Оссовская Мария. Рыцарь и буржуа: исследования по истории морали
Подождите немного. Документ загружается.
Вспомним также пьесу В. Катаева «Квадратура круга». Жизнь двух молодых
супружеских пар, обитающих в одной, разделенной на две половины
комнате, развивается в совершенно разных направлениях, причем тон в
обоих случаях задают женщины. На одной половине царит строжайший
аскетизм в сочетании с безусловной занятостью работой и общественными
делами. На второй половине появляются шторы, репродукции на стенах и
канарейка. Ведь канарейка, искусственные цветы или пальмы, а также
зачехленная мебель — неизбежные принадлежности стереотипа мещанской
квартиры.
Таковы основные черты, которые представители левых сил, в особенности
классики марксизма, единодушно приписывали мелкой буржуазии.
Некоторые авторы добавляют еще удовлетворенность собой и склонность к
национальной мегаломании. Не все из этих черт оказались одинаково
стойкими. Миролюбие, например, покинуло немецкую мелкую буржуазию в
эпоху нацизма. Тем не менее классические работы супругов Линд об
американской мелкой буржуазии (о них мы скажем в следующей главе)
подтверждают верность большинства черт в нарисованном выше портрете
мелкого буржуа.
В первой главе указывалось на неоднородность мелкой буржуазии. По этой
причине любые суждения о ней не всегда будут одинаково применимы к
различным ее составляющим. Неустойчивость, приписываемая мелкой
буржуазии, связывалась прежде всего с ее положением между двумя
антагонистическими классами, а также с тем, что она боится и крупного
капитала, и пролетариата. Эта характеристика без оговорок подходит к
мелкому предпринимателю и ремесленнику, но уже меньше — к
крестьянину, обрабатывающему свой участок земли своими руками, к
мелкому служащему и к низшим категориям кадровых военнослужащих.
Отсутствие духа коллективизма у ремесленника, лавочника или крестьянина-
единоличника, по-видимому, понятно, если учесть характер их труда и
доходов, зависящих часто от неудачи конкурента. Но в совершенно иных
условиях работает служащий. Его жалованье не зависит от успеха или
неудачи коллеги. Служащие трудятся коллективно в том смысле, что труд
одного (как и труд рабочих на заводе), сочетается и координируется с трудом
других. То же самое можно сказать об учителях или кадровых
военнослужащих. Но в таком случае отсутствие коллективизма нельзя
считать общей чертой мелкой буржуазии, и вопрос этот требует
индивидуального подхода; если же это все-таки общая для мелкой буржуазии
черта, то она связана с какими-то добавочными факторами, которые еще
предстоит найти.
Почтение к общественной иерархии, характерное для мелкой буржуазии,
можно было бы счесть свойственным прежде всего тем ее слоям, которые
организованы по строго иерархическому принципу, как военные или
чиновники. «Одной из черт, характерных для этого подначального народца,
— писал о чиновниках Бальзак, — является какое-то механическое,
инстинктивное, непроизвольное почтение к далай-ламе любого
министерства, который знаком чиновникам лишь по неразборчивой подписи
и под названием „его превосходительство министр”»
Бальзак О. Отец Горио. — В кн.: Бальзак
О. Избранное. М., 1978, с. 390.
.
Итак, тот, кто оценивает адекватность какой-либо характеристики мелкой
буржуазии, должен примерить эту характеристику к разным моделям. И еще
он должен задаться вопросом, относится ли к мелкой буржуазии
интеллигенция. В странах, где интеллигенция находится под сильным
влиянием дворянских образцов, некоторые свойственные мелкой буржуазии
черты могут у нее и не обнаружиться. А если и обнаружатся, то могут быть
вызваны совершенно иными причинами. Индивидуализм интеллигента имеет
иной источник, чем индивидуализм лавочника, а если интеллигент питает
иллюзорную веру в собственную «надклассовость», то не потому лишь, что в
нем «взаимно притупляются интересы двух классов», один из которых
расположен выше, а второй — ниже его. Он может черпать ее, например, из
книг, в которых находят выражение социальные интересы разных классов,
стран и эпох.
