Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

порок и единый проступок влечет за собой другие. Мы можем положить сие время

началом, в которое жены начали покидать своих мужей. Не знаю я обстоятельств перваго

страннаго разводу; но в самом деле он был таков. Иван

Напомним любопытную деталь. Речь идет об эпохе Елизаветы Петровны. Но когда Щербатов

говорит о ней «как о человеке», он употребляет женский род: «государыня», когда же «о ее госу-

дарственной деятельности» — мужской: «государь».

292

Бутурлин, а чей сын не знаю, имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Степан

Федорович Ушаков, и она, отошед от мужа своего, вышла за своего любовника, и,

публично содеяв любодейственный и противный церкви сей брак жили. Потом Анна

Борисовна графиня Апраксина, рожденная княжна Голицына, бывшая же в

супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него ОТОШЛА. Я не

вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, которой подлинно был человек

распутнаго жития. Но знаю, что развод сей не церковным, но гражданским порядком

был сужен. Муж ея, якобы за намерение учинить ей какую обиду в немецком

позорище

, был по-сажден под стражу и долго содержался, и наконец велено ей было

дать ея указную часть из мужня имения при живом муже, а именоваться ей по

прежнему княжною Голи-цыною. И тако, отложа имя мужа своею, приведши его до

посаждения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому токмо

праву, что отец ея князь Борис Васильевич имел некоторой случай у двора, а потом, по

разводе своем, она сделалась другом <Княгини Елены Степановны Куракиной — Ю.

Л.>, любовнице графа Шувалова» (Щербатов II, 219—220).

Мать Татьяны в «Евгении Онегине» в молодости, когда ее выдали замуж, «не спросясь

ее совета», —

<...> Рвалась и плакала сначала, С супругом чуть не развелась <...>

(Пушкин VI, 44).

Современники улавливали в последнем стихе романтическую гиперболу ученицы

княжны Алины. О реальном разводе супругов в этой ситуации, конечно, не могло быть

и речи. Для развода в те годы (брак родителей Татьяны падает на 1790-е годы)

требовалось решение консистории (духовной канцелярии), утвержденное епархиаль-

Позорище — театр.

293

ным архиереем; с 1806 года все дела этого рода решались только синодом. Брак мог быть

расторгнут лишь при наличии строго оговоренных условий. Прелюбодеяние, доказанное

свидетелями или собственным признанием, двоеженство, болезнь, делающая брак

физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение прав состояния,

покушение на жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда личное вмешательство

царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов.

Однако очевидно, что все эти пути были для Прасковьи Лариной закрыты, равно как и

многочисленные, но дорого стоящие способы обхода законов ценою взяток или

вмешательства вельможных заступников. Единственное, что могла предпринять мать

Татьяны для расторжения брака — это уехать от мужа к родителям. Такое фактическое

расторжение супружеских отношений было нередким. Длительная раздельная жизнь

могла быть для консистории аргументом в пользу развода.

Русское послепетровское законодательство давало женщине-дворянке определенный

объем юридических прав. Однако еще больше гарантий давал обычай. В результате ха-

рактер женщины XVIII века в России отличался большой самостоятельностью. Фонвизин

в «Недоросле» сохранил для нас подтвержденную широким кругом источников картину

реального превосходства хозяйки в помещичьей семье. В «Онегине» Ларина — мать

Татьяны —

<...> езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы, Ходила в баню по

суботам, Служанок била осердясь; Всё это мужа не спросясь

(Пушкин VI, 46).

Точно так же управляет домом и Простакова: «то бранюсь, то дерусь; тем и дом

держится». А Фонвизин

294

повеселил Екатерину II, говоря, что при дворе иная женщина стоит мужчины, а мужчина

хуже бабы. Чертой эпохи было то, что «женское правление» не снижало самодержавной

власти правителя.

Редкая и скандальная форма развода часто заменялась практическим разводом: супруги

разъезжались, мирно или немирно делили владения, после чего женщина получала

свободу. Именно таково было семейное положение фельдмаршала Суворова. Его

конфликт и фактический развод с Варварой Ивановной привел к шумному скандалу,

втянувшему в себя петербургскую знать, включая Павла I. В октябре 1797 года В. И.

Прозоровская, запасшись поддержкой находящихся «в случае», т. е. снискавших

расположение императора вельмож, и воспользовавшись холодными отношениями между

Павлом и фельдмаршалом, потребовала от мужа, с которым давно уже разъехалась, чтобы

он уплатил ее огромные долги — их числилось 22 тысячи рублей, увеличил получаемую

ею годовую сумму денег. Суворов через посредников отвечал, что «он сам должен, а по

сему не может ей помочь». Конфликт дошел через находившегося тогда в должности

генерал-прокурора павловского фаворита Куракина до царя. Император распорядился

«сообщить графине Суворовой, что она может требовать от мужа по закону». Фактически

это означало гарантию выигрыша, если конфликт дойдет до официальных инстанций.

