Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века: Курс лекций. Выпуск I: Кризис историзма

Подождите немного. Документ загружается.

180

История исторической мысли XX века

ным представителем которой был Неру, английский мыслитель связывал

возможность духовного возрождения человечества. Таким образом, речь шла

не просто об исторической неудаче одной, пусть и выдающейся личности, а о

крахе очередной универсалистской утопии. Урок, извлеченный Тойнби, был

поразительным. В поисках спасительной силы он по-прежнему обращает

свой взор на Восток, но уже не на Индию Ганди и Неру, а на маоистский Ки-

тай с его "культурной революцией". Единственную альтернативу ядерной и

экологической катастрофе он теперь усматривает в казарменно-тоталитарном

обществе, пронизанном социальной регламентацией.

Но, может быть, самым драматическим выражением мировоззренче-

ского кризиса позднего Тойнби стал кардинальный отказ от основопо-

лагающего постулата, на котором зиждилось все "Постижение исто-

рии". Как вы должны помнить, лейтмотивом книги являлось положение

о прорыве к цивилизации как гигантском прогрессе в истории человече-

ства, переходе его из пассивного состояния Инь в динамику Ян. В изо-

бражении английского ученого подлинная история человечества - это

история составляющих ее цивилизаций, их духовный прогресс.

Теперь же главное внимание Тойнби смещается в сферу взаимоот-

ношения человека с природой, что было связано с пересмотром всей

системы его исторических представлений. Доминантой этого пересмот-

ра стала глубоко пессимистическая оценка всего процесса исторической

эволюции человечества, суть которого усматривалась в переориентации

человеческого поклонения от природы к собственной коллективной

мощи и характеризовалась как величайший духовный регресс.

В законченном виде такой пересмотр представлен в последней, по-

смертно опубликованной большой книге Тойнби "Человечество и Ма-

терь Земля" (1976), ставшей по заложенным в ее основание концепту-

альным посылкам прямой антитезой "Постижения истории". Апология

цивилизации сменяется ее уничтожающей критикой, так как ее некон-

тролируемое развитие грозит человечеству самоуничтожением.

Два взаимосвязанных фактора неумолимо ведут, по Тойнби, к этому

трагическому финалу: постоянный рост военного противостояния, таящий

угрозу ядерного апокалипсиса, и технологический прогресс, неизбежно

порождающий опасность экологической катастрофы. Ввиду очевидности

первого фактора Тойнби в своей книге сосредоточивается на втором. Он

рисует впечатляющую картину негативных последствий технологического

прогресса в разных сферах жизни человечества: экологической, социальной

и духовной. Вследствие чего цивилизация, вырвав человека из тисков при-

родного детерминизма, заключила его в гораздо более жесткие тиски де-

терминизма социально-технологического.

Лекция XI. Историософия Арнольда Тойнби

181

В итоге Тойнби приходит к убийственному выводу, что для наших потом-

ков бьшо бы лучше, если бы человек, достигнув неолитического уровня техно-

логии, более в этой области не прогрессировал. А поскольку технологический

прогресс все же имел место, то, как справедливо пишет В.М. Мучник, "вывод

этот звучит как эпитафия". И далее он остроумно замечает, что "если "Пости-

жение истории" - апология цивилизации в сравнении ее с "примитивным об-

ществом", то "Человечество и Матерь Земля" - отходная по ней" .

Трагическое видение современной действительности породило глу-

бокий пессимизм Тойнби и в отношении исторической науки, ее спо-

собности быть "наставницей жизни". Он вытекал из убеждения в "не-

способности человеческой природы к самообучению", так как ее посто-

янными чертами являются алчность и агрессивность. Поэтому англий-

ский мыслитель с горечью констатирует упрямое и постоянное неизвле-

чение уроков из прошлого, воинствующее невежество по отношению к

нему, непреодолимую слепоту к очевидным фактам"" .