Если в чем-нибудь и выражалась однородность мелкой буржуазии,
независимо от специфики входящих в ее состав профессиональных групп,
так это, несомненно, в положении женщины. «Женщина, — писал Ленин, —
продолжает оставаться домашней рабыней, несмотря на все освободительные
законы, ибо ее давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее
хозяйство, приковывая ее к кухне и к детской, расхищая ее труд работою до
дикости непроизводительною, мелочною, изнервливающею, отупляющею,
забивающею»
Ленин В. И. Полн. собр. соч.,. т. 39, с. 24.
. Такими были занятия не только жен
лавочников или ремесленников, но и жен мелких чиновников, военных,
учителей. И их роль в формировании мелкобуржуазного стиля жизни
заслуживает особого рассмотрения.
2. Дворянство о мещанской морали
При рассмотрении критики буржуазной морали «слева» мы ограничились
главным образом высказываниями классиков марксизма. Теперь, говоря о
критике со стороны дворянства, мы предоставим слово исключительно
польской шляхте, взяв для примера нескольких ее идеологов. Ибо
представления шляхты о мещанской морали мало изменились с XVI
столетия, когда пренебрежение шляхтичей к купечеству и ремесленникам
усилилась. Это выразилось, в частности, в ограничении доступа в дворянское
сословие, прежде сравнительно легкого
См.: Ptaśnik J. Ор. cit., rozdz. 12.
. О том, что
отношение шляхты к мещанству в XVI веке ухудшилось, с огорчением
писали В. А. Мацеёвский
См.: Maciejowski W. A. Polska aż do pierwszej połowy XVII wieku pod względem obyczajów i
zwyczajów. Warszawa, 1842.
.
Среди писателей, которые в ту эпоху приняли близко к сердцу
аристотелевскую «Политику», следует прежде всего назвать Станислава
Ожеховского. Обратимся непосредственно к его «Политии»
См.: Orzechowski S. Policia
Królestwa Polskiego na kształl Arystotelesowych "Polityk" wypisana... Poznań, 1959. В дальнейшем цитируется то же издание.
.
Здесь, как и у других дворянских писателей, царит глубокое убеждение в
том, что благородство связано с благородным происхождением и, как и оно,
наследуется. Государство подобно хозяйству, в нем должен быть хозяин,
хозяйка и слуги. Детьми хозяин повелевает по-королевски, слугами — по-
господски, «владея слугою и мыслями оного как неким сосудом, ради
господской своей надобности, ибо слуга себе не хозяин, а весь принадлежит
господину и воли свободной отнюдь не имеет» (с. 14). Каждый в хозяйстве
должен знать свое место, а «простой люд в королевстве то же, что в
хозяйстве слуга» (с. 17). Семья состоит лишь из хозяина, его жены и детей;
точно так же Полития включает лишь короля, Королевский совет и
Рыцарство (с. 20; на следующих страницах сюда еще добавляется
священник).
Пахари, ремесленники и купцы суть не члены Польского королевства, но его
«случайные части» (partes accidentales). Они не свободные люди. «Купец...
барышу своему и общему благу в одно время служить не мог, одно из двух
должен был выбрать; к тому же купец, торгуя, не о том думает, чтобы жить
хорошо и по чести, но лишь бы живым быть. Вдобавок ремесленник и купец
хорошо и по чести жить не могут. Ибо ремесленное дело, а с ним и
купеческое, без обмана никак невозможно, затем, что купец, расхваливая
товар, против совести своей поступает. Так же и ремесленник-недотепа
бессовестную ведет жизнь, которая человеку достойному не пристала. Хоть
какое возьми ремесло, ни одного не найдешь, коим можно промышлять
честно» (с. 20). И дальше: «Правда с торговлей розно живут, ибо и господь
говорит: поп potestisDeoservire et mammonae, то есть не можете в одно время
богу, сиречь правде служить и барышничать... Потому-то польское право и
возбраняет шляхте городские занятия под угрозой утраты шляхетства, что
шляхтич всегда по правде живет, которая с торговлей породниться не может»
(с. 23).
Правда и вера «всякие денежные занятия презирают», а наживу считают
делом дурным. Прикосновение к золоту разжигает в нас «алчность
ненасытную к деньгам». А это несовместимо с благородством души, которое
состоит в «мудрости, справедливости, мужестве, честности» (с. 24). Польша
теми крепка, для кого важна одна лишь добродетель. «А которые за грошем
гоняются, локтем меряют и квартой в шинке наливают, живут ремеслом,
либо на заработки, либо в неволе чужую землю пашут», — тем Польша
предназначила роль слуг, «ибо всем им слаще выгода, чем добродетель» (с.