Варвара Ивановна приняла к сведению высочайшую резолюцию и подала через генерал-

прокурора прошение, в котором уже не ограничилась суммой в 22 тысячи для уплаты

долгов, но жаловалась на то, что не имеет собственного дома, и на материальные

трудности. Тут же она прибавляла, что была бы счастлива и с благодарностью проводила

бы остаток дней своих, если бы могла жить в доме своего мужа, запросив еще вдобавок

имущество, которое приносило бы дохода не менее восьми тысяч рублей в год. Павел

наложил резолюцию, по которой Суворову должны были объявить, «чтобы он исполнил

желание жены».

295

Суворов, находившийся в это время в трудном денежном положении, вынужден был

подчиниться воле императора. В ноябре 1797 года он писал графу Н. А. Зубову о своем

согласии предоставить свой «рождественский дом» и сообщил о невозможности

исполнить «иные претензии», поскольку он «в немощах». После императорского указа он

сообщает Зубову: «Ю. А. Николев через к<нязя> Кур<акина> мне высочайшую волю

объявил. По силе сего Г<рафине> В<арваре> И<вановне> прикажите отдать для

пребывания домы и ежегодно отпускать ей по 8000 р., <...> я ведаю, что Г<рафиня>

В<арвара> много должна, мне сие постороннее» (Суворов 1986, 323). Неполадки в

отношениях с женой, к которым прибавлялось резкое ухудшение в отношениях с

императором, вызвали у Суворова шаг, объяснимый только крайней степенью

раздражения: в начале 1798 года он обратился к Павлу с просьбой разрешить ему

постричься в монастырь.

Домашняя жизнь дворянина XVIII века складывалась как сложное переплетение обычаев,

утвержденных народной традицией, религиозных обрядов, философского вольнодумства,

западничества, то поверхностного, то трагически влиявшего на разрыв с окружающей

действительностью. Этот беспорядок, приобретавший характер идейного и бытового

хаоса, имел и положительную сторону. В значительной мере здесь проявлялась молодость

культуры, еще не исчерпавшей своих возможностей.

3.3.2. Итог пути

Смерть выводит личность из пространства, отведенного для жизни: из области

исторического и социального личность переходит в сферы вечного и неизменного. Тем не

менее мы связываем переживание смерти со своеобразием той или иной культуры, ведь

образ смерти, мысли о ней сопровождают человека и на всем протяжении его жизни, и на

всех этапах истории. Идея смерти намного обгоняет самую смерть. Она становится как бы

зеркалом

296

жизни, с той только поправкой, что отражение здесь не пассивно: каждая культура по-

своему отражается в созданной ею концепции смерти, а смерть бросает свое зловещее или

героическое отражение на каждую культуру.

Своеобразие XVIII века, быть может, нигде не проявилось с такой силой, как в

переживании смерти. Традиционные, унаследованные от отцов православно-христианские

представления, хотя и прочно сохранились в основной массе дворянства, но испытывали

сильное воздействие деистических и скептических идей Просвещения, которые проникали

в быт и каждодневное поведение людей.

При всем обилии философско-религиозных идей и концепций, которые сменяли друг

друга в головах людей XVIII — начала XIX века, отчетливо выступает одна их общая

черта: все страсти, помыслы и желания сосредоточены на земной жизни. Даже

размышления о неизбежности смерти вызывали страстную устремленность к удо-

вольствиям жизни:

Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою <...>

(«На смерть князя Мещерского* Державин 1957, 87).

Смерть была моментом, в котором пересекались христианские преставления о бессмертии

души и восходившие к античности, воспринятые государственной этикой идеи

посмертной славы. Поразительный пример этому — эпизод смерти С. Н. Марина. Марин

— известный поэт-сатирик, острослов и выдумщик разнообразных гвардейских проказ —

был одновременно видным военным деятелем, участником всех наполеоновских войн.

Многократно раненный, он выполнял в 1812 году ответственные поручения при

действующей армии. Уволенный от службы по ранениям, он по инициативе Багратиона

был 19 августа 1812 года представлен к ордену Владимира 3-й степени. Награда не

успела. Марин от ран скончался, — и был отмечен следующим приказом: «По случаю

кончины Марина остается

297

без движения». Потрясает выход в типично римско-языче-ском стиле, который нашел в

этом случае Александр I: он приказал Оресту Кипренскому нарисовать портрет Марина с

орденом на шее. Не случайно тема посмертной славы в поэзии вызывала античные

(языческие), а не христианские ассоциации. Так, весь цикл «памятников» — Ломоносова,

Державина, Пушкина — представлял собой открытую вариацию традиции Горация. Еще

более показательно в этом отношении стихотворение Державина «Лебедь», где откро-

венно античный образ поэта-лебедя воплощает даруемую поэтической славой победу над

смертью. Кстати, тема не славного родом, но избранного богами поэта — прямая отсылка

к горацианской традиции:

Да, так! Хоть родом я не славен, Но, будучи Любимец муз, Другим вельможам я не равен И самой

смерти предпочтусь.

