Мейер, К. Шостакович. Жизнь. Творчество. Время

Подождите немного. Документ загружается.

458 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

будет в Москве...» Но я не отказался от поездки, а прибыв в

Москву, решил, несмотря ни на что, попытать счастья.

Я отправился в Союз композиторов, где личная секретарша

Хренникова с притворной любезностью сообщила мне, что

хотя Дмитрий Шостакович сейчас находится дома (!) и оста-

нется в Москве еще неделю, но он так занят, что никого не

принимает, а давать номер его телефона не положено. Я понял,

что желание встретиться с ним не одобряется в союзе. Однако,

пожалуй, мне так никогда и не удалось в полной мере оценить

размеры и глубину неприязни к Шостаковичу; когда уже в кон-

це 80-х годов я попросил одну из наиболее расположенных

ко мне высокопоставленных советских служащих передать

небольшую посылку вдове композитора, то через несколько

месяцев я узнал, что этого все еще не сделано, потому что

«никто не знает, куда девалась мадам Шостакович». А «без-

результатно разыскиваемая» особа все это время проживала в

том же доме, четырьмя этажами выше!

На следующий год я снова угробил несколько недель на

улаживание паспортных формальностей и во второй раз отпра-

вился в Москву. В то время композитор жил уже не на Куту-

зовском проспекте, а в самом центре Москвы, на небольшой

улице, некогда именовавшейся Брюсовским переулком, где дав-

но обосновались многие известные деятели искусства. И по

сей день там на домах висят многочисленные мемориальные

доски, одна из которых — в честь Всеволода Мейерхольда,

жившего в этом уголке Москвы с 1928 года до своего ареста.

Проживала там и знаменитая певица Антонина Нежданова,

после кончины которой улице присвоили ее имя. Здесь же сто-

ит церквушка — одна из немногих, которые не закрывались

даже в самые худшие годы. Улица Неждановой отходит от

одной из главных артерий Москвы — от Тверской (переимено-

ванной в улицу Горького еще при жизни писателя), а другим

концом упирается в улицу Герцена, известную прежде всего

благодаря тому, что на ней размещается консерватория со зна-

менитым Большим залом. От улицы Неждановой отходит уз-

кий проход, соединяющий ее с параллельной, тоже небольшой,

улицей Огарева. В этом проходе в конце 50-х годов был по-

строен комплекс многоэтажных зданий в типичном для тех лет

стиле соцреализма. В одном из домов, выходящем на улицу

Неждановой, расположился Союз советских композиторов и

его филиал — Союз композиторов Российской республики,

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 459

которым восемь лет руководил Шостакович. Тут же размеща-

лась редакция журнала «Советская музыка», концертный зал,

отдел по связям с заграницей и дешевый, но вполне элегантный

по московским меркам ресторан, обслуживавший только чле-

нов Союза композиторов. В этих зданиях проживали (а многие

из них и по сей день живут) сто с лишним семей известнейших

композиторов, музыковедов и исполнителей, в том числе на

седьмом этаже — Шостакович, а этажом ниже — Арам Хача-

турян и Дмитрий Кабалевский. Неподалеку жили также Мсти-

слав Ростропович и Леонид Коган.

На сей раз судьба ко мне благоволила. Шостакович не толь-

ко находился в это время в Москве, но и согласился встретить-

ся со мной. Но прежде, чем это случилось, я потратил много

времени на поиски номера его телефона, поскольку в Совет-

ском Союзе, по сути дела, никогда не существовало телефон-

ных книг и установление какого-нибудь номера требовало по-

истине детективных способностей. Встреча могла состояться

только при условии предварительной договоренности по теле-

фону, что, впрочем, было непросто из-за постоянной занятос-

ти композитора. Наконец через несколько дней, на протяжении

которых я неоднократно разговаривал по телефону с его секре-

таршей из Союза композиторов, она уведомила меня, что я

должен явиться утром во столько-то часов и ни в коем случае

не опаздывать (как я узнал позже, пунктуальность была в выс-

шей степени свойственна Шостаковичу и требовалась им от

других, что являлось одной из немногих черт, роднящих его с

Прокофьевым).