28). Где алчность, там и ложь. У кого занятия низкие, у того и низкие мысли.
Польша желает иметь чистую, дворянскую кровь, а «выскочку презирает».
Ей не нужна примесь «торгашеской» крови. «В Польше мы тех именуем
благородными и родовитыми, чьи родители никогда не были в рабстве ни у
ремесла, ни у торговли», но были над ними судьями и начальниками.
Обращаясь к аристотелевскому делению общества, но видоизменяя его и
поясняя собственными примерами, Ожеховский делит ремесленников на
четыре разряда, из которых каждый следующий достоин все большего
презрения. К первому относятся плотники, каменщики, портные, ткачи. Ко
второму — те, кто «поганит» тело, подобно сапожникам, скорнякам,
кузнецам, кожевникам. К третьему относятся ремесла рабские, где тело
«само собой все делает». Это носильщики, гончары, землекопы, пильщики.
«Четвертый род ремесленников есть тот, для коих добродетель излишня,
каковы собачник, палач, стряпчий и сводник, стряпчему необходимый и во
всем подобный ему, ибо, если сводник живет мерзостной падалью, то
стряпчий — своим языком, который он продает первому встречному, так же
как сводник продает свою падаль» (с. 24). Как видим, ремесло у Ожеховского
— нечто крайне неоднородное, причем оценивается оно трояко: работа
ремесленника тем хуже, чем меньше в ней роль мышления и чем она грязнее
в буквальном и переносном смысле.
К купечеству Ожеховский тоже подходит с разбором. И здесь выделяются
четыре разряда. К первому принадлежат те, кто заботится о съестных
припасах, «получаемых из того, что дают нам поля, луга, реки, охота... Такое
купечество всего похвальней и благочестивей, и промышлять им достойному
человеку пристало» (с. 25). Ко второму разряду относятся те, кто вывозит
излишки и ввозит недостающие и нужные вещи. «Таковые купцы пчелам
подобны, что с разных сторон свои улья медом полезным для нас
наполняют». Третий разряд составляют те, кто привозит вещи ненужные, на
потребу роскошеству и пороку. Они заслуживают виселицы. На самом
последнем месте Ожеховский называет тех, кто из денег делает деньги,
ничего не давая взамен, как евреи-ростовщики. Спекуляцию и
ростовщичество Ожеховский осуждает безусловно, при помощи аргументов,
подобных аргументам Аристотеля в «Политике». Деньги, по мнению
Аристотеля («Политика», кн. 1), были созданы для удобства обмена
товарами, а не для того, чтобы самим порождать новые деньги: это противно
природе. Ожеховский вслед за Аристотелем ростовщика требует карать
строже, чем вора.
Мы позволили себе привести столько цитат из Ожеховского, чтобы дать
высказаться этой типичной идеологии привилегированных языком сильным
и красочным. Современник Ожеховского Л. Гурницкий, хотя и соглашается,
вообще говоря, в своем «Придворном» с одним из участников диалога, что
были шляхтичи, которые «жили в бесчестии»
На то, что шляхтич может «жить в бесчестии»,
указывает диалоге пан Бояновский, но верх берет мнение пана Крыского, который требует, чтобы придворный был дворянином.
, и
что «нередко в людях низкого состояния видим немалые и превосходнейшие
прирожденные дарования»
Gornicki L. Dworzanin polski. Wrocław, 1954, s. 20
, однако же верит и в
наследование связанного с дворянством благородства: ведь ворон никогда не
родит лебедя, а галка матерью дрозда не бывает. «В сражении, да и на всех
поприщах, где люди честь себе добывают, — читаем мы в «Придворном», —
дворянин выказывает себя лучше и стяжает большую славу, нежели
недворянин, ибо природа во всякой вещи некое скрытое зерно заключила, и
оное зерно свойства и силу, полученные от предка своего, самого первого
зерна, передает тому, которое из него вырастает, и учиняет его подобным
себе. Что и видим мы не только в конских стадах, а равно у иных животных,
но и на деревья глядя»
Ibid., s. 21.
.
Точно так же Миколай Сэмп Шажиньский [Один из наиболее выдающихся
польских поэтов XVI века] защищает монополию благороднорожденных на
благородство, переходящее от отца к сыну: ведь «голубь в орлином гнезде не
родится, зайца во чреве не выносит львица»
Цит. по: Smoleński W. Szlachta w świetle własnych opinii.
