Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

жизненном финале: «Конец, как звучно это слово».

561

<...> И не забыт умру я. Смерть моя Ужасна будет; чуждые края Ей удивятся, а в родной стране Все

проклянут и память обо мне

(Лермонтов I, 185).

Когда ранним утром 14 декабря 1825 г. декабристы вышли на Сенатскую площадь, А.

И. Одоевский воскликнул: «Умрем, братцы, ах, как славно умрем!» Восстание еще не

началось, и вполне можно было рассчитывать на успех дела. Однако именно

героическая гибель придавала событию характер высокой трагедии, возвышая

участников в собственных их глазах и в глазах потомства до уровня персонажей

сценического сюжета.

Исключительно показательна в этом отношении судьба Радищева. Обстоятельства

смерти Радищева остаются до сих пор не выясненными. Неоднократно повторяемые в

научной литературе рассказы об угрозах, якобы произнесенных по адресу Радищева

Завадовским или даже А. Р. Воронцовым, не заслуживают доверия. Радищев, конечно,

мог вызвать неудовольствие теми или иными неосторожными действиями или

словами. Однако всякому, кто мало-мальски знаком с политическим климатом «дней

александровых прекрасного начала», очевидно, что это было не то время, когда

смелый проект, написанный по правительственному заказу (а других «опасных» дея-

ний за Радищевым в эти месяцы не числилось!), мог вызвать сколько-нибудь

серьезные репрессии. Изложенная Пушкиным версия явно тенденциозна. В ней

сквозит нескрываемая ирония, вызванная несоразмерностью между выговором

Завадовского («<...> сказал ему с дружеским упреком <...>» (Пушкин XII, 34)) и

реакцией Радищева («В этих словах Радищев увидел угрозу <курсив мой. — Ю. Л.>.

Огорченный и испуганный, он возвратился домой <...>» (Пушкин XII, 34)). Статья

Пушкина «Александр Радищев» еще не получила общепринятой интерпретации, а

пока это не сделано и не объяснена должным образом цель, которую она в целом

преследовала, пользовать-

ся извлечениями из нее крайне рискованно. Ясно лишь одно: Радищев был смелым

человеком, и испугать его тенью опасности, двусмысленной угрозой было невозможно.

Самоубийство Радищева не было вызвано испугом. Вряд ли стоит всерьез опровергать

анекдотические рассуждения Г. Шторма о том, что в самоубийстве Радищева «<...> все

имело значение — даже постепенное ухудшение погоды, отмеченное метеорологическим

бюллетенем „С. -Петербургских ведомостей" 11 и 12 сентября»

(Шторм 1968, 439). Не

одна погода сыграла роковую роль в судьбе Радищева, по мнению Г. Шторма, не только

разочарование в надеждах на улучшение положения крестьян, но и обстоятельства,

«имевшие отношение лично к нему». Одним из них, «несомненно», по мнению Шторма,

было осуждение дальнего родственника Радищева, попавшегося в мошенничестве (Шторм

1968, 439).

Все попытки найти в биографии Радищева осенью 1802 г. конкретный повод для его

трагического поступка ни к чему не приводят.

Между тем акт этот, не находя опоры в биографических обстоятельствах последних

месяцев жизни писателя, закономерно укладывается в длинную цепь многочисленных

рассуждений его на эту тему. В «Житии Федора Васильевича Ушакова», «Путешествии из

Петербурга в Москву», трактате «О человеке, его смертности и бессмертии» и других

произведениях Радищев настойчиво возвращается к проблеме самоубийства. Рассуждения

на эту

См. нашу рецензию на первое издание: Лотман Ю. М. В толпе родственников // Учен. зап. Горьк. гос.

ун-та. Горький. 1966. Вып. 78. «Второе, исправленное издание» не учло критики первого, а

нагромоздило новые ляпсусы. Отметим лишь, что автор счел уместным завершить книгу

«неопубликованными, звучащими в духе радищевской традиции строками» из стихотворения неизвест-

ного автора, намекнув, что им, вероятно, был Пушкин. К сожалению, приведенные строки —

хрестоматийно известный текст, отрывок из стихотворения Вяземского «Негодование». «Неопублико-

ванными» эти стихи могут считаться в такой же мере, в какой автор их — «неизвестным». Перед нами

не просто случайная ошибка, а проявление дилетантизма.

563

тему, с одной стороны, связаны с этикой материалистов XVIII в. и, в прямой

противоположности с церковной моралью, утверждают право человека распоряжаться

своей жизнью. С другой стороны, подчеркивается не только философский, но и

политический аспект проблемы: право на самоубийство и освобождение человека от

страха смерти кладут предел его покорности и ограничивают власть тиранов.