Но к чему тогда постижение истории и неужели его смысл заключается

в осознании безвыигрышной альтернативы между самоуничтожением че-

ловечества вследствие ядерной и экологической катастрофы и всемирной

тоталитарной диктатурой? Так глубокий мировоззренческий кризис позд-

него Тойнби привел не только к фактическому отрицанию смысла всей его

предшествующей научной деятельности, но и к развенчиванию значения

той науки, которой он так долго, преданно и ревностно служил.

Было бы, однако, несправедливо на этой безрадостной ноте закончить

лекцию о выдающемся английском мыслителе-гуманисте, воспевшем в

своем главном труде творческую мощь человека. Его место в истории

исторической мысли определяется предпринятым им самым грандиозным

в XX в. опытом создания картины всемирно-исторического процесса,

сочетавшим высокий уровень теоретического обобщения с привлечением

колоссального по своему объему и многообразию эмпирического мате-

риала. В этой картине и сегодня мы можем найти немало поучительного,

например, выявление рамок свободы выбора человека в истории, рамок,

как мы видели, весьма широких, однако не отвергавших закономерный

характер исторического процесса в целом, воплощающемся в постули-

руемых Тойнби ритмах цивилизации. В научный оборот прочно вошли

М у ч н и к В.М. Цит. соч. С. 179.

См.: Toynbee on Toynbec. A Conversation between A. J. Toynbee and

G.R. Urban. New York. 1974. P. 68, 108.

182

История исторической мысли XX веки

некоторые из мифологем, сконструированных ученым для характеристи-

ки этих ритмов, такие, например, как "Вызов-и-Ответ".

Что же касается позднего Тойнби, то его метания обнажили всю глу-

бину кризиса западной историографии, явились его крайним выражени-

ем в общемировоззренческой сфере. Но именно в этой части научное

наследие Тойнби безнадежно устарело. Впрочем, оно являлось анахро-

низмом уже тогда. Ибо в 60-е гг. общий кризис исторической науки уже

пережил свой зенит.

Лекция XII

ОБОСТРЕНИЕ ОБЩЕГО КРИЗИСА

ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

ПОСЛЕ II МИРОВОЙ ВОЙНЫ (1945 - I960)

В предыдущих лекциях преимущественно рассматривались глобаль-

ные аспекты кризиса историзма, выразившиеся в радикальном пере-

смотре представлений о природе исторического процесса. Наряду с

этим развивался дисциплинарный кризис исторической науки, кульми-

нация которого приходится на первое послевоенное десятилетие. Это

был кризис ее социальной функции. Уже 1 Мировая война, как мы виде-

ли, нанесла сокрушительный удар по претензии истории быть "настав-

ницей жизни". В сфере исторической эпистемологии это нашло выра-

жение в распространении релятивистских взглядов на природу истори-

ческого познания, что, в свою очередь, вело к ослаблению ее общенауч-

ных позиций, усиливало ее идеологизацию и политизацию. История

становилась презентистской, что в конечном итоге вело к утрате ее на-

учного статуса и превращаю в своеобразную "функцию настоящего".

Все эти негативные явления обнаружились уже в межвоенный пери-

од. Вспомните, например, с какой горечью американские историки го-

ворили тогда о бесполезности своей дисциплины, какая высокая реляти-

вистская волна ее накрыла. Послевоенные годы прибавили к этому ее

выраженную идейно-политическую ангажированность. В ожесточенной

конфронтации двух мировых общественно-политических систем исто-

рии отводилась немаловажная роль; и чем более ревностно она эту роль

исполняла, предоставляя каждой противоборствующей стороне идеоло-

гическое обеспечение ее программных установок и политических док-

трин, тем сильнее дискредитировала себя как дисциплину, претендую-

щую на получение научных знаний об историческом прошлом, и тем

более вырастали сомнения в принципиальной возможности получения

таких знаний.