Встреча должна была состояться в кабинете Шостаковича в

Союзе композиторов РСФСР. Когда я приехал к условленному

часу и вошел в здание, сидящая в коридоре у входа типичная

русская бабушка спросила меня о цели визита (почти в каждом

московском доме работают люди, которые следят за тем, кто

приходит, кто выходит и кого навещает). Когда лифт поднял

меня на третий этаж (а Шостакович жил всего четырьмя этажа-

ми выше), я вошел в просторную приемную, где царила почти

такая же суета, как в крупном почтовом учреждении. Несмот-

ря на толпы посетителей и общую неразбериху, сотрудникам

удавалось все держать под контролем, поэтому ко мне тотчас

же подошла одна из секретарш, прекрасно осведомленная о

том, кто я и зачем пришел. Полуоткрытая дверь с левой сторо-

ны вела в большой кабинет. В самом конце приемной стояли

460 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

два человека, один из которых показался мне похожим на

Шостаковича. Едва я успел снять плащ, как этот человек подо-

шел ко мне — и действительно оказался Шостаковичем. Он

был ниже, чем я себе его представлял. Несмотря на ранний час,

он был одет в парадный темно-синий костюм и белоснежную

рубашку, но при всей аккуратности в одежде чрезвычайно

плохо выбрит. Он обратился ко мне тихим, слегка охриплым и

неожиданно высоким голосом, скороговоркой произнося следу-

ющие слова:

— А вы как говорите? Так сказать, по-русски? Sprechen Sie

Deutsch? Parlez-vous frangais? Do you speake, так сказать,

English?

Эти вопросы прозвучали странно, поскольку уже три года

мы переписывались по-русски. А впоследствии я узнал, что,

кроме крох английского, Шостакович вообще не владел ни

одним иностранным языком!

Жестом руки он пригласил меня в ту большую комнату сле-

ва. Сделал он это неимоверно официально и сухо, даже не

пытаясь придать своему лицу более приветливое выражение.

Только позднее я имел возможность убедиться, что с малозна-

комыми людьми он всегда держался замкнуто и неприступно.

Шостакович тут же вынул из кармана пачку папирос, заку-

рил и глубоко затянулся. Встреча началась с обычных вопро-

сов, задававшихся как бы второпях: где я учился, у кого, и

тому подобное. В этом не было бы ничего удивительного, если

бы не тот факт, что обо всем этом я не раз писал ему в своих

письмах. Быть может, он забыл? Или читал невнимательно?

Или просто задавал вопросы, чтобы как-то начать разговор, и

не слушал ответов? Во всяком случае, мои ответы не вызывали

на его лице никакого отклика. Правда, его лицо было необы-

чайно подвижным, но исключительно благодаря бесконечным

нервным тикам и очень живым глазам. И только когда я пока-

зал ему ноты своей Первой фортепианной сонаты, он немного

воодушевился и мне даже показалось, что на его лице появи-

лась тень заинтересованности.

Мы сели за рояль, причем Шостакович занял место с пра-

вой стороны инструмента. Он быстро снял старомодные круг-

лые очки, надел другие, еще более допотопные, и начал нервно

просматривать ноты. Во время моей игры он внимательно сле-

дил за текстом и переворачивал страницы. В этом большом и

почти пустом кабинете, в котором стояли только письменный

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 461

СТОЛ, небольшой столик, канцелярские шкафы и два концерт-

ных рояля, была такая сильная реверберация, что музыка гре-

мела невыносимо, а звуки сливались друг с другом. Тогда мне

в голову пришла странная мысль, что рядом, в приемной, люди

наверняка думают: «Ну конечно же, из кабинета Шостаковича

можно услышать только какофонию», после чего появится

некто и положит этому конец. И внезапно мои фантазии пре-

вратились в реальность: едва я кончил играть, в кабинет без

стука вошел молодой человек и уверенным шагом направился

к нам. Шостакович вскочил, подал ему руку и сказал:

- Познакомьтесь: польский композитор Кшиштоф Мейер —

композитор Андрей Яковлевич Эшпай. Это, понимаете, очень

хороший композитор, очень хороший; вдобавок, понимаете,

сам инструментует! — с каменным лицом сообщил мне Шоста-

кович.