Не заключит меня гробница, Средь звезд не превращусь.я в прах; Но, будто некая цевница, С

небес раздамся в голосах.

И се уж кожа, зрю, перната Вкруг стан обтягивает мой; Пух на груди, спина крылата, Лебяжьей

лоснюсь белизной .<...>

«Вот тот летит, что, строя лиру, Языком сердца говорил, И, проповедуя мир миру, Себя всех

счастьем веселил».

Прочь с пышным, славным погребеньем, Друзья мои! Хор муз, не пой! Супруга! облекись

терпеньем! Над мнимым мертвецом не вой,

(Державин 1957, 304).

298

Уже само воплощение мысли о смерти в образах, развернутых полностью вне

христианства, было решительно невозможно до XVIII века. Если Ломоносов, хотя и с

явной проекцией на себя самого, но все же перевел античного поэта с его

представлением о бессмертии, то Державин и Пушкин создали совершенно

оригинальные, ориентированные на свои реальные биографии, представления о

вечном величии русского поэта. Тема бессмертия души в этих текстах отсутствует, но

нельзя утверждать, что это продиктовано античным источником. Пушкин, в частности,

сознательно вводил в свое стихотворение и христианский мотив милосердия («<...> И

милость к падшим призывал»), и цитату из Корана, включив ее в последний стих —

наиболее ударное место текста

Если люди идеологии раскола в Петровскую эпоху обращали весь свой дух к мыслям о

смерти и о посмертном бытии, то дворянская государственность этих лет бы-

Ср. в «Альбоме» Онегина:

В Коране мыслей много здравых, Вот например: пред каждым сном Молись — беги путей лукавых Чти бога

и не спорь с глупцом <...>

(Пушкин VI, 614). В «Памятнике»:

Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца.

(Пушкин III, 424).

Державин, напоминая читателю свою оду «Бог», смягчил высокое и не совсем безупречное, с

точки зрения церковной ортодоксальности, содержание своего стихотворения «Памятник» форму-

лой: «<...> первый я дерзнул <...> / В сердечной простоте беседовать о боге <...>» (Державин 1957,

233). В этом контексте обращение к Музе (хотя слово и написано с прописной буквы) могло вос-

приниматься как поэтическая условность. Значительно более дерзким было решение Пушкина:

«Веленью Божию, о Муза, будь послушна». Бог и Муза демонстративно соседствуют, причем оба

слова написаны с прописной буквы. Это ставило их в единый смысловой и символический ряд

равно высоких, но не совместимых ценностей. Такое единство создавало особую позицию автора,

доступного всем вершинам человеческого духа.

299

ла настолько занята земными делами, что у нее просто не оставалось времени для

размышлений о «потусторонних» вопросах. Если упоминается необходимость не щадить

ради государства свою жизнь, то только как обоснование права не щадить и жизни других.

Петр I в укоризненном письме сыну напоминал, что для общего дела не жалеет

собственной жизни и поэтому не может пощадить его «непотребного». У того же Петра I

мысль о смерти вызывала лишь обострение тех же самых государственных забот, которые

занимали его и при жизни

Уже к середине XVIII века смерть сделалась одной из ведущих литературных тем. Это

явилось отражением существенных сдвигов в самой жизни. Петровская эпоха была

отмечена идеей группового бытия. Человек как бы растворялся в государстве, и

собственная смерть казалась незначительной перед лицом государственной жизни. Для

той части дворянства, которая сохраняла старые формы быта, переживание смерти

зависело от системы традиционных церковных представлений и — еще больше — от

тщательно соблюдаемых обрядов. Однако немалые пласты в русском дворянстве

оказались перед необходимостью выйти за пределы этих представлений. Прежде всего это

было связано с преломлением обстоятельств войны в сознании людей. Военное поведение

в XVIII веке приобрета-

Перед Полтавской битвой Петр I, по преданию, сказал: «Воины! Вот пришел тот час, который

решает судьбу Отечества. Итак не должно вам помышлять, что сражаетесь за Петра, но за

государство Петру порученное, за род свой, за Отечество». И далее: «А о Петре ведайте, что ему

жизнь не дорога, только бы жила Россия». Этот текст обращения Петра к солдатам нельзя считать

аутентичным. Текст был в первом его варианте составлен Феофаном Прокоповичем (возможно на

основе каких-то устных легенд) и потом подвергался обработкам. (Петр Великий IX; 1, 217—219;

2, 980—983). То, что в результате ряда переделок историческая достоверность текста стала более

чем сомнительной, с нашей точки зрения, парадоксально повышает его интерес, так как предельно

обнажает представление о том, что должен был сказать Петр I в такой ситуации, а это для

историка не менее интересно, чем его подлинные слова. Такой идеальный образ государя-патриота

Феофан в разных вариантах создавал и в других текстах.