1. История в "холодной войне"

Острое противостояние двух систем, вошедшее в историю междуна-

родных отношений под названием "холодной войны", оказало большое

влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе, не в по-

184

История исторической мысли XX века

следнюю очередь, на развитие историописания. В центре этого противо-

стояния была конфронтация двух сверхдержав и, соответственно, двух на-

циональных историографии, игравших роль своего рода штурмовых отря-

дов, защищавших фундаментальные ценности своих систем. Эффективное

исполнение этой роли требовало активного разоблачения противополож-

ной системы ценностей, и едва ли можно установить, какая из сторон

больше преуспела в этом. Советские историки столь же усердно разоблача-

ли "звериный оскал мирового жандарма и его идеологических прихвост-

ней", как и американские "человеконенавистническую практику советского

коммунизма". Признаем, что и у тех, и у других были свои резоны для этих

обвинений. Но признаем также, что движителем этих взаимных яростных

инвектив отнюдь не было стремление к исторической истине.

Наличествуют любопытные параллели в духовной атмосфере двух

стран в первые послевоенные годы. "Ждановщине" в СССР соответст-

вовал "маккартизм" в США. Первому понятию дал свое имя тогдашний

идеолог советской компартии А.А. Жданов, с чьей деятельностью были

связаны позорные идеологические кампании, проводившиеся в СССР в

1946-1948 гг., жертвами которых стали многие выдающиеся деятели

советской культуры. Второе связано с именем председателя сенатской

комиссии конгресса США по вопросам деятельности правительствен-

ных учреждений Д.Р. Маккарти, развернувшего не менее позорную

кампанию по расследованию антиамериканской деятельности, от кото-

рой пострадали тысячи видных представителей американской культуры

и науки, в том числе и такие историки, ставшие впоследствии учеными

мирового ранга, как М. Финли и Н.З. Дэвис.

Добавим к этому целенаправленно нагнетавшуюся в обеих странах

атмосферу взаимной подозрительности, страха, ненависти и получим

представление о том общественно-политическом контексте, в котором

развивалась историческая мысль в самые тяжелые годы "холодной вой-

ны

' и который диктовал ее идеологический вектор. Обличая друг друга

как носителей мирового зла, советские и американские историки четко

осознавали свое место в холодной войне, являлись ее идеологами. Не-

даром именно в эти годы советские историки с особой гордостью име-

новали себя "бойцами идеологического фронта", каковыми они в сущ-

ности и являлись, парадоксальным образом сочетая эту функцию с пре-

тензией на непогрешимость своих суждений о прошлом.

Но вернемся к западной историографии. Из сказанного выше понятно,

что речь пойдет преимущественно об американской историографии, фор-

мулировавшей и обосновывавшей идеологию "холодной войны" на одном

из ее полюсов. Это была официальная, охранительная идеология, запре-

Лекция XII. Обострение общего кризиса исторической науки после II Мировой воины (1945-1960)

185

щавшая любые сомнения в отношении западных духовных ценностей.

Вся история США, покоящаяся на этих ценностях, была вне критики .

Необходимость активного включения американских историков в холод-

ную войну предельно четко сформулировал тогдашний президент Амери-

канской исторической ассоциации К. Рид. В своем послании к годичному

собранию этой самой влиятельной в США организации историков, много-

значительно озаглавленном "Социальная ответственность историка", он пи-

сал: "Тотальная война, горячая ияи холодная, мобилизует всех и требует,

чтобы каждый выполнял свою роль. Историк должен выполнять эти обяза-

тельства не в меньшей мере, чем физик"

. Вспомните, как выполняли свои

обязательства физики - прошло всего несколько лег после атомных бомбар-

дировок Хиросимы и Нагасаки, - и вы поймете смысл этого сравнения.

Призыв к идеологической мобилизации историков был воспринят

на самом высоком государственном уровне. В 1950 г. впервые за всю

историю Американской исторической ассоциации к ее членам обра-

тился президент США Г. Трумэн, потребовавший от них активного

включения в борьбу против угрозы коммунистической агрессии, что-

бы помочь правительству в его стремлении осуществить "американ-

ское верховенство в мире"'.