— Ateneum, 1880, t. 3, s. 432.
. У Шимона Старовольского [Польский историк и
политический публицист XVII в.], как и у его предшественников, слово
«торговля» наделяется эпитетом «бесстыдная», а ремесло у него обычно
«смрадное». Шляхта, по мнению Старовольского, не должна прохаживаться
по рынку между купцами, дабы «не замараться этою жаждой наживы».
Недаром древние греки располагали свои рынки вне городской черты
См.:
Starowolski S. Prawy rycerz. Kraków, 1858; Starowolski S. Reformacja obyczajów polskich. Kraków, 1859.
.
Подобного рода воззрения шляхты на мещанство просуществовали без
особенных изменений вплоть до Хенрика Жевуского [Польский писатель
(1791-1866)]. Благополучие человека в обществе, полагает Жевуский
См.: Bejta J.
[Rzewuski H.] Mieszaniny obyczajowe. Т. 1-2. Wilno, 184] — 1843. Далее цитируется то же издание.
, зависит не от
материальной формы правления, во что ошибочно верил XVIII век, но от
состояния нравственности членов общества, а нравственное превосходство
для Жевуского — исключительная привилегия дворянства. «Даже в
заблуждениях высшей касты всегда просвечивает какое-то достоинство».
Низшие слои до такой высоты никогда не поднимутся, хотя времена теперь
таковы, что «подлое плебейство в своих выходках пытается подражать
мужам, которым оно даже с дурной их стороны уподобиться не в состоянии»
(т. 2, с. 25). Коль скоро лишь дворянство обладает достоинством и честью,
только оно может претендовать на дуэль. Впрочем, «поденщик, ремесленник,
для которых здоровье — единственное их достояние, дающее возможность
содержать себя и свою семью, слишком его ценят, чтобы по доброй воле
рисковать им ради общественного предрассудка. Для них денежное
возмещение будет всегда предпочтительнее, нежели поединок с его
сомнительным исходом» (т. 2, с. 28).
Профессия человека усугубляет его прирожденные качества. «В народе, в
котором все мысли устремлены единственно к торговым спекуляциям,
рахитизм придает детям какое-то сходство с чашечками весов» (т. 1, с. 130).
Таким образом, убеждение, что наследуются черты, приобретенные в
профессиональных занятиях, еще больше укрепляет «расизм» Жевуского и
служит лишним доводом в пользу непреодолимости классовых барьеров.
«Тот, кто возмущается тем, что сын знаменитого генерала или министра
быстрее достигнет вершины своей профессии, чем сын неизвестного отца,
оспаривает закон природы, закон необходимости». Жевуский, этот
почитатель общественной иерархии (в которой он сам, разумеется, находится
наверху), этот противник равенства перед законом, не церемонится с
демократами. С закоренелыми демократами, по его мнению, «дискутировать
бесполезно; исправительный дом — вот единственный ответ, которого они
заслуживают» (т. 2, с. 9). Его неприязнь ко всем, кто покушается на религию
и традиции, распространяется даже на Сократа. «И хотя эта смерть стала как
бы знаменем философии, я не решился бы утверждать, что она была
незаслуженной» (т. 2, с. XXXI).
Вера в то, что здоровые общественные отношения зависят только от уровня
нравственности граждан (причем высший ее уровень — привилегия слоя, к
которому принадлежит он сам), выражается у Жевуского неоднократно.
«Люди, не соблюдающие благопристойности в разговоре, одежде, манерах —
чаще всего люди низкие и глупые», — утверждает он. Это заставляет
вспомнить несколько отличающееся мнение Ленина, который в «Великом
почине» писал: «... Иной житейски опытный человек, глядя на
безукоризненно «гладкую» физиономию и внешность «блаародного чеаека»,
сразу и безошибочно определяет: „По всей вероятности, мошенник”»
Ленин В. И.
Полн. собр. соч., т. 39, с. 23.
. Любопытный пример двух совершенно разных моральных
интуиций!
От Старовольского, который не желал, чтобы шляхтич трудился, а особенно
— не позволял ему «марать себя» погоней за прибылью, Жевуского, однако,
отделяет уже эпоха уважения к труду и к обогащению. «Деньги, несомненно,
суть могущественнейшее орудие как любого добра, так и любого зла», —
признает он. И в другом месте: «Деньги должно ценить и стараться, чтобы
они, прирастая, увеличивали общественное достояние», — впрочем, не делая
из них кумира (т. 1, с. 153).
