акустические характеристики, как прерванность и резкость, определяет общую
трагически напряженную тональность восьмистишия. Глубокие звуковые повторы,
составляющие своеобразную внутреннюю рифму первой и предпоследней строк (ср.:
Река времен в своем стремленьи — То вечности жерлом пожрется), выделяют два
ключевых, [13] предельно обобщенных образа текста — образы времени и вечности —
и обнажают внутреннюю форму слов время (от *vertmen — «движение, вращение») и
жерло
1
, причем в строке То вечности жерлом пожрется восстанавливаются и
генетические связи исторически родственных и контактных в строке слов жерло и
пожрется. На основе преображенного повтора ударных гласных сближаются третья и
предпоследняя строки: последовательность ударных гласных в них (о — о—э//э—о—о)
представляет собой своеобразную систему отражений, мотивированную
содержательно. Соотнесенность этих строк в звуковом отношении связывает частные
образы пропасти и жерла, обладающие общими смысловыми компонентами. Слова,
объединенные звуковыми повторами, сближаются семантически, в результате в тексте
усиливается значимость образов движения и гибели, подчеркивается течение времени и
линейное развитие истории. И время, и история в стихотворении Державина имеют
конец и не предполагают ни торжества прогресса, ни установления гармонии:
включенные в восьмистишие слова уносит, топит, пожрется, забвенье, пропасть и
жерло содержат взаимодействующие в тексте семантические компоненты «гибель»,
«утрата», «конец», «небытие». Распространенность этих признаков на «все дела людей»
подчеркивается как использованием обобщающего местоимения и форм
множественного числа существительных, так и употреблением в первом
четверостишии глагольных форм настоящего постоянного, создающего эффект
непреложности сообщаемого.
Во втором четверостишии время, теряя направленность движения, «раздвигается»
в бесконечность. Для образного строя текста значима при этом мотивированная смена
видовых характеристик глаголов. В первом четверостишии используются глаголы
несовершенного вида, обозначающие длительность процесса и повторяемость
неумолимых законов истории, продолжающих действовать, пока течет земное время.
Во втором четверостишии совершенный вид с присущей ему семантикой предела
ограничивает этот процесс и служит своеобразной грамматической метафорой конца
мировой истории.
Образ времени сопоставляется с образом вечности, а план настоящего
постоянного сменяется планом будущего (То вечности жерлом пожрется). Если в
бытовом языковом сознании вечность обычно сводится к временной длительности, не
имеющей ни начала, ни конца, то Державин, говоря о вечности, избегает конкретных
временных характеристик и измерений. С одной стороны, вечность у него динамична
(пожрется), с другой, в соответ-[14]-ствии с поэтической традицией XVIII в., она
сближается с Хаосом (в переводе с др.-греч. «зев, зияние», «отверстое пространство»),
который для античных философов и поэтов и воплощался в образе бездны.
Непостижимость вечности в стихотворении Державина находит отражение в
отказе от ее развернутой образной характеристики. Если образ истории (времени)
строится на основе цепочки тесно связанных друг с другом метафор и детализируется
(время — река с бурным течением, несущаяся к «пропасти забвенья»), то вечность в
тексте имеет только один образный признак — всё пожирающее жерло. Этот сложный
синкретичный образ восходит к нескольким источникам. Слово жерло, по В.Далю,
имеет ряд значений, важнейшими из которых являются: 1) «отверстие вроде провала,
раструба; отверстие до самой глубины...» и 2) «горло». Выступая в этих значениях,
слово жерло соотносится с традиционными для русской поэзии XVIII в. образами зева,
челюстей, гортани (в значении «горло», «зев»), которые служили перифрастическими
1
«Жерло... от той же основы, что жрать, горло. Жерло буквально — "глотка, пасть"» (Шанский Н.М.,
Боброва Т.А. Этимологический словарь русского языка. — М., 1994. – С. 87). [14]