Одним из эффективных способов такой помощи стало обоснование

на историческом материале известного тезиса об "американской исклю-

чительности", интерпретировавшегося с выраженных консервативных

позиций. В том же 1950 г. следующий президент Американской истори-

ческой ассоциации С. Морисон в послании к ее членам, озаглавленном

"Вера историка", провозгласил необходимость создания истории США,

написанной с консервативной точки зрения.

Важнейшей методологической основой создания такой истории стала

модная в конце 40 - 50-х гг. так называемая консенсусная теория, или тео-

рия "согласованных интересов". Как утверждал один из ее творцов

Р. Хофстедтер, "различие во взглядах основных противников из ведущих

партий никогда не выходило за горизонты собственности и предпринима-

тельства. Каковы бы ни были разногласия по специфическим вопросам,

См.: Torstendahl R. An Assessment of 20-th Century Historiography: Pro-

fessionalisation, Methodologies, Writings //Proceedings Actcs. 19

. International

Congress of Historical Sciences. Oslo, 2000. P. 113.

Read С Social Responsibilities of the Historian // The American Historical

Review. 1950. Vol. 55. № 2. P. 284.

См.: К у ни на А.Е. США: методологические проблемы историографии.

М., 1988. С. 91.

186

История исторической мысли XX века

главные политические традиции основывались на вере в право собственно-

сти, философии экономического индивидуализма, ценности конкуренции"

Благодаря этому Соединенные Штаты никогда не знали ни классовой

борьбы, ни революций в европейском смысле этих понятий, всегда присут-

ствовало единство по фундаментальным вопросам общественно-

политической жизни, а определяющей чертой американского общества

являлись социальная однородность и идеологическое единство. Тем самым

закладывался прочный фундамент для существования самого совершенно-

го в мире социально-политического устройства, чем, в свою очередь, объ-

яснялось экономическое процветание США и их военно-политическое мо-

гущество. Так исторически обосновывались американские претензии на

руководство "свободным миром": сама история вручила США право на-

ставлять другие народы, если понадобится с помощью военной силы, учить

их свободе и демократии, всему американскому образу жизни.

Столь же активно привлекалась история для обоснования "западного

единства", необходимого для отражения "угрозы с Востока". В этом

особенно преуспели историки ФРГ. Только что, после краха нацистско-

го тоталитаризма, приобщившись к "свободному миру", они с пылом

неофитов принялись защищать его ценности в борьбе с тоталитаризмом

коммунистическим. Наиболее весомым их вкладом в "холодную войну"

стало историческое обоснование полярности Запада и Востока (России),

нашедшее свое выражение в гак называемой Abendlandtheorie (теории

единства Запада), изгонявшей Россию из круга европейских стран.

Сошлюсь на книгу П. Рассова "Историческое единство Запада"

(1961). Отождествляя понятия "Европа" и "свободный мир", автор вы-

делял его базовые элементы: классическую древность (греческая фило-

софия и искусство, римское право), христианство и германо-романскую

государственную традицию. Все народы и страны, не связанные с этой

традицией, независимо от их географического положения, исключались

из "Европы", являющейся синонимом демократии, личной свободы и

человечности. С таких "европейских" позиций переписывалась вся ис-

тория континента. Так, например, в средние века носительницей евро-

пейского единства провозглашалась "Священная римская империя гер-

манской нации". Соответственно в самых мрачных красках рисовался

образ России как исконного врага западного единства не только в на-

стоящем, но и в прошлом.

Hofstadter R. The American Political Tradition and the Men Who Made J.

New York, 1948. P. VIII.