300

ло черты, резко отличающие его от предыдущих столетий. Оно стало глубоко личным.

Слава, честолюбие, жажда подвига — все эти переживания уже в значительно меньшей

степени относились к роду и семейству и почти полностью определяли личную судьбу.

Это отразилось, в частности, в том, что награды начали приобретать персональный

характер. Такие награды, как денежные дачи солдатам, участникам сражения, или медали

для офицеров еще были групповыми — они выдавались отличившимся полкам или

подразделениям. Но ордена с самого начала их введения были индивидуальными, а самый

почетный боевой орден — Св. Георгия — мог быть завоеван офицером только за личный

подвиг. Подвиг мог увенчиваться не только орденом, но и смертью. Смерть тоже

сделалась личной и начала представлять как бы высшую награду честолюбия. Принц де

Линь, желая польстить Екатерине II, сказал ей, что родись она мужчиной, она была бы

знаменитым полководцем и выиграла бы сотни сражений. Честолюбивая императрица

отвечала ему, что он ошибается: она была бы убита молодой, в одном из первых

сражений. Переплетение военной смерти и подвига, венчавшего большую карьеру,

отразилось в надгробных надписях этих лет. Пушкин, хотя и не без оттенка иронии, но с

почти документальной точностью воспроизвел надпись на могиле отца Татьяны Лариной:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, Господний раб и бригадир, Под камнем сим вкушает мир

(Пашкин VI, 47-48).

Между указанием на принадлежность Господу и названием чина — союз «и»,

соединяющий однородные члены: служба занимает место в одном ряду с христианским

определением «Господний раб». Верность пушкинского текста жизненной реальности

подтверждается сопоставлением с подлинными надгробными надписями тех лет.

301

Упоминаемый нами в другом месте сотрудник Петра I, Иван Неплюев, сам себе сочинил

незадолго до смерти надгробную надпись, оставив место лишь для дня кончины (ее он

завещал высечь на своей могиле): «Здесь лежит тело действительнаго тайнаго советника,

сенатора и обоих Российских орденов кавалера Ивана Неплюева. Зрите! Вся та тщетная

слава, могущество и богатство исчезают, и все то покрывает камень, тело ж истлевает и в

прах обращается. Умер в селе Поддубье, 80-ти лет и 6 дней, ноября 11-го дня 1773 году»

(Неплюев 1893, 193).

Благочестивый призыв, с которым обращается уже покойный Неплюев к проходящим

мимо его могилы, включает в себя, тем не менее, подробное перечисление орденов и

чинов, завоеванных государственной службой. Даже из-под камня Неплюев гордится

своими государственными заслугами, противореча собственной, традиционно смиренной

надписи.

Однако с наибольшей силой характерная для века жажда личной, ни с кем не делимой

славы отразилась в надписи на могиле А. Суворова. Державин посетил умирающего

опального полководца в доме его ррдственника графа Хвостова в Петербурге. Суворов,

которого мнение потомства волновало и в эту минуту, спросил Державина, что бы он

написал на его могиле. Державин отвечал, что много слов тут не надо, достаточно —

«Здесь лежит Суворов». Умирающий пришел в восторг: «Помилуй Бог, как хорошо». В

этой надписи, в ее лаконизме, напоминающем язык Цезаря, в отказе перечислять чины,

должности, ордена и заслуги, была высокая гордыня: то, что составляет неподражаемое

«я» полководца, — личностное достояние — выше всех наград.

Представление, что ценность личности — в ее самости, неповторимости, — в тех

качествах, для которых Карамзин нашел новое слово — «оригинальность», было чертой, в

которой выразился век. Подобно личным успехам по службе и карьере, личной славе,

личному богатству, личным подвигам, о которых будут вспоминать потомки, или

302

личным достоинствам, которые интимно оценит Екатерина П, смерть тоже входила в

личную судьбу. Люди допетровской Руси стремились не посрамить род, обновить славу

предков, передать потомкам доброе имя или богатство. Честолюбие XVIII века хотело

передать истории личную славу, точно так же, как владельцы огромных богатств в эти

десятилетия стремились все растратить при жизни. В одно и то же время у людей одного и

того же круга сталкивались две взаимоисключающие позиции. Жажда наслаждения —

личного, физического и немедленного. Она измерялась количественно и заглушала заботу

о детях, разрушала фамильные богатства. Живым воплощением ее стал Григорий

Александрович Потемкин с его титанической мужской силой и неистощимым влечением

ко все новым и новым утехам. Завершением этого титанического порыва становились

хандра и разочарование, терзавшие великолепного князя Тавриды. Нам трудно

представить себе расточительность, охватившую все общество. Владельцы огромных

состояний превращались в банкротов.

