Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали
Подождите немного. Документ загружается.
у нас евреи, а те не могли приучить нас к точности; земледельцу же часто нет
возможности быть аккуратным — ведь земля неслыханно неаккуратна, и нет
возможности соблюдать сроки — ведь земля установленных сроков не знает»
(т. 6, с. 46).
И все же дворянству, несмотря на эти его недостатки, Сенкевич отводит
главенствующую роль в отношениях с мещанством. Именно так обстоит дело
в торговом доме Поланецкого и Бигеля: «Компаньоны превосходно
дополняли друг друга. У Поланецкого, живого и предприимчивого,
рождались смелые замыслы, он был дельцом проницательным и
дальновидным, а Бигель — превосходным исполнителем. Поланецкий был
незаменим, когда нужно было действовать решительно, припереть кого-
нибудь к стенке; когда же требовалась осмотрительность, терпеливость,
умение обдумывать, прикинуть, повернуть так и этак, появлялся на сцене
Бигель» (т. 7, с. 364). Поланецкий как руководитель, Бигель как
управляющий будущей ситценабивной фабрикой — вот превосходное
сочетание. Когда Поланецкий излагает компаньону свой план спекуляции
хлебом, дающий возможность крупно нажиться на неурожае и голоде, сделка
эта в первый момент поражает Бигеля — но не своей моральной
сомнительностью, а размахом
Такую скупку и хранение зерна в ожидании повышения цен и голода осуждал в
свое время Т. Бой-Желеньский в предисловии к своему переводу «Отца Горио» Бальзака. Еще раньше так же относился к спекуляции
Поланецкого Бжозовский (Станислав Бжозовский (1878-1911) — критик, писатель, философ, одна из центральных фигур
литературной и идейной жизни Польши конца XIX - начала XX в. — Прим. перев.). В «Современном польском романе» (1906) он
обвинял Сенкевича в том, что тот никогда не мог понять творческого труда, и утверждал, что «Семья Поланецких» — не роман о
польской буржуазии, но роман о «сером мещанстве (kołturneria), которое пользуется жизнью вовсю и вовсю мошенничает».
.
«Бигель вначале испугался — но его обыкновенно всякое начало пугало» (т.
7, с. 475). Осторожничанье, но и солидность, благоразумие, терпение,
трудолюбие — полный набор мещанских добродетелей находим мы у этого
персонажа. А также пресловутую сентиментальность. По вечерам Бигель
играет на виолончели «Грезы» Шумана, закрыв глаза или устремив взор на
луну.
Свое отношение к «лавочнику» Сенкевич выразил устами Плошовского.
Рассуждая о чувствах Анельки, тот замечает: «... Женщины с крохотным
сердцем непреклонными остаются часто лишь потому, что добродетель их
отдает филистерством. Они, как и любой лавочник, прежде всего заботятся о
том, чтобы их бухгалтерия была в порядке. Любви они боятся, как буржуа
боится уличных беспорядков, великих слов, горячих голов, дерзких идей,
отважных замыслов и стремительных взлетов. Прежде всего — тишина и
покой, ведь только в тишине и покое хорошо идут настоящие,
положительные дела. Все, что не подходит под мерку обычной,
благоразумной и серенькой жизни, — дурно и достойно презрения людей
рассудительных» (т. 6, с. 255). Быть может, думает об Анельке Плошовский в
минуту сомнения, «душа ее не в силах воспарить над убогой и пошлой
супружеской бухгалтерией?» (т. 6, с. 255).
В том, что было сказано выше, уже целиком содержится стереотип
мещанского этоса. Остается упомянуть еще о меньшей по сравнению с
дворянской эстетической восприимчивости мещанина. Плошовский
неоднократно подчеркивает роль эстетического момента в своей моральной
культуре. «Многого, — говорит он, — я не мог бы сделать не столько
потому, что это дурно, сколько потому, что это уродливо» (т. 6, с. 23).
Излишне напоминать, что не каждый шляхтич в Польше относился к
мещанству так, как было показано выше: ведь мы предоставили слово
глашатаям консервативной дворянской мысли. Однако консервативные
взгляды, как известно, были взглядами основной массы дворянства.
