Мейер, К. Шостакович. Жизнь. Творчество. Время

Подождите немного. Документ загружается.

468 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

— Может быть, вам как поляку будет неприятно, но скажу,

что я как-то не очень люблю Шопена. Вот, например. Прелю-

дия ля мажор... — И он запел тихим высоким голосом, имити-

руя игру на рояле и при этом так широко размахивая руками

в воздухе, словно исполнял один из трансцендентных этюдов

Листа, а не эту простую миниатюру Шопена. Внезапно прозву-

чало как приговор: — Петь не могу, как-то потерял я голос...

Скажите, пожалуйста, вы слышали, есть такой композитор

Гражина Бацевич? — вновь неожиданно сменил он тему.

Как оказалось, он знал Гражину Бацевич и очень любил ее

музыку, хотя и сильно отличающуюся от его собственного

творчества. Когда на следующий год она умерла, Шостакович

прислал мне прекрасное, полное грусти письмо, которое сви-

детельствовало о том, как высоко он ценил и любил этого

необыкновенного композитора. Однако в тот раз он удоволь-

ствовался моим утвердительным ответом, после чего заметил,

что Лютославский — это мастер, а в Страстях Пендерецкого

слишком много медленной музыки.

— Слишком много медленной музыки, — повторил он. —

Кстати, в вашей симфонии ее тоже как-то слишком много.

Хорошее настроение не покидало его, начались похвалы

Бартоку.

— Барток — замечательный композитор, — мечтательно

сказал Шостакович. — Вот квартеты его — это лучшая школа

для композитора; каждый следующий лучше предыдущего.

Поскольку Барток в 1929 году посетил Советский Союз,

я спросил, не было ли у Шостаковича случая познакомиться с

ним лично.

— Нет, к сожалению, нет, — прервал он меня. — Барток

был тогда в Москве, а я, может быть вы не знаете, жил в то

время в Ленинграде.

Шостакович говорил почти без перерыва и явно наслаждал-

ся своими часто неожиданными формулировками. Но прежде

всего он с радостью рассказал о новой опере Моисея Вайн-

берга «Пассажирка».

— Это изумительное произведение... — повторял он снова и

снова. — Просто замечательное.

Через какое-то время Раиса Глезер встала, решив, что пора

уходить, и Шостакович запротестовал:

— Куда это вы все спешите? Останьтесь еще, останьтесь.

А впрочем, — добавил он, — мы и так завтра встретимся:

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 469

быть может, я приду на ваш концерт. (На следующий день у

меня был назначен авторский концерт в Москве.)

При прощании произошли еще два забавных эпизода. Уже

тогда подумывая о написании этой монографии, я спросил

Шостаковича о девичьей фамилии его матери. Озадаченный,

он посмотрел на жену, как бы не разобрав вопроса, и Ирина

Антоновна с невозмутимым спокойствием ответила за него.

Затем я хотел пожертвовать ему его собственную большую и

очень ^(орошую фотографию, которую кто-то подарил мне в

Новосибирске. Увидев фото, Шостакович обрадовался:

— Хотите автограф? Сейчас я вам напишу!

Хотя я этого и не ожидал, он выхватил старую шариковую

ручку и написал на снимке несколько слов. Уже возвращая его

мне, Шостакович быстро отдернул руку и что-то дописал. Мы

не успели еще выйти из квартиры, а он поспешно повернулся

и скрылся в своем кабинете. Через мгновение осталось только

воспоминание о необычайно милой, сердечной, замечательной

встрече.

В следующий раз мы встретились осенью 1969 года по

случаю первого московского исполнения его Четырнадцатой

симфонии. Я прилетел в Москву в день концерта, 6 октября,

даже не отдавая себе отчета в том, как мне повезло: ведь из-за

ненастной осенней погоды это оказался единственный самолет,

который на той неделе прилетел по расписанию. О билете на

концерт, естественно, нечего было и думать, но мои друзья из

Союза композиторов обещали помочь. И действительно, через

несколько часов я стал счастливым обладателем приглашения,

но только на следующий день узнал, что получил его от самого

композитора (первоначально оно предназначалось для его

сына Максима).

Концерт привлек толпы народу, и хотя он вроде бы не был

такой же сенсацией, какой стала премьера предыдущей, Три-

надцатой симфонии, все места в Большом зале консерватории

были заняты задолго до появления на эстраде Московского

камерного оркестра и его дирижера Рудольфа Баршая.

В первом отделении прозвучала симфония фа минор,

«La Passione», Йозефа Гайдна в потрясающем исполнении, но

прошло оно практически незамеченным: было видно, что все

ждут второй половины концерта, с симфонией Шостаковича.