Избавившись от обязанности жить при любых условиях, человек делается абсолютно

свободным и обращает в ничто власть деспотизма. Мысль эта занимала исключительно

большое место в политической системе Радищева, и он неоднократно к ней возвращался.

«О возлюбленные мои! восторжествуйте над кончиною моею: она будет конец скорби и

терзанию. Исторгнутые

от ига предрассудков, помните, что бедствие не есть уже жребий

умершего» (см.: Радищев II, 101; ср. Ш. Монтескье. О духе законов. Кн. 1. Гл. 8).

Мысль эта не была исключительно радищевской. В «Вадиме Новгородском» Княжнина

последняя реплика Вадима, обращенная к Рюрику, такова:

В средине твоего победоносна войска, В венце, могущий все у ног твоих ты зреть, Что ты против

того, кто смеет умеретЬ? (Заколается)

(Княжнин 1914, 63). Ср. также концовку «Марфы Посадницы» Ф. Иванова:

Марфа:

...В царе ты изверга, во мне пример свой зри: Живя без подлости, без подлости умри. (Заколается)

(Иванов 1824, 89).

Готовность к смерти, по мнению Радищева, отличает человека от раба. В главе «Медное»,

обращаясь к крепост-

В печатном тексте ошибочно «исторгнутый».

564

ному лакею, пособнику и жертве развратного барина, автор пишет: «Твой разум

чужд благородных мыслей. Ты. умереть не умееш <курсив мой. — Ю. Л.>. Ты

склонится и будет раб духом, как и состоянием» (Радищев I, 351). Образ

мужественной смерти Федора Ушакова напомнил Радищеву «<...> людей

отъемлющих самих у себя жизнь мужественно». А последнее наставление, которое

автор вложил в уста Ф. Ушакова, напоминало, «<...> что должно быть тверду в

мыслях, // дабы умирать безтрепетно» (Радищев I, 184).

Радищев придавал огромное значение героическому поведению отдельного человека

как воспитательному зрелищу для сограждан, поскольку неоднократно повторял,

что человек есть животное подражательное. Эта зрелищная, демонстративная

природа личного поведения особенно актуализировала театральный момент в жизни

человека, претендующего на роль «учителя в твердости», подающего «пример

мужества» (Радищев I, 155). «Человек рожденный с нежными чувствами одаренный

сильным воображением, побуждаемый любочестием, изторгается из среды

народныя. Восходит на лобное место. Все | взоры на него стремятся, все ожидают с

нетерпением его произ-речения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние

горшее самыя смерти» (Радищев I, 387).

Соединение зрелищно-театрального момента с тем кругом представлений о героической

гибели, о котором речь шла выше, определило особое значение для Радищева трагедии

Аддисона «Катон Утический». Именно герой трагедии Аддисона стал для Радищева

некоторым кодом его собственного поведения.

В главе «Крестьцы» («Путешествие из Петербурга в Москву») Радищев вложил в уста

добродетельного отца следующее: «<...> се мое вам завещание. Если ненавистное щастие,

изтощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли

неостанется, если доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения; тогда

воспомни, что ты человек, воспомяни величе-

565

ство твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. — Умри. — В наследие

вам оставляю слово умирающего Катона» (Радищев I, 295).

Какие слова «умирающего Катона» Радищев имеет в виду? Комментатор академического

издания (Я. Л. Бар-сков) полагал, что «Радищев имеет, вероятно, в виду рассказ Плутарха

о предсмертной речи Катона <...>» (Радищев I, 485). Такого же мнения придерживаются и

позднейшие комментаторы (Радищев 1974, 157). Между тем очевидно, что здесь идет речь

о заключительном монологе из трагедии Аддисона, том самом, о котором Радищев позже

в Сибири писал: «Я всегда с величайшим удовольствием читал размышления стоящих на

воскраии гроба, на праге вечности, и, соображая причину их кончины и побуждения, ими

же вождаемы были, почерпал многое, что мне в другом месте находить не удавалося. <...>

Вы знаете единоеловие или монолог Гамлета Ше-кеспирова и единословие Катона

Утикского у Аддисона» (Радищев II, 97—98).

Радищев привел этот монолог в собственном переводе в конце главы «Бронницы»: «Но

некий тайный глас вещает мне, пребудет нечто во веки живо. |

С течением времен, все звезды помрачатся, померкнет солнца блеск; природа обветшав лет

дряхлостью, падет. Но Ты, во юности безсмертной процветеш, незыблимый, среди сражения стихиев,

развалин вещества, миров всех разрушенья».

Радищев снабдил этот отрывок примечанием: «Смерть Катонова, трагедия Еддесонова.

Дейс. V. Явлен. I.» (Радищев I, 269).