Лекция XII. Обострение общего кризиса исторической науки после II Мировой войны (1945-1960) 187

Конечно, названными теориями далеко не исчерпывалось все содер-

жание послевоенной западной историко-теоретической мысли. Тогда

выходило немало и серьезных, идеологически не ангажированных тру-

дов. Я уже не говорю, что на эти годы приходится расцвет знаменитой

французской школы "Анналов", о которой пойдет речь в следующем

выпуске этого курса. Да и взгляд об исконной агрессивности России в

отношении Запада разделялся не всеми. Так, А. Тойнби писал в 1947 г.:

"Хроники вековой борьбы между двумя ветвями христианства, пожа-

луй, действительно отражают, что русские оказывались жертвами аг-

рессии, а люди Запада - агрессорами значительно чаще, чем наоборот"

Тем не менее общее лицо западной историографии в это время опре-

деляла ее вовлеченность в "холодную войну", доходившая в своих край-

них выражениях до призывов к превентивной войне с применением

атомного оружия против СССР

. Но чем сильнее эта вовлеченность про-

являлась, тем менее история могла претендовать на научность. Как мы

могли видеть на примере консенсусной теории и теории западного

единства, обращение к прошлому было откровенно связано с опреде-

ленными идеологическими установками, заведомо предполагавшими ту

или иную его оценку. Ведь, как утверждал К. Рид в цитировавшемся

послании, историк, активно участвуя в "борьбе идеологий", "находит в

прошлом то, что ищет", что "социально желательно".

То же самое происходило на другом полюсе "холодной войны". Все

это в целом создавало непривлекательный образ истории, навевающий

мысль о ее генетической связи с древнейшей профессией. Ведь она, по

горькому замечанию одного из крупнейших тогдашних английских ис-

ториков Г. Баттерфилда, просто шлюха и наемница, которая наилучшим

образом служит тем, кто меньше всего ей доверяет.

Но могла ли такая история претендовать на статус научной дисцип-

лины? Могло ли в обстановке широкого распространения презентист-

ских и релятивистских представлений о природе исторического позна-

ния самое знание о прошлом иметь научный характер, а не являться

простой проекцией в прошлое господствующих в настоящем идей?

Очевидный отрицательный ответ на эти вопросы неумолимо вел к глав-

ному, а зачем тогда вообще нужна история.

Тойнби А . Д ж . Цивилизация перед судом истории. СПб., 1995. С. 107.

См.: Кунииа А. Е . Цит. соч. С. 100-101.

188

История исторической мысли XX века

2. "Зачем еще история?"

Так несколько эпатажно озаглавия свой доклад на съезде историков ФРГ в

1970 г. профессор Гейдельбергского университета Р. Козеллек, легший в осно-

ву одноименной статьи

. Эта статья, обосновывавшая научную значимость

истории, хотя и с некоторым опозданием, если рассматривать ее в общеисто-

риографической перспективе, завершала целый период в развитии западной

исторической мысли. Это было время "кризиса основ", ярчайшим выражением

которого стала утрата историей своей идентичности. Как бы шокирующе ни

звучало название доклада Козеллека, оно отразило существенное содержание

периода, когда истории надо было доказывать свое право на жизнь как особой

научной дисідптлиньі, чем, собственно, и занимался докладчик.

Здесь следует обратить внимание на явление, о котором я еще не го-

ворил. Характеризуя положение западной историографии после II Ми-

ровой войны, следует иметь в виду, что в это время она встретилась с

острой конкуренцией со стороны других гуманитарных наук, стреми-

тельно вторгшихся в исследовательское поле, ранее безраздельно ей

принадлежащее. Из их числа нужно особенно выделить этнологию, со-

циологию, политологию и такое специфическое порождение "холодной

войны", каким являлась так называемая советология. Первая из этих

дисциплин претендовала на выявление определенных закономерностей

прошлого развития человечества, а остальные - его настоящего.

И в том, и в другом случае субъективизму и описателыюсти истории

противопоставлялся научный подход к изучению своего предмета. Не

вдаваясь в обсуждение вопроса, насколько этот подход был подлинно

научным, особенно в политологии или советологии, подчеркну, что в

конкурентной борьбе с историей эти дисциплины использовали ее дей-

ствительные слабости, обозначившиеся еще на рубеже столетия в пору

разразившегося тогда методологического кризиса. Напомню, что важ-

нейшим его следствием стало утверждение представления об истории

как индивидуализирующей, описательной дисциплине, ведущим спосо-

бом постижения действительности которой являлось понимание.