Новое сочинение было представлено едва ли не с еще большим

470 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

совершенством и с величайшим благоговением. Как солис-

ты — Галина Вишневская и Марк Решетин, так и небольшой

оркестр из двадцати человек достигли редкого уровня (позже

мне стало известно, что Баршай провел перед концертом не-

сколько десятков репетиций).

Когда замерли последние звуки, я ожидал бури аплодисмен-

тов и неистового восторга, о которых я знал из рассказов о

премьерах Пятой или Ленинградской симфоний. И овации

действительно длились очень долго, успех по сравнению с

обычными концертами был исключительным, а композитор

выходил на вызовы более десяти раз, однако мне показалось,

что присутствующие были несколько озадачены необыкновен-

но сосредоточенной, глубокой музыкой, характер, настроение

и тематика которой побуждали скорее к раздумью, нежели к

внешнему проявлению энтузиазма.

За кулисами Шостаковича окружила толпа поклонников.

Прямо передо мной стоял Арам Хачатурян, который поцело-

вал Шостаковича и воскликнул:

— Митя, спасибо тебе, ты гениален!

Шостакович как-то скривился и односложно поблагодарил.

Когда подошел я и выразил ему свою признательность за столь

сильное переживание, он не только не ответил, но даже сделал

вид, будто вообще меня не узнал. Поэтому я добавил, что при-

ехал прямо из Варшавы, но он продолжал смотреть на меня

как на стенку. Моему знакомому, который тоже принес ему

свои поздравления, Шостакович в ответ сказал несколько теп-

лых слов. Все это казалось настолько странным, что этот зна-

комый с подозрением спросил меня:

— А вы вообще-то знаете друг друга?

Через много лет Ирина Шостакович рассказала мне, что

композитор тогда так ужасно нервничал, что не способен был

нормально реагировать, встречаясь со знакомыми. И мне

невольно припомнилась, toutes proportions gardees, известная

история о его встрече с Анной Ахматовой.

Они познакомились еще в предвоенное время. Великая по-

этесса высоко ценила композитора и даже посвятила ему одно

из своих стихотворений. В годы клеветнической кампании,

развязанной Ждановым, их контакты прервались, и новая их

встреча произошла уже в начале 60-х, в Комарове под Ленин-

градом. Чрезвычайно элегантно одетая, прекрасно выгля-

девшая Ахматова нанесла Шостаковичу визит. Композитор,

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 471

никогда не обращавший внимания на одежду, вышел к ней в

каком-то затрапезном одеянии. После первых приветственных

слов они молча сели за стол. Ирина Антоновна подала чай, а

они продолжали молчать. Это молчание длилось почти час,

несмотря на неоднократные попытки жены композитора завя-

зать разговор. Наконец Ахматова встала. Была сделана общая

фотография, после чего гостья попрощалась и вышла. Они

больше ни разу не встречались, а спустя два месяца Ахматова

умерла.

Через два дня после поразившего меня происшествия

в Московской консерватории я столкнулся с Шостаковичем

в Большом театре. Как обычно, антракт он проводил сидя

в кресле.

— Добрый вечер, как прошла последняя «Варшавская

осень»? — мгновенно отреагировал он при виде меня.

Мы договорились встретиться назавтра, в первой половине

дня, у него дома. Шостакович заранее извинился, что «не бу-

дет в состоянии принять меня как полагается».

Зная его пристрастие к пунктуальности, я явился с точно-

стью до минуты. Дверь мне открыл сам Шостакович, чрез-

вычайно взволнованный, чтобы не сказать расстроенный.

— Я всюду вам звонил! Разыскивал вас по всем гостиницам!

Где вы были?

— Что случилось? — спросил я, испуганный его состоянием.

— Как это что случилось? Разве вы не видите? Да ведь лифт

не работает! Приходится подниматься ко мне на седьмой этаж

пешком! Я хотел изменить время встречи! Но нигде вас не на-

шел! Как же это неловко!

Лифт действительно не работал, но я так и не смог объяс-

нить Шостаковичу, что для меня это не имеет ни малейшего

значения. Он еще не скоро перестал извиняться и твердить, что

лифт в последнее время так часто ломается...

В тот день Шостакович был в плохом настроении и чувство-

вал себя не лучшим образом. Ни разу не улыбнулся. Пригля-

девшись к нему ближе, я с огорчением заметил, что с прошло-

го года он постарел заметно больше, нежели за предыдущие

четыре года. Он то и дело нервно поправлял и беспрерывно

протирал новые, гораздо более сильные очки. Цвет лица у него

был нездоровый, кожа на руках шелушилась. Как всегда, он

был престранно одет — в старый пепельно-серый костюм.