Другой полюс занимала жажда славы. Она облекалась в античные формы и тоже имела

личный характер. Те, кто не думали о материальном положении своих детей, порой,

впадая в противоречия, заботились о памяти в потомстве, совершали поступки,

сомнительные с точки зрения добродетели. Так, строгий моралист, филантроп и масон

Иван Владимирович Лопухин никогда не возвращал долгов и оправдывал это тем, что

раздавал большие суммы нищим. Эта эпоха кричащих противоречий порождала и глубоко

противоречивое отношение к смерти.

Для дедов — людей допетровской эпохи — и отцов, живших в воинственное время,

смерть была лишь завершением жизни, ее естественным рубежом и неизбежным итогом.

На нее не жаловались и ею не возмущались — ее просто принимали как неизбежность.

Конец XVIII века, пересматривая все, пересмотрел и этот вопрос. Темой размышления

сделался самый факт смерти. В чем ее смысл? Какова ее цель? И как жить, помня о ее

неизбеж-

303

ности? Для средневекового человека конца не было: смерть ощущалась лишь как

переход от временного к вечному, от мнимого к истинному. Человек второй половины

века, современник Вольтера, и читатель Гельвеция, с улыбкой превосходства

отвернулся от отцовских верований. Взамен он получил сомнения или отчаяние. Но

зато он приобрел и огромную свободу. Он как бы вырос до огромных размеров и

оказался один на один, лицом к лицу с вечностью. Это было и упоительное, и

страшное чувство. В конце XVIII века в Петербурге завоевала несколько адептов

философия итальянского художника и поэта Тончи, о котором позже вспоминал П.

Вяземский. Тончи проповедовал крайний агностицизм, объявляя, что единственная

данная человеку реальность — это он сам. «Он говаривал на своем смелом языке, что

система его сближает человека с создателем с глазу на глаз (nez & nez avec dieu)»

(Вяземский 1929, 201). He все разделяли эти экстремальные мысли, но породившая их

гипертрофия личности была чертой эпохи.

Во второй половине XVIII века изменилось и отношение к самоубийству, хотя оно

могло получать весьма различные мотивировки и соответственно окрашиваться в

разные идейные тона.

Одним из следствий этого явилась подлинная эпидемия самоубийств, охватившая в

XVIII веке Англию, Францию и Америку, а затем, с некоторым запозданием, —

Германию и Россию. Проблема самоубийства, волновавшая Руссо, широко

дискутировалась на страницах философских изданий. Однако после того, как

немецкий юноша Иерузалем покончил с собой, это событие побудило Гете в повести

«Страдания юного Вертера» (1774) сделать самоубийство средоточием всех проблем,

волновавших молодое поколение этой эпохи. Повесть Гете, в свою очередь, не только

возбудила читательское внимание, но и вызвала ответную волну самоубийств. Круг

замкнулся. Именно этому вопросу суждено было стать тем пунктом, в котором

философские споры и судьбы литературных героев пере-

304

секлись с реальным поведением целого поколения молодых людей. Как ни велико было,

однако, воздействие повести Гете, она только потому смогла сыграть такую роль, что

выразила идеи, носившиеся в воздухе. Гете еще учился в Лейпциге, в университете (где,

как известно, он не сильно преуспел в науках), когда именно там суждено было произойти

событиям, которые впервые поставили русскую молодежь перед суровой необходимостью

подвергнуть просветительскую идею о праве человека распоряжаться своей жизнью

практическому испытанию. Среди русских молодых людей, оказавшихся в 1760-е годы в

Лейпцигском университете, находился более взрослый по возрасту, чем остальные

студенты, Федор Васильевич Ушаков. В Лейпциге, где он особенно усердно изучал фи-

лософию (сохранились, в частности, его замечания о философии Гельвеция), Ушаков

заболел и вскоре скончался. Умирающий Ушаков прочитал своим сотоварищам лекцию в

духе философии Гельвеция. Радищев приводит последнюю беседу Ушакова с врачом: «Не

мни, вещал зрящий кончину своего шествия, томным хотя гласом, но мужественно; // «не

мни, что возвещая мне смерть, востревожишь меня безвременно, // «или дух мой

приведешь в трепет. Умереть нам должно; // «днем ранее или днем позже, какая

соразмерность с вечно//«стию!» (Радищев I, 183). Перед смертью Ушаков передал

Радищеву свои сочинения и, совершенно в духе умирающего Сократа, вел с друзьями

философские беседы о смерти. Когда предсмертные боли стали непереносимо

мучительными, Ушаков решил покончить с собой и просил у своего ближайшего друга А.

