассчитывать на добрый прием следующее письмо
от мужа:
«Дорогая жена! Мне очень приятно, что я могу выслать Тебе еще двести
рублей. Прошу Тебя, не уезжай и, раз уж Тебе лечение на пользу, дыши и
дальше воздухом вместе с Питой и лечись хорошенько, чтобы хоть эти
расходы не пошли впустую. Я постарался достать эти деньги, и у меня есть
еще пятьдесят рублей, но это уже все, что я смог достать. Постараюсь за все
это рассчитаться. Ты по возможности экономь, чтобы оставаться там
подольше. Мне пришлось сменить ресторан, потому что стали кормить очень
плохо. По большей части беру бульон и отварное мясо, уж этим меня не
отравят. Я все это время страдаю желудком и перестал ужинать. — Приношу
домой что-нибудь от мясника, и сторож ставит мне самовар. Жаль, что Ты
все позапирала, потому что у меня один стакан для чая и для полоскания рта.
То же самое с полотенцами. — Мальчики наши здоровы, только порвали
ботинки и мне пришлось срочно выслать им денег из Варшавы.... На пальмах
по-прежнему вошки и табак совсем не помогает. — Еще я велел выносить
матрацы на двор, на солнце, потому что солнце, говорят, убивает бактерий.
Двести рублей прилагаю. Теперь курс сто двадцать шесть с половиной —
смотри, чтобы Тебя не обманули. Загляни в газету. Больше писать нечего.
Целую Тебя и Питу. Любящий Тебя муж Валерий» (с. 233-234).
Мы отвели этому письму столько места потому, что оно хорошо
иллюстрирует понятие прозаичности. Его прозаичность — в поглощенности
бытовыми мелочами. Ассоциации, связанные с болезнью желудка, дырами в
ботинках и «вошками на пальмах» довершают уродливость этого быта. Если
бы Валерий писал о болезни легких, о постоянно высокой температуре, он
мог бы сойти за человека, занятого своим здоровьем, но не обязательно
прозаичного. Прозаичность письма проявляется, наконец, и в том, что
больше там ничего нет. «Больше писать нечего» — эти слова играют очень
важную роль. Свысока относиться к поглощенности бытовыми заботами
может представитель привилегированного класса, которому вообще не
приходится думать о подобных вещах. Но презирать за то, что эта тема
единственная, может и человек с дырявым карманом.
е) Мещанское отношение к эротике и семейной жизни. Из Норвегии и
Германии Пшибышевский привез в Польшу протест против мещанской
эротики. В кругу заграничной богемы, вспоминает он, спорили о
переустройстве взаимоотношения полов на новых началах. Догма свободной
любви и равенства полов не одного человека довела до самоубийства, а
нескольких женщин «богемы» толкнула на проституцию: переход из одних
рук в другие был для них не актом любви, но демонстративным вызовом
«приличному обществу»
Pszybyszewski S. Na drogach..., s. 49.
. Мы знаем, как настойчиво
боролась с эротическими условностями своей среды Запольская — с тем, что
мужчины женятся лишь тогда, когда могут обеспечить жене «положение», а
пока что соблазняют служанок («Каська-Кариатида», «Мораль пани
Дульской»), пользуются бедностью начинающих артисток («Панна
Маличевская»), а после, поизносившись и нередко — подхватив болезнь,
устраивают свой домашний очаг («То, о чем не говорят», «То, о чем не хотят
даже думать»). У Киселевского Юлька должна идти замуж за жениха в годах,
потому что отец ему задолжал. «Продали меня, словно хворую телку! За 75
гульденов!» (с. 92).
Супружество и для мужчины, и для женщины — что-то вроде похорон,
окончательная капитуляция перед условностями среды и перед
повседневностью. «Со дня свадьбы я спал сном оцепеневших, сном обжор,
сном фабриканта-немца возле немки-жены; и со мною словно уснул вокруг
целый мир; я разъезжал по родственникам, по докторам, по магазинам и,
предвидя рожденье ребенка, подумывал о кормилице»
Красиньский 3. Небожественная
комедия. М., 1906, с. 8 (перевод нами отредактирован. — Прим. перев.).
. Так писал еще 3. Красиньский
[Зигмунт Красиньский (1812-1859), один из крупнейших польских поэтов-
романтиков. Его главное произведение — романтическая драма
«Небожественная комедия» — написано в 1835 г.]. Так выглядел брак в
глазах наших писателей от Романтизма до Юдыма [Юдым — герой повести
С. Жеромского «Бездомные» (1900)]. «И пойдешь ты, родимая, штопать
носки да просиживать своею персоною кресла», — говорит Юльке один из
персонажей пьесы Киселевского, рисуя картину ее будущего замужества (с.