472

ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

который, судя по покрою, некогда служил ему в торжественные

минуты, и в мятую пеструю фланелевую рубашку.

Разговор начался с Бетховена, Девятую симфонию которо-

го Шостакович недавно слышал на концерте.

— Девятую симфонию долго не слушал, и вот совсем недав-

но... и вот убедился: как это здорово все сочинено! Как здоро-

во! Понимаете, у Бетховена имеется все, — восторгался он, —

и классицизм, и романтизм, и вот музыка наших дней.

Он задумался и через минуту прибавил:

— Столько изумительных сочинений. Столько замечатель-

ных открытий. И не только в Девятой симфонии, но и в по-

следних сонатах, особенно в Hammerklavier. — Шостакович

подошел к роялю и сыграл фрагмент Adagio. — Там уже все

есть. И в Большой фуге тоже... Как я люблю Большую фугу! —

внезапно загорелся он. — Давайте сыграем Большую фугу.

Он подошел к шкафу, достал партитуру и вручил ее мне.

— Вы будете играть на одном рояле партию первой

скрипки и альта, а я на другом — партию второй скрипки и

виолончели.

— А как мы разделим ноты? — спросил я, видя только одну

партитуру.

Шостакович махнул рукой:

— Ерунда, сыграю на память!

И хотя это звучит неправдоподобно, Шостакович, которому

в то время было уже трудно играть на рояле, не только сыграл

обе партии квартета Бетховена безупречно в техническом отно-

шении, но и ни разу не ошибся, от начала до конца исполнив

по памяти это исключительно сложное произведение!

Однако после этого он показался мне еще более утомленным

и неприступным. Его не обрадовал даже приход Моисея Вайн-

берга. Он только спросил, не принес ли я какую-нибудь свою

музыку, поскольку хотел бы познакомиться с моими новыми

сочинениями. Тогда я показал ему специально для этого при-

везенный Скрипичный концерт, а потом новую Симфонию для

хора и оркестра. Шостакович хотел прослушать оба произве-

дения, но полагал, что это невозможно.

— Понимаете, жены нет дома, — беспомошно взмахнул он

рукой, — а я не знаю, как включить магнитофон.

Когда я показал ему, насколько это просто, он безмерно

удивился. Таким образом, были прослушаны оба моих сочине-

ния — как обычно, с нотами.

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 506

— Превосходная симфония! Великолепная, великолепная!

Мне очень нравится.

Его лицо вдруг приобрело такое выражение, словно он

хотел за что-то извиниться передо мной:

— Очень вас прошу, подарите мне эту запись.

Я на миг онемел. Тут Вайнберг тихо прошептал мне (по-

польски):

— Ему действительно нравится, непременно подарите ему

эту запись.

Шостакович заметил реакцию Вайнберга и смутился еще

больше:

— Вы, наверное, считаете меня нахалом? На самом деле это

не так! Не могли бы вы пожертвовать этой записью?

А когда немного погодя мы прощались, он перечислил мне

неимоверное количество людей, которых я обязан был навес-

тить в Ленинграде, куда собирался на следующий день.

— Как вернетесь в Москву, обязательно позвоните, и тогда

увидимся.

Стоит ли говорить, что, когда через неделю я позвонил ему,

он не проявил никакой заинтересованности во встрече, так же

как год назад не пришел на мой авторский концерт в Москве,

хотя накануне неоднократно обещал прийти! Я услышал еще

несколько комплиментов в адрес моей Второй симфонии, и мы

попрощались — на сей раз на много месяцев.

Все мои встречи с Шостаковичем были по-своему захваты-

вающими и одновременно мучительными, потому что никогда

нельзя было предвидеть его настроения и поведения. Более

близкие дружеские отношения завязались между нами только

в начале 70-х годов, но и тогда он продолжал удивлять меня

своими поступками и вопросами. В его письмах, полных про-

тиворечий, то лаконичных, а то опять подробно описывающих

какие-нибудь несущественные детали, тоже отражался характер

композитора. Впрочем, я думаю, что в этих письмах его за-

боты и переживания раскрывались полнее, чем в путаных,

нервных разговорах.

К сожалению, большинство писем касалось прежде всего

неумолимо ухудшавшегося здоровья Шостаковича. Всем было

очевидно, что и прогрессирующий парез рук, и рак легких не-

излечимы, однако Шостакович по-прежнему продолжал верить

474 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

В выздоровление, хотя это был только обычный в таких слу-

чаях самообман. «Буду жить сто лет», — сообщал он журна-

листу «Frankfurter Allgemeine» в 1973 году. «У меня железное

здоровье, и я проживу еще долго», — уверял он одного из

своих биографов в тот период, когда ему было уже трудно пре-

одолеть несколько ступенек у входа в его московский дом.