Здесь-то историков и подстерегла ловушка, которую они едва ли могли

предвидеть в начале века, когда еще сохранялось убеждение в существова-

нии неразрывной связи времен. В последовавших затем общественно-

политических катаклизмах это убеждение рухнуло, похоронив важнейшее

социо-культурное основание, на котором зиждилась значимость истории

См.: Koselleck R. Wozu noch Historie // Historisehe Zeitschrift 1971 Bd

212. H.

Лекция XII. Обострение общего кризиса исторической науки после II Мировой войны (1945-1960)

189

для жизни. В потрясенном самосознании катастрофического XX в. порва-

лась эта связь, а с ней вместе померкла ценность истории как хранительни-

цы времени. Прошлое настолько далеко ушло от настоящего, что обраще-

ние к нему утратило всякое социально-практическое значение.

В такой духовной атмосфере социальные науки, ориентирующиеся

на изучение современности, не только активно вытесняли историю из ее

традиционной ниши, но и пытались "научно" обосновать ее неизбежную

кончину как общественно значимой дисциплины. Пожалуй, наиболее

основательно это попытался сделать крупный немецкий социолог

А. Вебер (младший брат знаменитого мыслителя), возвестивший о по-

явлении в XX в. нового типа человека, порвавшего с историей, разо-

рвавшего все исторические традиции, утратившего интерес к прошлому,

человека неисторического

. Такой человек перестает нуждаться в вы-

росшей на этих традициях дисциплине, соединяющей прошлое и на-

стоящее. Разверзающаяся между ними пропасть обессмысливала всякое

историческое знание, превращала его в бесполезный антиквариат.

С другой стороны, следует признать, что сама послевоенная историогра-

фия, проникнутая презентистскими настроениями, давала достойное основа-

ние для нигилистического отношения к себе. Ибо самое историческое позна-

ние лишалось какого-либо объективного основания, превращаясь в простую

проекцию современности в прошлое, а его носителями наряду с историками

провозглашались представители широкого круга профессий, имеющих то

ияи иное отношение к историческим знаниям. Так, уже известный вам К.

Рид, характеризуя прошлое как "отражение идей и интересов настоящего",

определял историю как "воспоминание о прошлом человеческом опыте". Но

такое "воспоминание" отнюдь не является только прерогативой историков.

Поэтому, декларируя ответственность истории в разразившейся "холодной

войне'

и распространяя ее "на каждого, кто берется интерпретировать про-

шлое для настоящего", он пояснял: "Я включаю сюда романистов, драматур-

гов и прежде всего радиокомментаторов"

Все перечисленное Ридом и многие другие профессии действительно

имеют отношение к интерпретации прошлого. История отличается от

них «лишь» наличием исследовательских методологий и методик, ори-

ентированных на получение достоверных знаний о прошлом. Но как раз

это игнорировали Рид и его многочисленные единомышленники по обе

стороны Атлантического океана. Не случайно именно в это время исто-

См.: Weber A. Derdritte oderder vierte Mensch. Munchen, 1953.

Read COp.Cit. P. 285,280-81.

190

Истории исторической мысли XX века

рия особенно часто обозначалась как ветвь литературы. Иначе и быть не

могло, если даже историки, специально исследовавшие природу исто-

рического познания, приходили к неутешительному выводу о познава-

тельных возможностях своей дисциплины.

Показательным тому примером может служить книга видного фран-

цузского историка-методолога А.-И. Марру "Об историческом знании',

(1955). Труд историка, писал он здесь, "в определенном смысле даже тра-

гичен": мы оставляем свои познавательные усилия, "обессиленные и уни-

женные, почти всегда более чем наполовину побежденные". Понятно, что

в силу этого ни о какой реконструкции прошлого не может быть и речи.

Но даже в конструировании прошлого, наставлял французский автор,

творческая активность историка ограничена "таинственным Нечто", кото-

рое глубоко иррационально, необъятно и поэтому непостижимо. Из всех

своих столкновений с глубинными тайнами бытия историк выходит "с

острым чувством своей ограниченности, слабости и униженности".