М. Кутузова яда. Кутузов и его друг Радищев не решились исполнить просьбу Федора

Васильевича Ушакова. События эти изложены Пушкиным в его статье о Радищеве не-

сколько иначе, чем в радищевской биографии Ушакова. Источники пушкинской статьи

нам не очень ясны (подробнее см.: Лотман 1962) (можно предположить участие

Карамзина). По крайней мере, роль Радищева в этом эпи-

305

зоде, в версии Пушкина, выглядит гораздо более активной. Ушаков «<...> умер на 21 году

своего возраста от следствий невоздержанной жизни, но на смертном одре он еще успел

преподать Радищеву ужасный урок. Осужденный врачами на смерть, он равнодушно

услышал свой приговор; вскоре муки его сделались нестерпимы, и он потребовал яду от

одного из своих товарищей

. Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство

сделалось одним из любимых предметов его размышлений» (Пушкин XII, 31).

Пушкин несколько преувеличивал значение этого биографического эпизода в философии

и судьбе Радищева. Мысль о праве на самоубийство была слишком серьезной и слишком

глубоко врезалась в мировоззрение Радищева, чтобы ее связывать с каким-то одним, хотя

бы и очень существенным, биографическим эпизодом. Она не только многократно

проявляется в различных сочинениях Радищева, но и органически входит в его концепцию

свободы. Вслед за Монтескье и другими философами Просвещения Радищев утверждает,

что человек, не' боящийся смерти, делается свободным. Власти тирана, покоящейся на

страхе смерти, он не подчинен. Поэтому готовность человека самовольно уйти из жизни

есть высшая гарантия его свободы. Самоубийство в концепции Радищева не является ни

малодушным уходом из жизни, ни бездушным отчаянием. Добродетельный отец в главе

«Крестьцы» из «Путешествия из Петербурга в Москву», преподнося сыновьям урок

героической добродетели, благословляет их не только на борьбу, но и на гибель.

Готовность добровольно уйти из жизни становится последним предельным выражением

чувства свободы: «Если ненавистное щастие, изтощит над тобою все стрелы свои, если

добродетели твоей убежища на земли неостанется, если доведенну до крайности, не будет

тебе покрова от угнетения; тогда вос-

А. М. Кутузова, которому Радищев и посвятил Житие Ф. В. Ушакова <примечание Пушкина.

— Ю. Л.>.

306

помни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же

отъяти у тебя тщатся. — Умри. — В наследие вам оставляю слово умирающего Като-на»

(Радищев I, 295)

. Связь самоубийства и гражданской доблести многократно

акцентировалась Радищевым (ср. в уже цитировавшемся «Житии Федора Васильевича

Ушакова»: «Случается, и много имеем примеров в повествованиях, что человек, коему

возвещают, что умреть ему должно, с презрением и нетрепетно взирает на шествующую к

нему смерть во сретение. Много видали и видим людей отъемлющих самих у себя жизнь

мужественно. И по ис-тинне нужна неробость и крепость душевных сил, дабы взирати

твердым оком на разрушение свое» (Радищев I, 183—184). Готовности к самоубийству,

как и вообще к героической гибели, Радищев отводил особое место. Рабство

противоестественно, и человек не может не стремиться к свободе. Но привычка, страх,

суеверие и обман удерживают его в цепях. Для того чтобы совершился переход к свободе,

необходимо возмущение. Вызвать его может героическая гибель, самоубийство того, кто

не поколеблется принести свою жизнь в жертву.

Однако далеко не во всех случаях самоубийство вписывалось именно в такой

философский контекст. Право человека распоряжаться своей жизнью и смертью порой

проецировалось на глубокий пессимизм, питавшийся противоречием между

философскими идеалами и русской действительностью. Важно подчеркнуть, что попытки

самоубийства на этой почве сделались в эти годы явлением, которое, в отношении к

общему составу «книжной» молодежи, можно считать массовым. Рассмотрим более

подробно один случай, интересный именно тем, что он полностью принадлежит не

литературе, а жизненной реальности.

Я. Л. Барское, а за ним и другие комментаторы, полагают, что «слово умирающего Катона» —

отсылка к Плутарху (см.: Радищев I, 485). Более вероятно предположение, что Радищев имеет в виду

монолог Катона из одноименной трагедии Аддисона, процитированной им в том же произведении в

главе «Бронницы» (см.: Радищев I, 269).