Отношение к буржуазии Г. Сенкевича, как оно выразилось в его романах из
современной ему жизни, по сути, немногим отличается от взглядов
дворянских писателей, цитировавшихся выше. Шляхта, согласно Сенкевичу,
не интересуется деньгами и свободна от жажды наживы, предоставляя ее
мещанству. «Появится вдруг неведомо откуда шляхтич-коммерсант; бывает
даже, что поначалу ему везет, и он быстро наживает состояние. Но я не
встречал ни одного, который перед смертью не обанкротился бы»
Сенкевич Г. Без
догмата. — Собр. соч. М., 1985, т. 6-7, с. 38. (Далее роман цитируется по тому же изд. с указанием: «т. 6»; перевод, не всегда точный,
в необходимых случаях нами отредактирован. — Прим. перев.)
. Плошовский, подчеркивая безразличие
шляхты к погоне за прибылью, вспоминает анекдот о шляхтиче, который,
«владея обширными и превосходными землями,... обрабатывал не больше,
чем „собака облает”» (т. 6, с. 36). О себе же самом Плошовский говорит:
«Деньги никогда не играли роли в моей жизни — ни как средство, ни как
цель. Я не способен действовать таким оружием. Понимая, как унизительно
было бы для меня и для Анельки вводить этот элемент в наши отношения, я
испытывал нестерпимое омерзение...» (т. 6, с. 240).
На это можно было бы возразить, что в лице Плошовского Сенкевич рисует
вырождающегося шляхтича, который не выражает взглядов автора. Однако
трудно сомневаться в сочувственном отношении Сенкевича к этому
персонажу. Жаждой наживы руководствуется у него ненавистный парвеню
Кромицкий, а Поланецкий [Кромицкий — персонаж романа «Без догмата»;
Поланецкий — герой романа «Семья Поланецких»], этот положительный
герой, долженствующий побороть предубеждения шляхты против
обогащения на торговле зерном или ситцем, явно склонен считать, что
участие в экономической жизни — дело не вполне чистое, коль скоро
никогда не упоминает о деньгах в своей семье.
Как верно заметил А. Ставар, женщины в романах «Без догмата» и «Семья
Поланецких» выступают в роли защитниц моральных норм. Женщина может
себе это позволить: она не принимает участия в практической жизни, в
борьбе за существование, а муж обязан ее от этого уберегать. Восхваление
женщин сопровождается, однако, замечаниями наподобие следующего: «У
женщины глупой ума что у курицы, у умной — что у двух куриц»
Stawar A. Pisarstwo
Henryka Sienkiewicza. Warszawa, 1960 s. 235.
.
«У кого фамилия оканчивается на « — ский» или « — ич» [Обычные в
Польше окончания дворянских фамилий], — говорит Васковский в «Семье
Поланецких», — тот не может всю душу вложить в одну только работу и тем
удовольствоваться»
Сенкевич Г. Семья Поланецких. — Собр. соч. М., 1985, т. 6-7, с. 350. (Далее роман цитируется по
тому же изд. с указанием: «т. 7».)
.
Иначе смотрит на это мещанство. В Гаштейне Плошовский срочно вызывает
к Анельке врача. Тот заверяет, что у нее лишь небольшое расстройство
нервов. «В благодарность я столько насовал доктору в карман, — говорит
обрадованный Плошовский, — что он надел шляпу уже за воротами нашей
виллы» (т. 6, с. 229). Если бы пренебрежение, звучащее в этих словах,
шокировало Сенкевича, он, я думаю, не вложил бы их в уста своего героя.
Даже когда Плошовский хвалит сыновей обедневшего шляхтича
Хвастовского за то, что те отправились зарабатывать себе на жизнь в город,
даже когда он радуется тому, что «у нас в Польше есть люди, способные что-
то делать и составляющие здоровое звено между отцветающей культурой и
варварством» (т. 6, с. 135), — в его отношении к Хвастовским заметно
ощущение собственного превосходства. Это напоминает отношение
страдающего бессонницей человека к тому, кто, едва коснувшись подушки,
засыпает крепким сном до утра.
Питая явную слабость к дворянскому этосу, Сенкевич признает, что шляхта
необязательна и неаккуратна в деловых отношениях. «Торговлей занимались