Они быстро переговорили о чем-то, и Эшпай вышел из ка-

бинета.

-- Эта ваша соната, так сказать, очень интересна, понима-

ете, очень интересна. Хорошая музыка, она мне, так сказать,

понравилась... А у вас что-то еще есть, что-нибудь еще принес-

ли? — спросил Шостакович, неожиданно потеплев. — Струн-

ный квартет, хорошо, струнный квартет...

Он взял в руки партитуру, и в тот же миг приветливое вы-

ражение исчезло с его лица так же внезапно, как за минуту до

того появилось.

— Зачем другая нотация? — спросил он бесцеремонно. —

Вот мода сейчас такая...

Я попытался ему объяснить, что подобного рода музыку

невозможно записать с помощью традиционных знаков.

— Да-да, мода, — еще раз повторил он, как бы не слыша

моих слов, перелистал три странички и сразу заметил, словно

перед этим уже видел партитуру:

- А тут, кажется, должно быть до-диез, а не до.

Я посмотрел в ноты. Действительно! Он в одну секунду за-

метил ошибку, а это означало, что он мгновенно проник в суть

музыки, которой совершенно не одобрял, потому что, когда

мы сыграли последнюю часть произведения в четыре руки,

вновь повторил предыдущее суждение, как будто я вообще не

показывал ему Квартет:

462 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

— Ваша соната — хорошее произведение, оно мне, так ска-

зать, нравится. Хорошо, что вы играете на рояле. Каждый ком-

позитор обязательно должен играть на рояле.

Последнюю фразу Шостакович неоднократно повторял во

время всех наших последующих встреч.

Он встал, отошел от рояля к столу, уселся спиной к окну и

снова достал из кармана пачку папирос. Хотя я сам никогда не

курил, на какое-то мгновение мне стало интересно: а не угос-

тит ли он и меня. Однако он вынул всего одну папиросу, заку-

рил и тут же погрузился в свои мысли. Внезапно он словно бы

очнулся, на его лице вновь появилось приветливое выражение,

и он в третий раз повторил свое мнение о моей сонате. Потом

оживился:

— Нужно организовать концерт вашей музыки, лучше все-

го здесь, в Союзе композиторов. Устроим концерт, устроим

концерт. Нужно проводить обменные концерты между союза-

ми композиторов, между Варшавой и Москвой.

Говорил он тихим, хрипловатым, высоким дискантом, гло-

тая слоги и неоднократно повторяя некоторые слова. Затем

добавил, что в ближайшем будушем собирается выбраться в

Польшу. На вопрос, когда приедет и связано ли это с «Варшав-

ской осенью», ответил:

— Нет, не на «Варшавскую осень», нет-нет. Я вам напишу,

когда приеду. Напишу письмо.

Такого письма я так никогда и не получил и не слышал,

чтобы он собирался организовать обменный концерт между

нашими творческими союзами. Быть может, быстро об этом

забыл или это предложение было простой вежливостью с его

стороны...

Я был очень рад нашей встрече, однако разговор никак не

клеился. Я хотел многое узнать, спросить о разных вещах, свя-

занных с его музыкой, но все мои попытки оживить беседу

оказывались тщетными. Шостакович сидел как на иголках,

курил папиросу за папиросой и буквально отделывался от

моих вопросов. Например, я очень хотел узнать, почему его

ранняя музыка к спектаклю «Гамлет», написанная в 1932 году

для Театра Вахтангова, была столь гротесковой и юмористи-

ческой, не имеющей связи с трагедией Шекспира.