Плоды рассмотрения этих взглядов не слишком обильны, они сводятся к
общим местам. Дворянин есть нечто лучшее, чем недворянин: это ему
гарантирует его происхождение. Он парит над хозяйственными делами, не
интересуется будто бы прибылью, не рассчитывает, а делает все с размахом,
склонен к риску, отважен в бою, щедр. Мещанин, которого в Польше
изображают обычно с примесью чужеземной крови, прежде всего немецкой
или же чешской (Бигель в «Семье Поланецких»), есть нечто худшее уже от
рождения. Он падок на деньги, расчетлив, трусоват и миролюбив. В точности
так же изображал купца и ремесленника в своем диалоге «О хозяйстве»
Ксенофонт, этот истинный шляхтич античности.
В то время как критика «слева» боролась с мещанской ориентацией во имя
социальной революции, которая привела бы к победе пролетариата —
носителя иной, более высокой морали, дворянская критика имела целью
лишь защиту собственных привилегий и чувства собственного
превосходства.
3. «Молодая Польша» против мещанской морали
Не так-то просто определить, кто именно (если речь идет о классовой
принадлежности) и с каких позиций атаковал в «Молодой Польше»
мещанскую мораль. Выступления против мелкой буржуазии, о которых было
сказано выше и которые способствовали созданию стереотипа мещанской
морали, делались представителями вполне определенных классовых
интересов. Теперь мы переходим к критике, которая велась группой,
выделенной на основании совершенно иных критериев, и сопоставление ее с
двумя предыдущими может вызвать недоумение уже при чтении оглавления.
Но прежде чем социолог отыщет для этой группы (которая охотно именовала
себя богемой) правильный социальный контекст, следует подчеркнуть, что
именно ей мы обязаны в конце XIX - первых десятилетиях XX века наиболее
резкой критикой мещанской морали. Критикой, которая не только в Польше
была созвучна критике «слева». Примером польского писателя,
объединявшего в одном лице оба эти фронта, может служить Вацлав
Налковский.
Понятие богемы, как известно, ввел в обиход А. Мюрже, автор книги «Сцены
из жизни богемы», которая печаталась в одном из парижских
еженедельников в 1846-1849 гг., а затем вышла отдельным изданием. Хотя
сам Мюрже в предисловии возводит историю богемы к Древней Греции, вряд
ли можно сомневаться в том, что это понятие, в нынешнем его значении,
складывается лишь в условиях демократии XIX века. Именно тогда люди
искусства перестали зависеть от королевской казны или вельможных
меценатов и оказались предоставлены «частной инициативе». «Уже... у
Бальзака, — отмечает Т. Бой-Желеньский, — нет иного оружия и иной
надежды, кроме собственного пера»
Żeleński T. (Boy). Mózg i płeć. Warszawa, 1928, t. 3, s.336.
.
В этих условиях сложился тип человека богемы, «этого государя без
государства, гордо заворачивающегося в широкий дырявый плащ, словно в
королевскую мантию. Сознание того, что его ценность определяется его
талантом и только талантом, заставляет художника пренебрегать
общественной этикой в отношениях с мещанином (филистером, мыловаром,
как еще недавно у нас говорили), в котором он видит представителя
враждебного племени. Непостоянство доходов, диссонанс между
материальным положением и творческим взлетом, наконец, частое
соприкосновение с миром роскоши — все это формирует тот специфический
образ жизни, когда плоды многомесячного труда потребляются за считанные
часы, чтобы назавтра начать жизнь последнего бедняка, жизнь, контрасты
которой милее воображению художника, чем монотонная посредственность»
Ibid.
. Когда они при деньгах, говорит о людях богемы Мюрже, то «дают волю
самым расточительным прихотям, влюбляются в самых юных и самых
красивых девушек, пьют самые тонкие и самые старые вина и разбрасывают
деньги направо и налево»
Мюрже А. Сцены из жизни богемы. М., 1963. с. 43.
. Именно из-за
непостоянного дохода и неуравновешенного бюджета богему нередко
сравнивали с люмпен-пролетариатом.