Тема болезни и выздоровления постоянно звучала в его пись-

мах. «Я сейчас чувствую себя лучще, — писал он мне в январе

1968 года. — Вернулся домой после четырехмесячного пребы-

вания в больнице. Я сломал ногу. Ногу мне вылечили очень хо-

рошо, хотя пока еще плохо хожу по лестницам, особенно

вниз». В письме от 2 мая 1970 года я прочел: «Сейчас я уже

довольно давно нахожусь в Кургане, где лечусь у замечатель-

ного врача Г. А. Илизарова. Он приводит в порядок мои руки

и ноги». Через два месяца — продолжение той же темы: «Ле-

чение у замечательного врача, Г. А. Илизарова, принесло мне

больщую пользу. Примерно в середине августа я опять поеду к

нему, чтобы, как говорит Г. А.Илизаров, поставить на лечении

заключительный аккорд».

Благодаря письмам я знал, что Шостакович страдает и из-

за сложностей творческого плана. Несмотря на появление та-

ких щедевров, как Четырнадцатая симфония. Двенадцатый и

Тринадцатый квартеты, он, казалось, утратил веру в собствен-

ное искусство. «Ничего у меня уже не выходит, — признался он

мне однажды, — исписался я...» В одном из писем он сетовал,

что не может закончить музыку к фильму «Король Лир».

В 1971 году я получил удручающее послание:

«Дорогой Крищтоф Иванович!

Спасибо Вам [за] Третий квартет. <...> Для меня является

большой радостью и большой честью то, что Вы этим своим

opus'oM отметили мое 65-летие. Спасибо Вам.

Последнее время я много хвораю. Хвораю и сейчас. Но на-

деюсь, что поправлюсь и восстановлю свои силы. А сейчас я

очень слаб.

Летом этого года я закончил еще одну симфонию — 15-ю.

Может быть, мне и не следует больше сочинять. Однако жить

без этого не могу. Симфония четырехчастная. В ней есть

точные цитаты из Россини, Вагнера, Бетховена. Кое-что под

большим влиянием Малера. Очень хочу познакомить Вас

с симфонией».

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ

475

Это письмо является, возможно, наилучшим свидетельством

его великой скромности. Слова эти написаны чуть ли не нака-

нуне второго инфаркта.

Я навестил Шостаковича вскоре после его возвращения из

больницы и застал его в необычайно безмятежном и даже

приподнятом настроении. Как только я вошел в комнату, он

радостно воскликнул:

— Замечательно, что вы здесь! Сперва обменяемся подарка-

ми, сперва подарки!

Всю жизнь он любил получать и дарить подарки, впрочем

всегда недорогие; как правило, речь шла о мелочах, чаше все-

го забавных или полезных. Знакомые знали, что он любит под-

свечники, и дарили их ему по самым разным поводам, поэто-

му он обладал огромным количеством подсвечников. Когда в

день рождения Шостаковича в комнате горело столько свечей,

сколько ему исполнялось лет, он радовался, как ребенок.

Во время этой встречи Шостакович говорил много, почти не

умолкая, не позволяя никому и слова вставить. В основном

рассуждал о своей болезни, а вернее, о том, что, как ему каза-

лось, благополучно преодолел ее. Среди присутствовавших

тогда ocтaлc5^в моей памяти прежде всего друг юности Шоста-

ковича режиссер Лео Арнштам, глядевший на него с величай-

шим восхищением, чуть ли не обожанием. Шостакович пере-

скакивал с темы на тему, радуясь всему, и вдруг почти

закричал:

— Левка, знаешь, а Кшиштоф Иваныч (в такой форме он

обращался ко мне уже около двух лет) рассказал мне, что в

Кракове тоже властвует грипп. Не только у нас, не только у

нас. А у меня нет гриппа!

Однако таких минут становилось все меньше. В последнюю

нашу встречу — в апреле 1974 года — Шостакович был очень

слаб и изможден. В тот раз он пожаловался:

— Теперь я уже точно знаю, что никогда не поправлюсь. Но

я научился не думать об этом.

Та последняя встреча была особенно гнетущей. Шостакович

сидел в кресле почти неподвижно и только жестикулировал во

время разговора лучше действующей левой рукой. Со зрением

у него тоже обстояло плохо, о чем свидетельствовали очень

толстые стекла очков. По его признанию, близорукость перева-

лила уже за пятнадцать диоптрий.