— Потому, что такова была концепция режиссера. — мол-

ниеносно отреагировал Шостакович, прежде чем я закончил

свой вопрос.

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ

463

Когда я начал вспоминать, что слушал по пражскому радио

его Первомайскую симфонию, в то время еще неизвестную и не

исполнявшуюся, то он просто притворился, будто не слышит,

о чем я говорю. В конце концов я понял, что он не имеет ни

малейшей охоты обсуждать свою музыку. Но когда я вспом-

нил, что на днях купил партитуры квартетов, на лице Шоста-

ковича появилось выражение удовлетворения.

- А, квартеты, — загорелся он. — Да, квартеты. Дайте мне

эти партитуры, я их вам подпишу!

И, к моему удивлению, буквально выхватил у меня из рук

первый том, раскрыл его, на минуту задумался и спросил:

— А как, собственно говоря, пишется ваше имя?

Я остолбенел: такой вопрос после трех лет относительно

оживленной переписки! А ведь я и сам уже должен был заме-

тить, что ни в одном из своих писем он не обошелся без ошиб-

ки в написании либо моей фамилии, либо имени, либо адреса.

И так продолжалось до конца нашего многолетнего знаком-

ства, хотя с годами оно переросло в настоящую дружбу. Я не

знал также, что те несколько милых слов, которые Шостакович

написал в партитуре квартетов, служили одним из двух образ-

цов посвящений, которыми он почти автоматически одаривал

всех — близких и дальних знакомых, охотников за автогра-

фами и друзей: «На добрую память» или «С лучшими пожела-

ниями».

Вот так прошла моя первая встреча с Шостаковичем, ко-

торую он завершил словами:

— Эта ваша соната очень интересна. Хорошая музыка, она

мне, так сказать, понравилась. Хорошо, что вы сами ее играе-

те, потому что каждый композитор должен уметь играть на

рояле.

Шостакович проводил меня до приемной, а когда я надевал

плащ, он уже разговаривал с кем-то другим. Покидая дом на

улице Неждановой, я был убежден, что, вероятно, никогда не

смогу ближе узнать этого человека.

Второй раз мы встретились в марте 1968 года. Из нашей

переписки становилось все очевиднее, что мое отношение к

современной музыке коренным образом отличается от его тра-

диционных взглядов на эти вопросы, и он не однажды вырази-

464 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

тельно это подчеркивал. Поэтому я немногого ожидал для себя

от следующей встречи.

Помню, как я направлялся к нему домой и, имея в запасе

еще немного времени, остановился перед домом на улице Неж-

дановой, наблюдая за происходящим. Группа музыковедов

горячо обсуждала предстоящую первую официальную встречу

с западно-германскими композиторами. Из ресторана вышли

трое известных московских композиторов, изрядно подвыпив-

ших. Тихон Хренников, окруженный своими сотрудниками,

отдавал им какие-то распоряжения. Появился Дмитрий Каба-

левский с лыжами и рюкзаком за плечами и через минуту сел

вместе с дочерью в большую машину. Все находившиеся там

люди принадлежали к музыкальному миру. Было шумно и

многолюдно. Меня поразил контраст между суматохой, столь

обычной для этого места, и спокойствием клонившегося к ве-

черу дня, а также явно ощущавшимся в то время в Москве

присутствием природы: запахом земли и тающего снега, пред-

вещающего приближение весны.

В назначенный час я позвонил в дверь квартиры Шостако-

вича. Мне отворила домработница Шостаковичей Мария

Дмитриевна Кожунова, и сразу за ней появилась молодая жена

Ирина Антоновна, после чего в прихожую выбежал — именно

выбежал — хозяин. С момента нашей предыдущей встречи он

пережил инфаркт и сложный перелом ноги, но физически со-

всем не изменился. Только заметно поседел и больше не курил

папиросы, о чем тут же сообщил мне в следующих словах:

— Врачи отняли у меня все радости жизни, все радости

жизни.