Связь слов крестицкого дворянина с этим отрывком очевидна и устойчива для Радищева:

идея готовности к самоубийству — лишь вариант темы подвига. А этот последний

связывается с верой в бессмертие души:

566

«Случается, и много имеем примеров в повествованиях, что человек, коему возвещают,

что умреть ему должно, с презрением и нетрепетно взирает на шествующую к нему

смерть во сретение. Много видали и видим людей отъемлющих самих у себя жизнь

мужественно. И по ис-тинне нуж|на неробость и крепость душевных сил, дабы взирати

твердым оком на разрушение свое. <...> Нередко таковый зрит и за предел гроба, и чает

возродитися» (Радищев I, 183—184).

Итак, самоубийство Радищева не было актом отчаяния, признания своего поражения. Это

был давно обдуманный акт борьбы, урок патриотической твердости и несгибаемого

свободолюбия. Нам сейчас трудно реконструировать в деталях отношение Радищева к

политической ситуации начала царствования Александра!. К осени 1802 г. он, видимо,

пришел к выводу о необходимости совершить подвиг, призванный разбудить и

мобилизовать русских патриотов. Когда мы читаем в воспоминаниях детей о том, что в

последние дни он находился в возбуждении и однажды даже сказал им: «Ну что, детушки,

если меня опять сошлют в Сибирь?», то, учитывая все, что Радищев делал в начале

царствования Александра I, такое предположение кажется настолько необоснованным,

что естественно напрашивается вывод, сделанный его сыном Павлом: «Душевная болезнь

развивалась все более и более»

(См.: Биография Радищева... 1959, 95). Павел Радищев

был молод, когда погиб его отец, а когда писал свои воспоминания, то, при безусловном и,

трогательном преклонении перед его памятью, был исключительно далек от понимания

сущности взглядов Радищева. Зафиксированные в его воспоминаниях слова отца

обусловлены, конечно, не душевной болезнью. Вероятнее всего, Ради-

Радищев действительно был болен в августе 1802 г.; см. его письмо родителям от 18 августа

(Радищев III, 535). Однако никаких оснований считать, что речь шла о душевной болезни, нет. Это

такой же эвфемизм, как упоминание смерти от чахотки в официальных бумагах.

567

щев находился в возбужденном состоянии, решив, что настало время для

окончательного подвига — «пятого акта жизни». Однако он в какой-то момент еще

не решил, каков будет этот акт протеста и будет ли он связан с гибелью. Но инерция

давно обдуманного действия, видимо, возобладала. Пушкин имел основание

утверждать, что еще с момента предсмертных бесед Ф. Ушакова с Радищевым «<...>

самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений» (Пушкин

XII, 31).

Можно полагать, что самооценка Радищева как «русского Катона» определила не

только его собственное поведение, но и восприятие его поступка современниками.

Трагедия Аддисона была прекрасно известна русскому читателю. Так, например,

восьмая книга журнала «Иппо-крена» за 18Q1 г. содержала характерную подборку

материалов: кроме полного прозаического перевода (Гарта) трагедии Аддисона,

озаглавленной «Смерть Катона или рождение римского единоначалия. Трагедия

сочинения славного Аддисона», здесь находим отрывки «Брут» и «Гамлетово

размышление о смерти». Интересно сближение монологов Катона и Гамлета, уже

знакомое нам по тексту Радищева. О Бруте же пишется следующее: «Некоторые из

строгих твоих правил заключают, ,что ты погрешил в крови Цезаря; но сии честные

люди ошибаются. Какую малость должна заслужить жизнь похитителя излишней

власти от того, кто лучше умертвит себя, нежели согласится раболепствовать

<курсив мой. — Ю. Л.>» (Иппокрена 1801, 52—53). Герой повести Сушкова

«Российский Вертер» покончил с собой, оставив на столике «Катона» Аддисона,

раскрытого на месте, процитированном в главе «Бронницы». .Почитатель Радищева С.

Глинка (друг его — сын писателя Н. А. Радищев именовал С. Глинку одним из

«величайших приверженцев Радищева») в то самое время, когда он был молодым

кадетом, все имущество которого составляли три книги: «Путешествие из Петербурга

в Москву», «Вадим Новгородский» и «Сентиментальное путешествие», попал на

568

гауптвахту: «Подвиг Катона, поразившего себя кинжалом, когда Юлий Цезарь сковал его

цепями, кружился у меня в голове, я готов был раздробить ее об стену» (Глинка 1895,

103).