20). Мещанская семья — не то место, где разделяют какие бы то ни было из
важных для «Молодой Польши» ценностей, поэтому приятель советует
безумной Юльке «дать этому семейному трамваю пинка» (с. 109).
Семейный трамвай, каким его видит «Молодая Польша», живет,
замкнувшись в мире собственных интересов и в заботе о продвижении в
обществе. Об этом усиленно старается и жена. «Отец избрал благую участь,
— говорит Збышко о Фелициане Дульском. — За него мама локтями
пробивается сквозь толпу, а он идет следом»
Запольская Г. Мораль пани Дульской. М., 1965, с. 51.
.
Мещанская семья блюдет свое доброе имя, пуще всего опасаясь скандала.
Это «непромокаемая семья», говорит С. Бжозовский в «Легенде „Молодой
Польши”».
f) Мещанская ограниченность и филистерство. Что угрожает человеку после
свадьбы? Мещанская ограниченность и филистерство — два понятия,
которыми критика «Молодой Польши» пользуется не менее часто, чем
критика «слева». «Филистер — это нуль, пустота, ничто... — утверждается у
Киселевского («В сети»). — Его нет, хотя он и двигается» (с. 68). Существует
philisterdomesticus [Филистер домашний (лат.)], и существует
сверхфилистер. «А филистеров я... убивать, огнем припекать, колесовать, на
кол сажать, бить, рубить, кусать, грызть, оплевывать!» — восклицает
литератор Ежи в той же драме. «Вы все человечество делите на художников
и филистеров», — отвечает ему не без резона советница Хоминьская (с. 28).
Наши историки уже указывали, и справедливо, что борьба «Молодой
Польши» с обывателем и филистером была борьбой с определенным
психическим или, как думали некоторые, психобиологическим типом,
социальных корней которого не замечали, отчего и борьба эта не имела
отчетливого классового смысла. До тех пор пока слово «филистер», пишет К.
Выка, означало сытого и благополучного мещанина, невосприимчивого к
новым идеям, в том числе и к художественным, критика филистера была в
какой-то мере антикапиталистической. Но со временем филистер все больше
становится человеком, не понимающим «искусства для искусства»
Wyka K. Zarys
współczesnej literatury polskiej, 1884-1925. Kraków, 1951, s. 51-52.
.
Слово «филистер», конечно, звучало неодинаково у цитировавшихся нами
авторов. Одно дело — Пшибышевский, для которого проблема «искусства
для искусства» была существенной, другое дело — ненавистная ему
Запольская, у которой отношение филистера к искусству стоит на втором
плане. Но независимо от этих — впрочем, не слишком значительных —
оттенков, в которые мы уже вдаваться не будем, борьба с обывателем или
филистером велась, несомненно, не в русле классовой борьбы.
В Берлине Пшибышевский был редактором газеты «Роте фане» и в Польшу
прибыл с репутацией социалиста. Здесь он какое-то время редактировал
«Газету роботничу» [Неточность: «Газету работничу» (орган польской
социал-демократии в Берлине) Пшибышевский редактировал в 1892-1893 гг.,
задолго до, прибытия в Краков; к газете «Роте фане», основанной в 1918 г. К.
Либкнехтом и Р. Люксембург, он никакого отношения не имел.], где впервые
была напечатана «Золотая книжица» Петра Сцегенного [Польский
социалист-утопист (1801-1890), ксендз. «Золотая книжица» написана им в
начале 1840-х гг.]. Описывая «удивительный порядок... благонравие и
справедливость», царящие повсеместно в представлении мещанства,
Пшибышевский замечает: «Экая важность, что миллионы рук в страшных
судорогах протягиваются за хлебом! Это вовсе не нарушает общественной
гармонии: «Écrasez l'infâme!» [Раздавите гадину! (франц.)]»
Pszybyszewski S. Na drogach...,
s. 63.
. Но подобного рода отрывочные замечания не отменяют того факта, что
не в этой плоскости велась борьба Пшибышевского с мещанством. Конфликт
разыгрывается у него в категориях: «художник — толпа», «избранные души
— мир черни», причем «толпа» и «чернь» не означают каких-либо классов.
Богатый филистер относится к толпе, восприимчивый к красоте пролетарий
может претендовать на место в элите. А элита эта понимается скорее в
ницшеанском смысле — в тогдашней интерпретации Ницше, а не в той,
которую придал ему позже нацизм. Только для этой элиты и существует у
Пшибышевского искусство. «Искусство для народа... — это отвратительная и
плоская тривиализация средств, которыми располагает художник, это
растолковывание для черни того, что по природе своей мало доступно»
Ibid., s.