Мы не можем вдаваться в рассмотрение исторических разновидностей этой
группы. Хотя Мюрже считал ее вечной, она связана с конкретной эпохой и у
нас уже отошла в прошлое. Время ее расцвета в Польше приходится на
деятельность группировки, названной А. Гурским «Молодая Польша». В
1898 г. в Краков прибывает Станислав Пшибышевский, а с ним и лозунги
норвежской и немецкой богемы. В Норвегии кружок, образовавшийся вокруг
известного художника Э. Мунка, как рассказывает Пшибышевский, «был для
себя целым миром и наводил ужас на «приличных» людей. Этот кружок
начал яростную атаку на «порядочное общество». Он сорвал лицемерную
маску, которой «порядочное общество» прикрывало свои нарывы; о том, о
чем прежде говорили лишь на ухо, молодежь кричала на всех перекрестках...
Кричали, спорили, втягивали в споры «приличное общество», заставляли его
защищаться... целыми днями сидели в кафе, осмеивали старые
«предрассудки», ну, и пили — ох, очень много пили тогда!»
Przybyszewski S. Na drogach
duszy. Kraków, 1902, S. 49.
Эпоху расцвета краковской богемы сочувственно описал Бой-Желеньский в
своей книге «Ты знаешь край?». Атмосфера кафе была насыщена не одним
лишь папиросным дымом, но и напряженной работой мысли. Там можно
было встретить людей с поразительно широким образованием, которое
только на встречах в кафе и применялось. «Нередко, — вспоминает Бой-
Желеньский, — я задумывался о роли творчески «бесплодных» людей,
гораздо более важной, чем могло бы казаться. Они разносят пыльцу
образованности. За других потребляют мысли, усваивают их за других,
способствуют их обращению. Часто они читают за тех, кто... пишет. Ведь
писатели, вообще-то, читают гораздо меньше, чем полагают, они
инстинктивно защищаются от избытка печатной продукции. Писать и читать
— это, может быть, слишком много»
Żeleński T. (Boy). Znasz-li ten kraj? Warszawa, 1932, s. 160-161.
.
а) Мещанская приземленность притязаний. В чем же обвиняла мещанство
наша богема на встречах в своих кафе и на страницах печати? Во-первых, в
приземленности притязаний, в неспособности подняться над серой
действительностью, в понимании счастья как состояния насыщения,
стабилизации, застоя. Этой жизненной позиции противопоставлялось
духовное избранничество, культ бурно текущей жизни, вечно неуспокоенной
молодости, культ страдания и неудовлетворенности.
«Коллективная душа, — писал Пшибышевский, — ленивая, обзаведшаяся
хозяйством, погрязшая в довольстве», ненавидит дух — этого «вечного
революционера» [Цитата из стихотворения Ю. Словацкого «Ответ на
«Псалмы будущего»], забрасывает камнями любой талант, возвышающийся
над нормой
См.: Pszybyszewski S. Szlakiem duszy polskiej. Poznań, 1920, s. 66.
. Однако там, где «жалкий
мещанский мозг видит лишь смехотворные бредни, кроются всегда глубины»
Pszybyszewski S. Na drogach..., s. 24.
. Старая Польша «снисходительной улыбкой встречала
ребяческие порывы молодежи, у которой, мол, «романтический» пыл
выветрится, как только господь позволит доверху заполнить амбары урожаем
«достатка» и тугой кошель отелится»
Pszybyszewski S. Szlakiem duszy..., s. 158.
. Однако же
«норма — глупость, патология — гений»
Pszybyszewski S. Na drogach.., s. 75.
. «Мещанский
мозг, — заявляет все тот же Пшибышевский, — истощился, создавая законы
и условия счастливой жизни. Но законы эти — настоящие сатурналии
глупости. Мещанская этика, то есть наука о счастливой и гармоничной
жизни, — вот единственный действительный «коммунистический манифест»
нынешней черни»
Ibid., s. 74.
.
«Присмотритесь к домашнему очагу: сколько счастья на лоне семьи, сколько
сытых, довольных лиц!... Загляните в христианские рабочие союзы: какая
абсолютная там гармония между капиталом и трудом!»
Ibid., s. 62-63.
И еще: «... В
свете слепой веры — веры достатка и овечьих мозгов — все так мирно и
гармонично, все противоречия сглаживаются»
Pszybyszewski S. Szlakiem duszy..., s. 161.
. К
этому упреку, казалось бы, может присоединиться и марксист. Однако
сходство воззрений здесь мнимое: борьба и противоречия, о которых говорит
Пшибышевский, — не классовая борьба, но борения внутри собственной
души.