И образ Катона, и аддисоновская его трактовка постоянно привлекали к себе мысль

Карамзина. В рецензии на «Эмилию Галотти», опубликованной в «Московском журнале»,

Карамзин называет Эмилию «Героиней, которая языком Катона (позже Карамзин назовет

Марфу Посадницу „Катоном своей республики". — Ю. Л.) говорит о свободе человека».

«Тут Эмилия требует кинжала, почитая в фанатизме своем такое самоубийство за дело

святое» (Московский журнал 1801, 72—73).

В «Письмах русского путешественника» Карамзин процитировал те же стихи Вольтера,

которые позже пришли на память сыну Радищева в связи с объявлением мотивов гибели

отца:

Quand on n'est rein et qu'on est sans espoir La vie est un opprobre et la mort un devoir...

А в другом месте он написал: «Славная Аддисонова трагедия хороша там, где Катон

говорит и действует...» (Карамзин 1964, I; 573). «Катона-самоубийцу» назвал Карамзин в

числе античных героев в «Историческом похвальном слове Екатерине II» (Карамзин I;

312), а в 1811 г. он записал в альбом великой княгини Екатерины Павловны цитату из

Руссо, в которой назвал Катона «богом среди смертных» (Летопись... 1959, 167). Особенно

показательно в этом отношении, что в статье, опубликованной Карамзиным в «Вестнике

Европы» и представлявшей зашифрованный отклик на гибель Радищева

, мы встречаем

развернутую полемику не с Радищевым, а с ложным толкованием идей и образов «Смерти

Катона» Аддисона: «Бод-чель, остроумный Английский Писатель, был родствен-

Обоснование этого предположения в тексте заметки см.: Лотман 1962, 53—60.

569

ник славного Аддиссона. Он вместе с ним писал Зрителя и другие Журналы. Все пиесы,

означенные в Зрителе буквою X, его сочинения. Аддиссон старался обогатить Бод-челя;

но он мотал, разорился после Аддиссоновой смерти, и бросился, наконец в Темзу, оставив

в комнате своей следующую записку: What Cato did and Addisson approv'd, cannot be

wrong; то есть: что сделал Катон и Аддиссон оправдывал, то не может быть дурно.

Известно, что Аддиссон сочинил трагедию, смерть Катонову. Автор столь нраво-

учительный не оправдал бы самоубийства в Християнине, но дозволил себе хвалить его в

Катоне, и прекрасный монолог: It must be so... Plato, thou reasons! well, избавил нещастна-

го Бодчеля от угрызения совести, которое могло бы спасти его от самоубийства. Хорошие

Авторы! думайте о следствиях того, что вы пишете!» (Вестник Европы 1802, 209).

Карамзин подверг осуждению самый принцип сю-жетно-театрального построения

собственной биографии и одновременно прекрасно показал, что дешифровка поступка

Радищева не составляла для него труда.

Сюжетный подход к собственной жизни знаменовал превращение поэтики поведения из

стихийного творчества в сознательно регулируемую деятельность. Следующим шагом

было стремление, свойственное эпохе романтизма, слить жизненные и художественные

тексты воедино. Стихотворения стали сливаться в лирические циклы, образующие

«поэтические дневники» и «романы собственной жизни», а биографическая легенда стала

неотъемлемым условием восприятия того или иного текста как художественного. Давно

уже отмечено тяготение романтических текстов к фрагментарности. Однако существенно

подчеркнуть, что эта фрагментарность искупалась погружением графически (печатно или

рукописно) зафиксированного текста в контекст устной легенды о личности автора.

Легенда эта оказывалась сильнейшим фактором, регулирующим и реальное поведение

поэта, и восприятие аудиторией как самого этого поведения, так и произведений писателя.

570

Предельное развитие поэтики поведения в эпоху романтизма повлекло за собой

демонстративное исключение из этой категории писателей-реалистов. Жизнь поэта уходит

из области художественно значимых фактов (лучшее свидетельство тому — появление

пародийных псевдобиографий типа Козьмы Пруткова). Искусство, теряя в определенной

мере игровой элемент, не перескакивает уже через рампу и не сходит со страниц романов

в область реального поведения автора и читателей.

Однако исчезновение поэтики поведения не будет длительным. Исчезнув с последними

романтиками в 1840-е гг., она воскреснет в 1890—1900-е гг. в биографиях символистов,

«жизнестроительстве», «театре одного актера», «театре жизни» и других проявлениях

культуры XX в.

571

Схема дворянского поведения

(Учтены лишь те из основных разновидностей поведения русского дворянина XVIII в., которые

реализовывались в порядке выбора между альтернативными возможностями.) Не учитываются

поправки на типологию возрастного поведения.

572

Литература

Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861. Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л., 1934.

Биография Радищева.... Биография А. Н. Радищева, написанная его сыновьями. М.; Л., 1959.