15.
.
По замечанию С. Бжозовского, общество Пшибышевский рассматривает так,
как если бы оно не было созданием человека. «Что-то страшное происходит
со мной и вокруг меня, что-то такое, чего я не признаю, не желаю, но в чем
против собственной воли принимаю участие» — так Бжозовский
формулирует социальную позицию Пшибышевского
Brzozowski S. Współczesna powieść w
Polsce. Stanisławów, 1906, s. 161.
. Его сочинения, а также его опубликованные письма
красноречиво повествуют о сатанинских душевных метаниях. Если верить
свидетельству Боя-Желеньского («Ты знаешь край?»), это сочеталось у
Пшибышевского с простодушием и доверчивостью в отношениях с людьми.
Подобное противопоставление элиты (если не художественной, то
интеллектуальной) толпе не осталось без влияния на критику мещанства у
современных «Молодой Польше» социальных писателей. Типы Налковской
[Зофья Налковская (1884-1954) — автор социально-психологических
романов] (с одной стороны — элитарные «тонкокожие люди», с другой —
люди-поленья, люди-быки, люди-свиньи) — это тоже психобиологические
категории, а победа «тонкокожих» не равнозначна победе пролетариата.
Среди нападок на мещанский этос в польской литературе следует выделить
«Молитву лавочника» Каспровича [Ян Каспрович (1860-1926) — поэт,
драматург, публицист. «Молитва лавочника» входит в его сборник
поэтической прозы «О геройском коне и падающем доме» (1906)],
обнаружившего особую восприимчивость к социальной подоплеке этого
явления. Выдержками из «Молитвы» мы и закончим ряд цитат из сочинений
авторов-«младополяков» и современной им натуралистической прозы.
Молитва лавочника
«Полторы тысячи лет и больше, о Господи, Ты покровительствовал маркизам
и принцам...
Но истощилось терпенье народа; их головы пали под мечом Неподкупного, и
там, где стояла Бастилия, в застенках которой угасало в безумии достоинство
человека, благородный ветеран впускает нас вовнутрь Июльской колонны
[Колонна, воздвигнутая на площади Бастилии в память жертв Июльской
революции 1830 г. Внутри колонны находится лестница, ведущая на
смотровую площадку]...
Я знаю, Господи: в те дни, дни гнева и мести, мы учинили Тебе обиду —
Тебя с позором вышвырнули из Нотр-Дам!...
Однако же время чудесным оказалось целителем; Ты все это перетерпел и
простил, ибо кому же и отпускать грехи, как не Тебе, о Господи, воплощение
всех атрибутов совершенства!..
Но если милосердие Твое не знает границ, сделай так, чтобы сосед мой,
месье Рабате, поскорей сторговался с графом де Контрксевилем, закрыл свой
ликерный завод и обосновался в деревне. Я знаю: ему надоели воскресные
прогулки в Булонском лесу в нанятом фиакре, он хочет иметь своих лошадей
и парк, для других закрытый.
Беспощадный он конкурент и опасный: вина мои побивает водкой; я
предлагал ему войти в долю — он отказался. Он втерся в доверие к
Картезианцам и получил от них исключительное право торговли с
континентом, а Комб [Эмиль Комб — глава французского правительства в
1902-1905 гг.; провел ряд антиклерикальных реформ. Под «Картезианцами»
понимается, вероятно, Радикальная партия, членом которой был Комб] — так
он хвастается — сиживал с ним на школьной скамье.
Ежегодно он посещает рукоположения клириков, а недругам Церкви шепчет
на ухо, что просто, мол, хочет проверить, не ослабло ли в нем отвращение к
Предрассудку; «впрочем, — спешит он добавить, — я люблю декорации; в
опере или в церкви — разницы нет».
Пусть в Баку полыхают скважины — борьба за свободу всегда священна
[Имеются в виду революционные события 1905 г. в Баку. Далее упоминается
Бориславский нефтяной бассейн в Западной Украине (до 1918 г. — в
границах Австро-Венгрии)], — но в Бориславском бассейне, в краю
полудиких, достаточно глупых варваров, где вложены мои сто тысяч
франков, сделай так, чтобы нефть била фонтаном...
Господи! Признаюсь чистосердечно: я хотел от Тебя отступиться, ибо
недостойно человека прогресса выходить за пределы того, что открыто
взору, а я ведь Тебя не вижу.
Однако ж трепещет в нас нечто таинственное и непонятное, заставляющее
нас думать, что со смертью не все кончается!
... Вынуждают меня дожидаться ордена Почетного легиона, и кто мне дарует
терпение, как не Твое всетерпение?