Марру сравнивает историка с незадачливым рыболовом, который из-

за короткой снасти не может поймать форель, резвящуюся в глубине гор-

ного озера. Поэтому история - это только то, что историк понял в прошлом.

Отсюда закономерен вывод о субъективности исторической истины, о том,

что историческое познание, опосредованное документами, "не является

наукой в собственном смысле этого слова, а только знанием веры"

Я так подробно изложил взгляды А.-И. Марру на историческое по-

знание, потому что они особенно рельефно обозначили тот путь в нику-

да, куда вел "кризис основ" послевоенной западной историографии.

Расписываясь в собственном познавательном бессилии, отрицая за сво-

ей дисциплиной статус науки, историки, возможно, сами того не созна-

вая, выносили ей смертный приговор или, во всяком случае, представ-

ляли для него достаточные эпистемологические основания.

Истории оставались два удела: быть либо собранием антикварных

раритетов, далеких от живой жизни, либо функцией политики. И чем

более историки преуспевали в этом последнем, тем дальше они уходили

от того идеала своей науки, который воплощала господствовавшая в

XIX в. парадигма истории.

Точка над і была поставлена в ФРГ, где по понятным причинам, обу-

словленным военно-политическим и идеологическим крахом Германии

в 1945 г., "кризис основ" принял особенно острую и затяжную форму.

Уже говорилось об А. Вебере, возвестившем о пришествии в мир на

Цит. по: Иванов Г.М. Исторический источник и историческое позна-

ние. Томск, 1973. С 90-91, 95-96.

Лекция XII. Обострение общего кризиса исторической науки после II Мировой войны (1945-1960) 191

смену человека исторического нового типа человека - неисторического.

Развивая это положение, другой западногерманский автор в 1966 г. (!)

сформулировал окончательный приговор исторической науке, не спо-

собной, по его убеждению, ответить на требования XX в. "Сегодняшний

человек, - утверждал Г.Э. Лауэр, - стоит уже по эту сторону границы

того, что мы обозначаем как история в прежнем смысле". Поскольку

настоящее перестало быть продолжением прошлого, а стало началом

будущего, коренным образом трансформировалась природа истории,

которая из науки о прошлом превратилась, как свидетельствовал подза-

головок работы немецкого автора, в науку о будущем, ибо "в нашем

столетии возникло огромное количество настоятельных задач совер-

шенно нового рода, решению которых история никак не может научить,

так как эти задачи никогда раньше не стояли"

. Собственно, вся работа

Лауэра была посвящена обозначению контуров этой "науки о будущем",

не оставлявших места для традиционной истории.

Впрочем, для середины 60-х гг. этот приговор звучал уже анахро-

низмом, оставаясь памятником самого глубокого кризиса, который ко-

гда-либо переживала наша дисциплина. К этому времени в западной

историографии в целом наметились явные признаки его преодоления.

Но об этом пойдет речь во втором выпуске курса.

Lauer НЕ Die Forderungen des 20. Jahrhunderts an die Geschichts-

forschung. Geschichte als Wissenschaft von der Zukunft. Freiburg i. Brsg. S.,1,11-12.

Подводя черту

Рубеж 50-60-х гг. завершает самый драматический период в истории

исторической мысли XX в., который может быть обозначен как кризис

историзма. Конечно, всякая периодизация является достаточно услов-

ной, полностью не отражающей все многообразие реального историо-

графического процесса, неизмеримо более сложного, многоцветного и

противоречивого, чем это может зафиксировать любая хронологическая

система. Вместе с тем она позволяет выявить некоторые общие тенден-

ции, составляющие доминанту данного периода.

Такой доминантой в первой половине XX в. являлся общий кризис

исторической науки, поставивший ее на грань выживания. Это был кри-

зис ее социальной функции, не нашедшей адекватного ответа на вызов

времени. В его общей картине высвечиваются две даты: 1914 и 1945,

положившие начало двум его этапам, последовательно разрушившим

традиционный образ истории - "наставницы жизни".