Богатырев П. Г. Народный театр: Чешский кукольный и русский народный театр // Сб-ки по

теории поэт, языка. Берлин; Пг., 1923. Вып. 6.

Вестник Европы. Вестник Европы. М., 1802. № 19. Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л.,

1929. Глинка. Записки С. Н. Глинки. СПб, 1895. Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1956.

Иванов. Сочинения и переводы Ф. Ф. Иванова. М., 1824. Ч. 2.

Иштокрена. Иппокрена. 1801. Кн. 8.

Карамзин I—III. Сочинения Карамзина: В 3 томах. СПб, 1848.

Карамзин Н. М. Избранные сочинения.: В 2 томах. М.; Л., 1964.

Княжнин. Вадим Новгородский / Трагедия Я. Княжнина с предисл. В. Саводника. М., 1914.

Комаровский Е. Ф. Записки. СПб, 1914.

Лермонтов М. Ю. I—VI. Сочинения: В 6 томах. М.; Л., 1954.

Летопись... Летопись русской литературы и словесности. 1959. Кн. 2.

Лотман Ю. М. Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819—1822) // Пушкин и его время. Л.,

1962. Вып. 1.

Милютин Д. А. I—IV. История войны России с Францией в царствование имп. Павла I в 1799 г.:

В четырех томах. СПб.

Московский журнал. Московский журнал. 1801. Ч. 1.

Пушкин А. С. I—XVI. Полное собрание сочинений: В 16 томах. М., 1949.

573

Пыляев М. И. Старое житье: Очерки и рассказы. 2-е изд. СПб, 1897.

Радищев А. Н. I—III. Полное собрание сочинений: В 3 томах. М.; Л., 1941.

Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Л., 1974.

Родословная Головиных... Родословная Головиных, владельцев села Новоспаскаго, собранная

Бакка-лавром М. Д. Академии Петром Казанским. М., 1847.

Русский архив. Русский архив. 1880. Т. 3. Кн. 2.

Селиванов. Предания и воспоминания В. В. Селиванова. СПб, 1881.

Соловьев С. М. IV. История России с древнейших времен. СПб, б. г. Кн. 4.

Толстой... Путевой дневник П. А. Толстого. Май 1698 // Русский архив. М., 1888. Т. 1. Кн. 4.

Шторм Г. П. Потаенный Радищев: Вторая жизнь «Путешествия из Петербурга в Москву». 2-е изд.,

испр. и доп. М., 1968.

Юности честное зерцало... Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению,

собранное от разных авторов повелением его императорского величества государя Петра Великого

<...> пятым тиснением напечатанное. СПб, 1767.

Birge Vitz E. Type et individu dans «1'autibiographie» medievale // Poe-tique, revue de theorie et

d'analyse litteraire. 1975. № 24.

А. М. Панченко

КНЯЗЬ КАНТЕМИР И КНЯЗЬ КУРБСКИЙ

(Профессиональный «диалект» и проблемы стиля)

«Бог — сердцам зритель; во уме моем прилежно смышлях и совесть мою свидетеля

поставлях, и исках, и зрех, мысленне обращаясь, и не вем себе, и не наидох, в чем пред

тобою согрешивша. Пред войском твоим хожах и исхожах и никоего тебе безчестия

приведох, но развее победы пресветлы помощия аггела господня во славу твою поставлях,

и никогда же полков твоих хребтом к чюжих обратих, но паче одоленья преславна на

победу тебе сотворих» (Переписка 1979, 8). Так, в 1564 г. Бежавший в Речь Посполитую

князь А. М. Курбский пишет о своих полководческих заслугах в 1-м послании царю Ивану

Грозному.

В ряду глаголов 1-го лица обратим внимание на соседние имперфекты «хожах и исхожах»

(в некоторых списках 1-й редакции послания — только «хожах», 2-я редакция дает

церковнославянские формы «хождах и ис-хождах»; см. там же, 353, 10). Это место О. В.

Творогов перевел с помощью синонимов: «Полки твои водил и выступал с ними...» (там

же, 120). Курбский, действительно, любил синонимы, они свойственны его стилю — и по-

вествовательному («История о великом князе Московском»), и эпистолярному: «Что

провинили пред тобою и чем прогневали тя», «коего зла и гонения», «коих бед и

напастей» (там же, 7). Образец, на который ориентировался в данном случае Курбский,

очевиден: это Псалтирь, по которой в ту пору каждый русский человек учился грамоте,

Псалтирь с ее синонимическим орнаментом. Но глаголы «хожах и исхожах» («хождах и

исхождах») — к чему они имеют касательство, к выражению или же к содержанию?

576

Ответ подсказывает князь А. Д. Кантемир, его окончательная, созданная к началу 1743 г.