К моему громадному удивлению, Шостакович казался

совершенно иным человеком. Он излучал какую-то жизнера-

достность, был весел и ничем не напоминал того угрюмого,

замкнутого человека, каким предстал передо мной три с поло-

виной года назад. На нем был невероятно уродливый, хоть и

тщательно отглаженный костюм ржаво-коричневого цвета и

старомодный галстук того же оттенка. Приветливым жестом

Шостакович пригласил меня в свой кабинет.

В этой огромной комнате приметы хорошего вкуса удиви-

тельным образом сочетались с полным отсутствием интереса к

эстетике обстановки. Сразу при входе с левой стороны стоял

старый, весьма потрепанный диван и книжный шкафчик с

беспорядочно расставленными книгами. Над диваном висел

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ

465

известный портрет Шостаковича в возрасте тринадцати лет,

принадлежащий кисти Кустодиева, а рядом — еще один не-

больщой рисунок того же художника, изображающий в про-

филь играющего на рояле Митю. С другой стороны комнаты

стояли два рояля, оба довольно расстроенных, из чего следо-

вало, что хозяин мало ими пользуется. На противоположной

стене висели фотографии, одна из которых, представлявшая

Шостаковича сидящим спиной к инструменту, была сильно

увеличена. Висели там и другие его фотографии, и, как я за-

метил после нескольких визитов, обычно они появлялись на

стене ненадолго, — очевидно, чтобы доставить ему удоволь-

ствие. Дальше виднелись фотографии Шебалина, Малера и

Мусоргского, а также четыре карикатуры на членов Квартета

имени Бетховена: Цыганова, братьев Ширинских и Борисов-

ского — и барельеф с изображением головы Бетховена. На

стенах висели также афиша какого-то авторского концерта и

аккуратно обрамленные дипломы почетных докторов. Между

двумя громадными окнами стоял огромный письменный стол,

а на нем — большая лампа с абажуром (старинная?), два вну-

шительных серебряных подсвечника и, помимо этого, разбро-

саны разные вещи: коробка с обычными писчими перьями,

ручки-вставочки и старое пресс-папье, куча шариковых авто-

ручек, карандашей и фломастеров, а также ножичков для об-

резания папирос, очевидно оставшихся с того времени, когда

Шостакович еще курил. Неподалеку находился перекидной

календарь, две большие чернильницы, телефон и множество

других предметов, а справа от письменного стола стоял столик

с магнитофоном. В кабинете всегда громко тикали и каждые

полчаса били большие старинные часы. Напротив окон висело

огромное и, прямо скажем, довольно вульгарное изображение

Нана, героини романа Золя (как я впоследствии узнал, оно

принадлежало кисти состоявшего в дружеских отношениях с

композитором Петра Вильямса). Стояли также примитивные,

явно пристроенные позже книжные полки и гимнастическая

стенка.

Шостакович уселся на вращающийся стул возле рояля, а мне

предложил сесть достаточно далеко от себя, на диване у двери.

Он начал очень оживленно расспрашивать о моих впечатле-

ниях от поездки в Сибирь (я только что вернулся из Ново-

сибирска), о том, как прошли мои авторские концерты, о

встречах с людьми. Мой рассказ ежеминутно прерывался его

466 ГЛАВА 28 (ПОСЛЕСЛОВИЕ)

комментариями: «Слоним — это, вы знаете, прекрасный

пианист» или «Котляревский... Арсений Николаевич... очень

добрый, очень добрый человек... верующий».

Его интересовало все, в мельчайших подробностях. Затем он

внезапно сменил тему и стал советовать мне, что нужно по-

смотреть в Москве. Наконец последовал вопрос о том, привез

ли я какие-нибудь свои сочинения, и, когда я сообщил ему о

записи моей симфонии и нотах новой фортепианной сонаты,

Шостакович воскликнул:

— Очень прощу, покажите мне, пожалуйста, покажите!