Я уже имела случай цитировать инвективу Л. Стаффа против подобного
понимания счастья:
Мы не за счастьем ринемся в сечу!
Счастье — смиренных и слабых мечта.
Бурям и бедам мы выйдем навстречу!
Staff L. Mistrz Twardowski. Lwów, 1902, s. 178.
А Ежи в драме Я. Киселевского «В сетях»
Kisielewski J. W sieci. Lwów, 1899. Далее пьеса цитируется
по тому же изданию.
считает счастье «пустым филистерским словечком». «Счастье,
как я его понимаю, — это Христос в действии, это чудесное беспокойство
души, снедаемой жаждой могущественного деяния, великолепного
творчества» (с. 27).
b) Неспособность «затянутых в корсет душ» жить настоящей минутой.
«Молодая Польша» и современный ей натуралистический роман обвиняли
мещанство в неспособности радоваться жизни. Противопоставление тех, кто
способен беззаботно радоваться мгновению, тем, кто постоянно чем-то занят,
о чем-то тревожится, кому постоянная скованность не позволяет смело идти
навстречу жизни, — таков один из главных мотивов романа Г. Запольской
«Сезонная любовь». Туська, жена скромного варшавского служащего,
противопоставляется здесь веселому миру актеров, который Запольская с
мелодраматической сентиментальностью наделяет всеми достоинствами, в
каких ему прежде отказывали, — например, привязанностью к семейной
жизни и совестливостью.
Туська первый раз в жизни в Татрах, но она неспособна извлечь что-либо из
этой поездки. Она экономит на еде, чтобы должным образом «показаться на
людях». Ей некогда любоваться горами — ведь при ходьбе надо следить,
чтобы не поцарапать новые ботинки. Пита, ее дочурка, сызмальства носит
«духовный корсет». «Можешь погулять возле дома, — приказывает ей мать.
— ... Не гуляй на солнце и береги ботиночки. И возьми митенки... И дыши не
носом, а ртом — этот воздух дорого стоит»
Zapolska G. Sezonowa miłość. Warszawa, 1958, s. 63. Далее
роман цитируется по тому же изданию.
.
Держаться естественно Туське не позволяет прежде всего постоянная забота
о поддержании своей репутации в обществе. Она не может жить хуже, чем
советница Вархлаковская, обосновавшаяся в соседнем доме. Встретившись в
первый раз, соседки «оценили свои платья, руки, шляпки, зубы, скрытые
достоинства, примерный доход, степень хитрости, извлекли на свет божий
все изъяны, все темные пятнышки на носках, число веснушек, золото пломб в
зубах и пробелы в образовании» (с. 101).
Все время какие-то наставления! Пита должна неустанно помнить о том,
чтобы не загореть. Потом, как известно, привычки женщин на отдыхе
изменились, неизменно оставаясь, однако, на страже классовых различий.
Когда на воды приезжали прежде всего помещики и именно они задавали
тон, нужно было сохранять белизну рук и лица, ведь именно этим отличались
владельцы имений от обожженных солнцем крестьян. Когда же свои образцы
стал диктовать город, пришлось, напротив, с наскучившим энтузиазмом
подставлять лицо солнцу, чтобы по возвращении в город выгодно отличаться
от рабочего люда, которому было не до солнца и не до зелени.
В связи с этой яростной критикой мещанства у Запольской можно было бы
заметить, что писательница относит на счет мещанства черты, свойственные
вовсе не ему одному. Например, встреча Туськи с советницей Вархлаковской
— это обычное при первом контакте установление «порядка клевания». Кто
возьмет верх, кто будет клевать и кто позволит себя клевать — обычная
проба сил в мире пернатых; отсюда и пошло приведенное выше выражение,
которое широко применяется и при характеристике отношений между
людьми. Хотя установление «порядка клевания» между Туськой и госпожой
Вархлаковской не есть нечто необычное само по себе, необычным здесь
является то, при помощи чего эти дамы пытаются заклевать одна другую,
какими достоинствами перещеголять, ибо это как раз сильно зависит от
социальных условий и обнажает характерную для данной среды иерархию
ценностей.