редакция II сатиры. Порицая «зависть и гордость дворян злонравных», герой сатиры

Филарет, которого можно назвать «устами Кантемировыми», упрекает собеседника,

родословного и ничтожного потомка знаменитых некогда воевод, за незнание ратного

ремесла и сообщает некоторые сведения из этой области (стихи 215—220):

Много вышних требует свойств чин воеводы И много разных искусств: и вход, и исходы. И место,

годно к бою, видят одним взглядом; Лишной безопасности не опоен ядом, Остр, проницает врагов

тайные советы, Временно предупреждать удобен наветы...

(Кантемир 1956, 73).

Слова «и вход, и исходы, и место» автор пояснил так: «Искусный воевода пред боем

прилежно исследует не только чем бой начать и как место занять удобнейшее, но и как из

бою выйти, наипаче ежели случится неудачлив, чтоб, по меньшей мере, оставших людей

спасти. Расположение войска к бою должно быть главнейшее попечение воеводы, понеже

обыкновенно от того зависит удача или несчастие битвы» (Переписка 1979, 84).

Очевидно, что «хожах и исхожах» Курбского, что «и вход, и исходы» Кантемира —

принадлежность одного семантического поля, одного ратного «диалекта», русского

полководческого жаргона. Когда» Курбский «пред войском хожаше», это значило, что он

во главе армии начинал битву, вступал в непосредственное соприкосновение с непри-

ятелем, атаковал или оборонялся; когда же он «пред войском исхожаше», то битву

оканчивал, отрывался от врага, если тот не был разгромлен. Понятно, отчего Курбский

равно гордился «хожением» и «исхожением»: история увенчивает лаврами как за то, так и

за другое. В кампании 1796 г. Моро прославился не столько Викторией под Эттлингеном,

сколько спасшим рейнскую армию осенним

677

отступлением, 37-дневным «исхождением» за Рейн через Баварию, Швабию и

Шварцвальд; три года спустя Суворов снискал признание Европы и за победы у

Требии и Нови, и за героическое «нахождение» от Цюриха до Шура.

В сходном значении — «выход за пределы чего-либо, выступление» — зафиксированы

лексикографами отглагольные существительные «исхожение», «исхождение», притом

в рассказах Пискаревской и Львовской летописей о взятии Казани в 1552 г., где

Курбский предводительствовал полком правой руки (здесь, правда, неприятель по-

терпел сокрушительное поражение): «И прииде государь к городу с полки и слез с

коня и велел развертети знамение и стал молебны пеги на исхождение рати» («...исхо-

жение ратным») (Словарь 1979, вып. 6, 348).

Знание ратного диалекта не более чем естественно, даже обязательно и для Курбского,

и для Кантемира. Первый был выдающимся воеводой, «страхи л атом», второй —

гвардейским офицером, поручиком (с 1728 г.) Преображенского полка; напомним, что

14-летний Антиох Кантемир, находясь при отце, проделал Персидский поход Петра I.

Трудно, конечно, судить, могли бы столковаться оба князя-воина, доведись им

беседовать на профессиональном жаргоне, или не могли. Он менялся медленно, пока

медленно менялось и русское ратное искусство. Но при Петре произошел скачок —

особенно. после введения рекрутчины. Она буквально потрясла русское общество.

Традиционалисты отнесли ее к разряду «антихристовых знамений». Крестьянство

откликнулось на нее рекрутскими песнями, которые с той поры стали непременным

элементом семейно-обрядового фольклора.

При Петре появились гвардия и флот, новая амуниция, новые знаки отличия, в том

числе ордена, которых Россия прежде не знала, и т. д. Соответственно этому ре-

формировался и жаргон: он европеизировался, выбрав множество варваризмов.

Естественно, что овладение им давалось нелегко. Достаточно вспомнить курьезы, при-

ключавшиеся с генералом Лукой Чириковым (в передаче

578

В. Н. Татищева). В одном из приказов Луки Чирикова были слова «первомарширует

подполковник з бедекен» (т. е. с прикрытием). Незадачливые подчиненные сутки

ждали и не дождались подполковника Збедекена (Мещерский 1981, 145—146).