Хочу, о Господи, баллотироваться в депутаты; где же в этой сумятице
понятий и направлений найти озарение, как не в Твоем всеведении?
Кто отвратит несчастье от бедных моих виноградников, как не Твое
всемогущество!
... Пусть толпа не смотрит на меня с завистью из-за того, что хлеба у меня
чуть побольше. Я ведь и сам из народа и вижу, где народ, а где пена и
накипь.
И пусть товарищи-республиканцы не сочтут изменой моим честным
республиканским взглядам то, что судьбу единственной Моей Дочери,
возлюбленного Моего дитяти, я вверяю потомку тех достославных рыцарей,
кои некогда шли на битву за Гроб Твоего Единственного, возлюбленного
Сына...
Да здравствует Франция! Да здравствует Республика! Да здравствует
Демократия! Аминь»
Kasprowicz J. Modlitwa episiera. — In: Kasprowicz J. O bohaterskim koniu i walącym się domu.
Warszawa, 1906, s. 22-28.
.
Эта молитва французского мещанина, в которой остроумно слиты уверения в
преданности лозунгам Великой революции с заботой о собственных
интересах, стремлением выдать дочь за титулованного жениха и
возложением на господа бога задачи устранения конкурента, целит не в
бровь, а в глаз, коль скоро набор в точности тех же мотивов мы находим в
современных Каспровичу учебниках, предназначенных для французской
начальной школы.
4. О социальной почве нападок «Молодой Польши» на мещанина
Критику мещанского этоса в польской литературе конца XIX - первой
четверти XX века мы воспроизвели лишь в ее главных чертах, особо выделяя
те приписываемые мещанству свойства, которые влияют на его моральные
нормы. Мы опустили многочисленные и красочные осуждения мещанского
лицемерия — и не потому лишь, что оно свойственно не только мещанству,
но прежде всего потому, что лицемерие не создает моральных норм; это —
поведение, маскирующее расхождение с нормами, которые признаем мы
сами или же окружение, с мнением которого мы считаемся. Пани Дульская,
следуя своим нравственным принципам, должна была бы отказать в квартире
кокотке, живущей в ее доме; но она предпочитает сдирать с нее втридорога
за жилье, успокаивая себя тем, что деньги, недостойным образом
заработанные жилицей, не могут замарать домовладелицу: ведь она не тратит
их на себя, а всего лишь платит ими налоги.
Поразмыслим теперь о социальной роли этой критики. Она приходится в
Польше на эпоху империализма; между тем на первый взгляд не видно ее
связей с соответствующей империализму экономической базой. Она не
направлена против крупного капитала, монополий или картелей, но прежде
всего — против мелкой буржуазии. Поэтому К. Выка пишет: «Вместо того
чтобы нападать на капиталистический строй и крупную буржуазию,
писатели-натуралисты в лучшем случае нападают на мелкую буржуазию и
сюда переносят центр тяжести своей критики или же нападают на мещанина-
художника». И дальше, по поводу творчества Запольской: «Атака
натуралистов на мелкую буржуазию носила компенсационный характер...
она маскировала и заслоняла главный конфликт — между буржуазией и
пролетариатом»
Wyka К. Ор. cit., s. 54, 63.
.
Итак, критика «Молодой Польши» и польского натурализма имела своим
объектом не то, что следовало бы, если бы — как можно предположить —
Пшибышевский или Запольская усвоили законы общественного развития,
сформулированные марксизмом, и захотели служить делу социализма.
Справедливость этого утверждения не вызывает особых сомнений; однако
вопрос, почему их критика шла именно в таком направлении, по-прежнему
остается интересным. Загадочные слова о «компенсационных нападках» или
«мистификациях» не разрешают трудностей, а лишь затемняют их.
Между тем разглядеть социальные мотивы этой критики не так-то просто,
особенно в Польше, где на отставшую в своем экономическом развитии
почву наша восприимчивая интеллигенция спешила пересадить
западноевропейские течения, выросшие в ином климате. Подобным же
образом накануне последней войны некоторые писатели вели в нашей
индустриально отсталой стране борьбу против чрезмерной «технизации» и
«машинизации» жизни, борьбу, начатую в Соединенных Штатах И. Бэббитом
и другими. Это было, справедливо заметил кто-то, лечение Польши от
болезни, которой болеют в Америке.
Польский неоромантизм немало унаследовал от романтизма, например
отвращение к обыденности, прозаичности. Любопытно, что это отвращение,
которое в неоромантизме направлено прежде всего против мелкой
буржуазии, вромантизме не имеет такого классово обозначенного
противника. Романтики делят людей на тех, кто парит в облаках, и тех, кто