509 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

Ирина Антоновна принесла большую бутылку «Наполеона»,

и Шостакович похвастался, что врачи снова позволили ему

употреблять алкоголь. Мы просидели несколько часов, мед-

ленно потягивая коньяк. Постепенно Шостакович оживился.

Однако от его былой стихийности и стремительности осталось

немного. Лишь однажды, когда речь зашла о Малере, Шоста-

кович воскликнул:

— Его симфонии!.. Моя самая любимая Первая... и, пони-

маете, Вторая... пожалуй, Третья, Четвертая и Пятая... Как

я люблю Шестую, Седьмую... А Восьмая и Девятая!.. И эта

самая Десятая... (Кстати, какое завершение Девятой вам изве-

стно?) Но если кто-нибудь сказал бы мне, что мне остался все-

го час жизни, я хотел бы послушать еще раз последнюю часть

«Песни о земле».

Много лет я уговаривал Шостаковича написать кларне-

товый квинтет. Он размышлял:

— Вы знаете, мне никогда не приходило это в голову... Это

интересно.

Во время нашей последней встречи он уже не был так в этом

уверен.

— Квинтет с кларнетом Брамса... как-то не очень люблю;

может быть, мне надо его еще раз послушать... Люблю трио

с валторной, когда-то Цыганов прекрасно его играл... Вот

Квинтет Моцарта замечателен, а Брамса — не знаю... Брамс —

это, пожалуй, главным образом симфонист...

И вдруг воодушевился:

— Самая лучшая из всех его симфоний — это Четвертая...

потом Вторая... и потом Первая, а самая слабая, конечно,

Третья.

На этот раз именно он хотел показать мне свои новые сочи-

нения — Сюиту на стихи Цветаевой и Четырнадцатый квартет,

и, таким образом, мы поменялись ролями: теперь он сидел

сбоку в кресле, в котором часто сиживал я, а я занял место у

стола и слушал его музыку, держа в руках еще не изданную

партитуру. Если я могу позволить себе подобную нескром-

ность, новый вокальный цикл Шостаковича совершенно меня

не убедил, поэтому, прослушав произведение, я довольно

долго молча сидел над нотами, так же, как это не раз делал

Шостакович, когда ему не нравилась моя музыка. Но посколь-

ку много лет назад он написал мне в одном из писем: «Между

нами должны быть отношения самые лучшие, а самые лучшие

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ

477

отношения требуют всегда говорить правду», то я решился

признаться ему в своих сомнениях. Он с грустью ответил:

— Да, всегда нужно искать, нельзя повторяться.

Зато потом с тем большим удовольствием я смог поздравить

его с новым квартетом, в котором меня особенно восхитила

первая часть. Шостакович тут же заметил, что квартеты сочи-

нять легко, а вот действительно сложная задача — написать

струнное трио.

— Так, по крайней мере, объяснил мне Эдик Денисов, —

с застенчивой улыбкой добавил он.

В эту последнюю встречу Шостакович беспрестанно возвра-

щался к прошлому, даже сыграл мне на рояле тему, которую

задал ему на экзамене по контрапункту Глазунов. Вспоминал

Шебалина, своих давнишних учеников, еще раз с огромной

симпатией припомнил фигуру Котляревского — было видно,

что он живет в основном воспоминаниями. На столе тоже по-

явились связанные с прошлым предметы, которых я давно не

видел: его фотографии в окружении членов Квартета имени

Бетховена, портрет Игоря Стравинского, а также диплом ака-

демии Шарля де Кро за грамзапись «Катерины Измайловой».

Когда мы прощались, он сказал, что не может назначить

время следующей встречи.

— Вы же знаете, я — человек очень капризный, — пояснил

он и прибавил: — Вероятно, встретимся в ближайшем бу-

дущем.

Мы больше никогда не виделись. Еще много раз разговари-

вали по телефону, я получил несколько писем, а однажды

Шостакович даже передал мне через кого-то партитуру Три-

надцатой симфонии с милой надписью. 10 августа 1975 года я

получил телеграмму, уведомляющую о его смерти, и успел на

похороны — очень официальные и помпезные. А вернувшись

в Польшу, через несколько дней получил последнее письмо

Шостаковича, написанное совсем уже парализованной рукой в

конце июля, во время пребывания в клинике:

«Дорогой Кристоф Иванович!

Спасибо за память, спасибо за письмо. <...> Я нахожусь

сейчас в больнице. У меня неприятности с сердцем и легкими.

Правая рука пишет с большим трудом. Не сердитесь за столь

корявое письмо. <...>

Крепко жму руку.

Д. Шостакович