Кто знал оба «диалекта», старый и новый, так это сам Петр. Он — автор «Устава

воинского», которым с апреля 1715 г. занимался ежевечерне, собрав для этих занятий

свод шведских, французских, английских, датских регламентов; между ними была и

русская книга 1647 г. «Учение и хитрость ратного строя», которой руководствовалось

московское войско в течение полувека. Вспоминая о нём, а также о своих азовских

походах и нар веком поражении 1700 г., Петр писал в помещенном в начале «Устава

воинского» манифесте: «Всебезпорядочной варварский обычай смеху есть Достойный,

и никакова добра из онаго ожидать возможно. Того ради, будучи в сем деле

самовидны обоим: <т. е. обоим „обычаям" — старому „всебезпорядочному" и новому

„регулярному". — А. П.>, за благо изобрели сию книгу воинский устав учинить, дабы

всякой чин знал свою должность, и обязан был своим знанием, и неведением не

отговаривался. Еже чрез собственный наш труд собрано и умножено, совершено же в

Данциге 1716 году, марта в 30 день» (Пекарский I, 365).

Строго говоря, Кантемир имел возможность наблюдать ту среду, в которой старинный

ратный «диалект» был еще в ходу. Эта среда — стрельцы. Появление этого первого на

Руси постоянного войска совпало с молодостью и первыми служебными успехами

Курбского. Двадцати четырех лет он при осаде Казани предводительствовал правым

крылом русской армии: «И было в нашем полку вящей, шесть тысящей» («История о

великом князе Московском») (ПЛДР 1986, 238). После восстания 1698 г. Петр решил

упразднить стрелецкое войско. «Однако начавшаяся ликвидация ... была сначала

замедлена, а потом и прекращена совсем ввиду начала Северной войны.

579

Правительство не только восстановило старые, но и сформировало новые стрелецкие

полки, им вернули все прежние права и привилегии... Стрельцов широко использовали

при несении гарнизонной, караульной службы, во время военных действий (например,

под Нарвой в 1700 и 1704 гг., в Полтавской битве 1709 г., в Прутском походе 1711 г. и

др.)»

. Хотя московские стрелецкие полки перестали существовать в то время, когда

Кантемир был ребенком, но городовые стрельцы благополучно пережили Петровское

царствование.

Поэтому Кантемиру не составляло труда «имитировать» (это его термин) речи

консервативных защитников старины. Его тексты дают, немало материала для рес-

таврации устаревшего или устаревающего древнерусского воинского арго. В

первоначальной редакции II сатиры Дворянин, потом превратившийся в Евгения,

«Благородного», величается предками:

Предки мои за семьсот и четыре лета Имя несли хвальное, чудо были света: Прапрадеда прадед

мой сам владел собою; Дед прадеда много войск топтал с похвалою...

Стихи 31 -34 (Кантемир 1956, 370).

Стих 34, точнее, глагол «топтать» автор счел необходимым пояснить: «То есть

главным воеводою был (как уже потерял свою землю) и многажды победоносец над

войски неприятелей» (Переписка 1979, 505—506). Зачем это примечание? Любой

современник Кантемира понимал, что речь идет о победе, — достаточно было глагол

«топтать» в контексте сатиры сопоставить хотя бы с извечными жестами («топнуть

ногой», «затопать ногами»), означающими угрозу, превосходство в силе и т. п. Лег-

кость понимания подтверждается тем, что аналогичные тексты не вызывали никакой

ученой рефлексии у фило-

См.: Вуганов, 1969, 81. Здесь же и отсылки к специальным работам о стрельцах.

580

логов XIX—XX вв. В. И. Даль, толкуя извлеченную из средневековых актов фразу «И

топтали их (литву) до реки Днепра», пишет: ^Топтать неприятеля — сбив его,

преследовать горячо» (Даль 1955, 417). Сходным образом комментируют описание первой

битвы Игоря с половцами в «Слове о полку» («потопташа поганыя плъкы Половец-кыя»):

«потоптать» — «смять ряды противника» (Словарь 1973, вып. 4, 171). Ср. комментарий В.

П. Адриановой-Перетц: «В летописи: „Русь же потопташа е" (половцев), „сшибеся с

полны их и потопташа середнии полк", „стяги Олговы потопташа" (Ипатьевская летопись,

1180, 1174, 1195 гг.). Но в отличие от летописи „Слово" не применило этот глагол в

рассказе о поражении „храбрых полков Игоревых", ограничившись символическим

образом поражения: падоша стязи Игоревы. Очевидно, автор остро почувствовал оттенок

унижения побежденного, ощутимый в слове потопташа* (Адрианова-Перетц 1968, 82).

Судя по пояснению Кантемира, экспрессивный оттенок глаголов «топтать—потоптать»

преувеличивается. Экспрессия вообще внеположна профессиональным арго и появляется

при «образном» употреблении. Ср. в написанной в 1730—1731 гг. Песни IV (оде):

Ветры, пространных морь воды ужасны, Правим и топчем, дерзки, безопасны.

Стихи 83-84, 202 (Кантемир 1956, 202).

Авторское примечание таково: «Правим ветры и дерзостно, без всякой опасности топчем

(вместо преплаваем) ужасные воды пространных морь» (с. 208).