Было бы, однако, ошибочным видеть во влиянии на историческую

мысль потрясений первой половины XX в. одно лишь деструктивное на-

чало. Они несли с собою огромный социальный опыт, сокрушивший

прежнюю европоцентристскую и линейно-прогрессистскую парадигму

истории, стимулировали настойчивые поиски философско-исторической

мысли новой, используя выражение О. Шпенглера, "коперниковской"

модели исторического процесса, тем более, что явственные признаки кри-

зиса "птоломеевой" модели обнаружились уже в XIX в.

Взгляды Ф. Ницше о "чрезмерности истории" и теория культурно-

исторических типов Н.Я. Данилевского в значительной степени определили

генеральный вектор развития философско-исторической мысли XX в., в то

время как методологические дискуссии на рубеже этого столетия задали тон

всем дальнейшим острым эпистемологическим спорам, сформулировавшим

современное понимание исторической истины. Особенно важное значение в

этом отношении имело учение М. Вебера об идеальном типе, обосновавшее

объективно-субъективную природу социально-исторического познания. Та-

ким образом, историческая мысль рассматриваемого периода обладала зна-

Подводя черту

193

чительным творческим потенциалом, в полной мере реализовавшимся, одна-

ко, уже после преодоления "кризиса основ".

Этот творческий потенциал особенно ярко проявился в развернутых

попытках историко-теоретического обобщения опыта своего времени,

означавших прорыв в развитии мировой исторической мысли. Он нашел

свое выражение прежде всего в выдвижении на первый план в изучении

истории цивилизационного подхода. Тем самым, по крайней мере тео-

ретически, было покончено с европоцентристской картиной мира, что

вело к пониманию незападных цивилизаций как самостоятельных со-

циокультурных феноменов, не сводимых к романо-германскому этало-

ну. Примером может служить изучение российской цивилизации и ее

духовно-исторических основ (Н.А. Бердяев, евразийцы).

Вопреки Шпенглеру, декларировавшему невозможность появления в

XX в. теорий "большого стиля", рассматриваемый период стал временем

расцвета таких теорий. Именно так могут быть обозначены появившиеся

тогда цивилизационные теории, в том числе и "историческая морфоло-

гия" самого Шпенглера. Очень разные по своему содержанию и направ-

ленности, все они были знаковыми для XX в. Вышедшие из глубины его

потрясенного сознания, они, разумеется, были ориентированы на пости-

жение природы, причин и последствий катаклизмов своего времени. Но

вместе с тем они создавшіи различные версии общего образа истории,

вобравшие в себя социальный опыт своего времени. И хотя в конкретике

своих мифологем эти версии в свете сегодняшних научных знаний кажут-

ся безнадежно устаревшими, они в своей совокупности очертили магист-

ральный путь развития современного обществознания.

В своем большинстве это были теории, обладавшие сияьным гуманисти-

ческим зарядом: Бердяев, Хейзинга, Тойнби... В их творчестве с невиданной

ранее в историко-философских трудах силой прозвучала тема человека в

истории. Если первый из этих мыслителей декларировал примат личности

над обществом и государством, то Хейзинга и Тойнби, каждый на свой лад,

воспевали творческую мощь человека, его способность противостоять судь-

бе, выступающей в обличье непреложных законов истории.

Пафос гуманистической мысли рассматриваемого периода (конечно,

она далеко не исчерпывалась названными именами. Чтобы убедиться в

этом, достаточно вспомнить таких разных мыслителей, как Э. Фромм,

К. Ясперс или К. Поппер) был направлен против войны и тоталитарных

режимов как главной угрозы свободы человека и самого существования

человечества. Она не смогла предотвратить безумие войны. Глупость,

используя образ Эразма Роттердамского - Й. Хейзинги, по-прежнему

высоко восседала на троне и еще злее вредила. Но тем важнее было зна-