307

7 января 1793 года в седьмом часу вечера застрелился молодой ярославский дворянин

Иван Михайлович Опочи-нин. В оставленной им обширной записке он обращался к

людям — в первую очередь к своему брату — со следующими просьбами,

свидетельствующими, что самоубийство Опо-чинина было тщательно и хладнокровно

обдумано и что единственная его причина имела философский характер:

«Моя покорнейшая просьба — кто в сей дом пожалует

: умирающий человек в полном

спокойствии своего духа просит покорно, ежели кто благоволит пожаловать к нему, дабы

не произошли напрасныя на когонибудь подозрения и замешательства, прочесть

нижеследующее:

«Смерть есть не иное что, как прехождение из бытия в совершенное уничтожение.

«Мой ум довольно постигает, что человек имеет существование движением натуры, его

животворящей; и сколь скоро рессоры в нем откажутся от своего действия, то он, верно,

обращается в ничто. После смерти нет ничего!

«Сей справедливый и соответствующий наивернейшему правилу резон, — сообщая с

оным и мое прискорбие в рассуждении краткой и столь превратной нашей жизни,

заставил меня взять пистолет в руки. Я никакой причины не имел пресечь свое

существование. Будущее, по моему положению, представляло мне своевольное и

приятное существование. Но сие будущее миновало бы скоропостижно; а напоследок

самое отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня

решить самовольно мою судьбу».

Документ этот, конечно, не был известен Ф. Достоевскому. Для Достоевского

самоубийство было логическим следствием философии материализма (вспомним образ

Ипполита Терентьева в «Идиоте»). Действительно, хотя в настоящей книге мы

рассматриваем конкретно-исторический

Эти слова свидетельствуют, что хотя Опочинин имел братьев, жил он уединенно и был

единственным, если не считать крепостных слуг, обитателем своего одинокого деревенского

жилища, заполненного книгами.

308

материал, связанный с определенной эпохой, нельзя не заметить поразительных

культурно-психологических пересечений письма Опочинина с двумя историческими

моментами: временем послереформенного психологического упадка (80-е и 90-е годы XIX

века) и периодом между первой русской революцией и мировой войной. Это — оборотная

сторона утопического максимализма положительных идеалов.

Далее в предсмертном письме Опочинина читаем:

«О! Если бы все несчастные имели смелость пользоваться здравым разсудком, имея в

презрении протчее суеверие, ослепляющее почти всех слабоумных людей до крайности, и

представляли бы свою смерть как надлежит в истинном ее образе, — они бы верно

усмотрели, что столь же легко отказаться от жизни, как например, переменить платье,

цвет котораго перестал нравиться».

Последнее замечание вскрывает психологические глубины предсмертного письма:

Опочинин декларирует полный атеизм, но психологически он подразумевает и людей,

которые будут его читать, и бессмертие: жизнь человека есть лишь платье, которое можно

произвольно поменять. Но такая презумпция предполагает, как минимум, и другого

человека, который посмотрит на платье, когда платье снято. На уровне логического

рассуждения Опочинин высказывает свои идеи, но в сравнениях он «проговаривается»,

обнажая подспудный психологический пласт личности. Это противоречие выступает в

дальнейшем в тексте письма, из которого так и остается неясным, кто и в чем

разочаровался: «человек» ли в «платье» или «платье» в «человеке»:

«Я точно нахожусь в таком положении. Мне наскучило быть в общественном

представлении: занавеса для меня закрылась. Я оставляю играть роли на несколько

времени тем, которые имеют еще такую слабость.

„Несколько частиц пороху через малое время истребят сию движущуюся машину,

которую самолюбивые и суеверные мои современники называют безсмертною душою!

309

«Господа нижние земские судьи! Я оставляю вашей команде мое тело. Я его столько

презираю... Будьте в том уверены».

Распорядившись в обращении к брату об отпуске на свободу своих крепостных слуг,

Опочинин обращается к своей главной жизненной привязанности. В том месте письма,

которое у человека иной культурной ориентации заняли бы слова, обращенные к ближним

и друзьям, он пишет:

«Книги! Мои любезныя книги! Не знаю, кому оставить их? Я уверен, что в здешней

стороне оне никому не надобны... Прошу покорно моих наследников предать их огню.

«Оне были первое мое сокровище; оне только и питали меня в моей жизни; оне были

главным пунктом моего удовольствия. Напоследок, если бы не оне, моя жизнь была бы в

безпрерывном огорчении, и я бы давно оставил с презрением сей свет» (Трефолев 1883,

226).

Характерное несовпадение: философы, книги которых читает Опочинин, имеют целью

просветить людей, снять, по выражению Радищева, с их глаз «завесу природного

чувствования» и представить жизнь в ее истинном виде. Опочинин читает их сочинения,

чтобы хоть на минуту забыть о жизни и погрузиться в иной, более высокий мир, т. е.

читает атеистические сочинения как свое Священное Писание! Идеи просветителей

опровергаются всей окружающей реальностью, но Опочинин (как Тер-туллиан,

сказавший: «Верую, ибо абсурдно») — верит философам, а не окружающей его жизни.