с) Роль денег. Кроме красоты и умения «блюсти себя», самый сильный
козырь тут, разумеется, деньги и все, что можно за деньги купить. Злорадный
и неусыпный контроль друг за другом определяет дальнейшее развитие
отношений между Туськой и госпожой советницей. Соседка зорко
высматривает дыры в ее бюджете, а Туська идет на все, чтобы скрыть свою
бедность. На поддержание видимости благополучия немало расходует и пани
Дульская («Мораль пани Дульской»); зато, когда посторонних зрителей нет,
она бережет каждый грош, скупится на покупку газеты, которую ведь можно
и одолжить, а дочери велит пригибаться в трамвае, чтобы казаться моложе и
не платить за проезд.
В этом мещанство являет собой полный контраст с богемой, которая при
каждом удобном случае подчеркивает свое пренебрежение к деньгам,
протестует против пересчета всего на деньги, бравирует своей нищетой и
даже имитирует нищету, если в действительности от нее не страдает
См.: Kawyn
S. Cyganeria warszawska. Warszawa, 1938. Эта тема рассматриваетсятакже вкн.: Kawyn S. Zagadnienie grupy literackiej. Lublin, 1946.
.
Иногда здесь усматривают желание компенсировать свою экономическую
слабость, превращение нужды в добродетель, сбивание цены на блага,
которые все равно недоступны. Хотя этот фактор можно принимать в расчет,
иерархию ценностей тех, кто знаком с музами, нельзя, разумеется, объяснить
только этим.
d) Мещанская невосприимчивость к красоте. Эстетическую глухоту
«Молодая Польша» осуждает особенно резко. Оно и понятно: ведь эти люди
посвятили искусству всю свою жизнь. Заурядный человек не может судить
об искусстве, убежден Пшибышевский, ибо он «руководствуется инстинктом
утилитаризма и приобретательства». Коль скоро он не понимает искусства
вообще, тем более нельзя ожидать от него понимания лозунга «искусство для
искусства», провозглашенного «Молодой Польшей». «Безумная Юлька»,
дочь советника Хоминьского, которая в драме Киселевского «В сетях» хочет
стать художницей, не может рассчитывать на сочувствие со стороны семьи.
«Да скажите вы мне наконец, — спрашивает литератора Ежи мать Юльки, —
что мы от этой великой живописи будем иметь? Мир, что ли, провалится без
этих шедевров? А впрочем, разве же в этом для нее счастье? Разве это
занятие для барышни?» (с. 27). К тому же Юлька рисует обнаженную натуру,
что может помешать замужеству ее сестер. «Отправляйся в Париж, в
Австралию, на Парижскую выставку! — заявляет ей мать. — Отправляйся!
Там, может, и принято, чтобы барышни такие шедевры изображали, но здесь,
помни об этом, у тебя семья, у тебя четыре сестры, и все приданое ваше —
ваше доброе имя»
(с. 35).
Искусственные пальмы, которые Запольская ставит в гостиной Дульских, —
это не только символ привязанности к долговечным вещам, нежелание
тратить деньги на нечто преходящее, но и символ эстетической глухоты, так
же как имитации японских тарелок и старинного фаянса, которые Запольская
развешивает по стенам все той же гостиной. «Дешевка в стиле модерн, и
непременно в чехлах» — так велит декоратору меблировать гостиную
Дульских Бой-Желеньский. (Чехлы мы видим и в гостиной Хоминьских у
Киселевского.) Желателен также портрет Тадеуша Костюшко. И еще
фортепьяно — это само собой
См.: Żeleński Т. (Boy). Pisma. Warszawa, 1966, t. 24, s. 161.
.
Уродливость этого мира лучше всего передает известное стихотворение Ю.
Тувима «Мещане»:
Страшны дома их, страшны квартиры,
Страшною жизнью страшны мещане.
В их помещеньях тускло и сыро,
Плесень да копоть, мрак умиранья.
Утром проснувшись, брюзжат с досадой
На то, на это, бродя по дому.
Сперва походят, потом присядут, —
Как привидения, как фантомы.
Поправят галстук, часы проверят,
Возьмут бумажник, сочтут наличность,
И в мир выходят, захлопнув двери, —
В свой мир округлый, такой привычный.
Идут солидно, идут бесцельно,
Направо глянут, потом налево.
Все существует для них раздельно:
Вот дом... вот лошадь... вот Стах... вот Ева...