Но вернемся к общему для Курбского и Кантемира арготизму. Почему он неопознаваем в

1-м послании Грозному? Автор его еще свободен от юго-западных веяний, он весь — в

московской традиции (Успенский 1983, 55 и след.). Курбский пишет по-

церковнославянски. Ему необходимо ввести в текст некие полководческие термины,

которых в церковнославянском нет. Он берет русский арготизм (ясно, что в живой речи он

бытовал в перфекте:

581

«ходил и исходил») и автоматически преобразовывает его в соответствии с

церковнославянскими предписаниями — в данном случае на морфемном уровне, ибо

лексемного преобразования не требуется ввиду тождества русских и церковнославянских

глаголов. Читатель — Грозный либо кто-то другой, — видимо, автоматически же

проделывает обратную операцию, как бы реставрирует ратный «диалект». Читая «хождах

и исхождах», он слышит «ходил и исходил». Для современника текст Курбского был

подобен партитуре, мы же должны изучать его как палимпсест, чтобы ощутить то, что

всегда скрыто «за текстом», — многообразие живой жизни.

Что до Кантемира, он прибег к ратному диалекту не потому, что был гвардейским

поручиком, и не потому, что в ремесле сатирика видел нечто родственное ремеслу воина:

Убо оправдаться в том есть мне только воля. А потом, собрав ружье, сам ударю с поля.

Стихи 433-434 (Кантемир 1956, 405Я

Кантемир вообще чрезвычайно интересовался как профессиональными и социальными

«диалектами», так и соответствующими им поведенческими структурами. Это касается

купечества. К стихам 151—152 сатиры III «Не столько купец божбы учинит в продаже

Товаров чрез целый год...» (Переписка 1979, 94) даются образчики купеческой речи:

«Обыкновенно купцы, когда продают, чрезмерно божатся. Если у них что торгуешь, часто

услышишь: „Как пред Богом стать — себе больше стоит; Бог свидетель — в лавку выше

пришло; е<й> же ей-ей для переду тебе свою цену уступаю"» (там же, 104).

Это касается «ярыжного сана», кабацких завсегдатаев: «Обычно пьяным людям

Священное писание всуе

Ср. авторское примечание: «Сатирик говорит, что окончит свою сатиру и употребляет к тому

термин военный, понеже когда в войске барабан ударит с поля, то знак есть, что действо военное

скончалося» (Кантемир 1956, 521).

582

употреблять; так пьяница, когда принимает от целовальника стакан с вином, говорит: „Чашу

спасения прииму"; когда выходит вон с кабака, говорит: „Изыдите, винограда делателие", и

проч. без числа» (там же, 188). Это свидетельство Кантемира воистину драгоценно, ибо может

служить социолингвистическим комментарием к таким смеховым явлениям, как «Повесть о

крестьянском сыне», «Служба кабаку», как тексты и обиход «всешутейшего и всепьянейшего

собора», в котором Петр был протодьяконом. Скорее всего, Кантемир наблюдал и слышал

образчики «поповского юмора», олицетворенного Пушкиным в бродячем чернеце Варлааме

из «Бориса Годунова», — юмора, который отобразился в прозе Н. Г. Помяловского и Н. С.

Лескова, но до сей поры практически не изучался.

Это касается архиереев, судейских, дворянской фронды, старообрядцев и др., в особенности

же щеголей, о которых Кантемир писал много и охотно, быть может потому, что в юности сам

был щеголем. По Кантемиру нетрудно составить трактат о русском щегольстве времен Петра

II, междуцарствия и начала Аннинского самодер-жавства — о времяпрепровождении и

походке, о шляпах и башмаках, о приличествующих зиме и лету цветных тканях, о том, как

надлежало обращаться с табакеркою...

Тексты Кантемира являют собой замечательный источник по бытовой истории той эпохи,

когда одни оплакивали Петра I, а другие радовались, что избавились от его дубинки.

Кантемир, конечно, не чувствовал себя в России чужаком — он жил и воспитывался здесь с

младенчества. Но комплекс пришельца у него был: «Аще и росски пишу, не росска есмь рода»

(там же, 237). Оттого поэт пристальнее, нежели иные «росска рода», присматривался к тому,

что его окружало, сопрягая, так сказать, взгляд изнутри и взгляд извне, дабы познать новое

свое отечество. Русская стихия, от двора до кабака, выполняет у него фабульную функцию.

Не признававший релятивной снисходительности, не устававший обличать «страсти»,

«невежество», «пороки»

583

и т. п., Кантемир запечатлел обличаемую «суету» — обиход, для его не склонных к

рефлексии носителей столь же естественный, как зрение или обоняние. В сатирах

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.