Заключительным аккордом является то, что этот убежденный атеист завершает свое

последнее письмо обращением к Высшему божеству (переводом из Вольтера,

приблизительно в то же время сделанным и Радищевым). Этот отрывок под названием

«Молитва» заключал известную антиклерикальную «Поэму о естественном законе»,

направленную как против суеверий, так и против атеизма. В переводе Радищева

«Молитва» звучала так:

310

Тебя, о боже мой, тебя не признавают, — Тебя, что твари все повсюду возвещают. Внемли

последний глас: я если прегрешил, Закон.я твой искал, в душе тебя любил; Не колебался на

вечность я взираю; Но ты меня родил, и я не понимаю, Что бог, кем в дни мои блаженства луч

сиял, Когда прервется жизнь, на век меня терзал...

(Радищев!, 136).

Предсмертное послание Опочинина заканчивается такими словами:

«Вот я какой спокойный дух имею, что я некоторые стихи сочинил (sic!) с

французскаго диалекта при своем последнем конце:

«О, Боже, котораго мы не знаем! О, Боже, котораго все твари возвещают! Услыши последняя

вещания, кои уста мои произносят. Если тогда я обманулся, то в изследовании твоего закона. Без

всякого смущения взираю я на смерть, предстоящую пред моими очами... »

На этом месте публикатор (Л. Н. Трефолев) счел нужным оборвать перевод, видимо

шокированный его скептическим содержанием, хотя и пометил, что в рукописи пе-

реведено все стихотворение. Письмо Опочинина завершается обращением к брату:

«Любезный брат Алексей Михайлович! Ты обо мне не безпокойся: мне давно была

моя жизнь в тягость. Я давно желал иметь предел злого моего рока. Я никогда не имел

ни самолюбия, ни пустой надежды в будущее, ниже какого суеверия. Я не был из

числа тех заблужденных людей — которые намерены жить вечно на другом небыва-

лом свете. Пускай они заблуждаются и о невозможном думают: сия у них только и

есть одна пустая надежда и утешение. Всякий человек больше склонен к чрезвычай-

ности, нежели к истине. Я всегда смотрел с презрением на наши глупыя обыкновения:

прошу покорно, братец, в церквах меня отнюдь не поминать!

311

«Верный слуга и брат твой Иван О п о ч и -нин» (Трефолев 1883, 225—226).

Мы привели столь подробно предсмертное письмо Опочинина не потому, что

его поступок был уникальным, а по причинам прямо противоположным. Это был

голос достаточно обширной группы в поколении 1790-х годов, и отличался он разве

что развернутостью мотивировок. Документы свидетельствуют о целом ряде

подобных фактов. В 1792 году молодой М. Сушков (ему исполнилось всего

семнадцать лет) написал повесть «Российский Вертер». Это был юноша

«прогрессивных» воззрений, не приемлющий несвободу. Перед тем, как покончить с

собой, он отпустил на волю своих крепостных. О повальном увлечении само-

убийствами писал в письме А. Б. Куракину от 8 сентября 1792 года Н. Н. Бантыш-

Каменский, своеобразно связывая его с влиянием французской революции: «Что

это во Франции? Может ли просвещение .довести человека в такую темноту и

заблуждение! Злодейство в совершенстве. Пример сей да послужит всем отвергающим

веру и начальство. Говоря о чужих, скажу слово и о своем уроде Суш-кове, который

Иудину облобызал участь

. Прочтите его письмо: сколько тут ругательств Творцу!

Сколько надменности и тщеславия о себе! Такова большая часть наших молодцов,

пылких умами и не ведущих ни закону ни веры своей» (Р. А. 1876, 274) (ср.:

Гуковский 1938, 82—83). В другом письме Бантыша-Каменского А. Б. Куракину от 29

сентября находим: «Писал ли я к вам, что еще один молодец, сын сенатора Вырубова,

пристава себе в рот пистолет, лишил себя жизни? Сие происходило в начале сего

месяца, кажется: плоды знакомства с Аглицким народом!» (Р. А. 1876, 276). 27

октября он же писал: «Какой несчастной отец сенатор Вырубов: вчера другой сын

артиллерии офицер застрелился! В два месяца два сына толь постыдно кончили жизнь

свою. Опасно, чтоб сия Аглинская болезнь не вошла в моду у нас.

Иудина участь — имеется в виду самоубийство М. Сушкова.

312

Здесь в Клобе появилися на всех дамах красныя Якобинския шапки. В Субботу

призываны были к градоначальнику все marchandesses des modes, и наистрожайше,

именем Самой, запрещена оных продажа, и вчера в Клобе ни на ком не видно оной было»

(Р. А. 1876, 277—278)

Представление о самоубийстве как специфической черте «английского поведения» было

широко распространено. Н. Карамзин в «Письмах русского путешественника» ввел в

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.