Ирина Антоновна включила магнитофон, а Шостакович сел

к столу. Слушая музыку, он одновременно изучал партитуру. С

его лица исчезла веселость, и на смену ей появилась сосредото-

ченность, левой рукой он подпер голову и время от времени

нервно ударял пальцами по щеке. Во время слушания в комна-

ту вошла заранее договорившаяся о встрече Раиса Глезер, мос-

ковский музыковед, живущая в соседнем доме. Шостакович,

забывший о ее визите, чуть не подскочил от волнения и про-

хрипел:

— На ключ закрыть дверь, на ключ...

Потом он продолжал слушать мою симфонию, сохраняя на

лице непроницаемое выражение, а по ее окончании начал зада-

вать какие-то совершенно несущественные вопросы, словно не

желая высказывать суждение о произведении, которое, вероят-

но, ему не понравилось. Разговор клеился с трудом. Вдруг

Шостакович обратился ко мне тихим, почти извиняющимся

голосом:

— А вы обещали сыграть мне сонату...

Я сел к роялю, и повторились события прошлых лет. Я сно-

ва играл, а Шостакович сидел справа от меня и переворачивал

страницы. Когда я закончил, он минутку помолчал и наконец

сказал:

— Вы хорошо, очень хорошо играете... просто замечатель-

но. — Помедлил и тихо добавил как будто с удивлением: —

Действительно замечательно.

Взяв ноты в руки, он перелистал их и сказал:

— Какая прекрасная соната, жаль, что уже закончилась. —

И неожиданно оживился: — Нужно было еще немножко допи-

сать, еще немножко!

Ноты снова были раскрыты на последней странице.

ВОСПОМИНАНИЯ о ЧЕЛОВЕКЕ 467

— Сонату следовало закончить тут. — Он перелистал пус-

тые страницы в конце рукописи, водя по ним пальцем. — Вот

здесь надо закончить... или лучше здесь, — он передвинул па-

лец на несколько сантиметров выше, — или тут, — он показал

другое место. — Прекрасная соната, и вы замечательно игра-

ете на рояле.

К нему вернулось хорошее настроение. В это время Ирина

Антоновна пригласила всех в соседнюю комнату, к обильно

уставленному угощеньями столу. Шостакович быстро налил

всем вина и одним глотком осушил рюмку. От него исходила

неуемная радость, причина которой сразу стала мне ясна, как

только он будто невзначай упомянул, что всего несколько дней

назад завершил Двенадцатый квартет.

— Я работал над ним в Репине, — добавил Шостакович. —

Там такая великолепная природа. Жаль, что вы туда не при-

ехали, нам надо было встретиться именно там, не в Москве, а

в Репине.

Я спросил, каким опусом обозначен новый квартет.

— Это мне трудно ответить, очень трудно. Но я позвоню

моей сестре в Ленинград, у нее есть полный список моих про-

изведений, она узнает. Вот, кстати... — вспомнил он. — Вы не

могли бы сказать, как по-итальянски «снять сурдину»? Вот в

партитуре мне надо вписать. Не «senza sordino», а просто

«снять», разве не знаете? Я написал этот квартет для Цыгано-

ва и надеюсь, что он захочет его сыграть, надеюсь...

Мне хотелось побольше узнать о новом произведении, но

удалось только услышать, что развитие в нем еще лучше, чем

в Пятом квартете, после чего разговор перешел на другое.

Шостакович говорил все быстрее и время от времени забывал

о еде и начинал пальцами выстукивать на столе какой-то ритм

или играть пробкой от бутылки, перебрасывая ее из одной

руки в другую либо катая ее между тарелками. Внезапно он

взмолился:

— Не могу глядеть на эту лампу над головой! (Это была

красивая хрустальная люстра.) Все боюсь, что какая-нибудь ее

деталь свалится мне на голову. Надо ее обезопасить!

И нервозно бросил пробку на стол. Потом он вдруг проявил

интерес к Польше и польской музыке. Вспомнил, что его отец

прекрасно говорил по-польски, и продекламировал забавное

детское стихотворение Яна Бжехвы. Затем виновато прибавил: