Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

первое же письмо, написанное «путешественником» из Англии, рассказ некоего

«кентского дворянина», — разумеется, литературный. Здесь сообщалось, что «Лорд О*

был молод, хорош, богат; но с самого младенчества носил на лице своем печать

меланхолии — и казалось, что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяготила душу и

сердце его. Двадцати пяти лет женился он на знатной и любезной девице <...> В один

бурный вечер он взял ее за руку, привел в густоту парка и сказал: „я мучил тебя: сердце

мое, мертвое для всех радостей, не чувствует цены твоей: мне должно умереть — прости!"

В самую сию минуту нещастный Лорд прострелил себе голову, и упал мертвой к ногам

оцепеневшей жены своей» (Карамзин 1984, 330). Вероятно, это место напоминал чи-

тателю Пушкин, говоря об Онегине:

Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел; Но к жизни вовсе охладел

(Пушкин VI, 21).

Самоубийство, которое Карамзин, вслед за многими европейскими писателями, считал

результатом англий-

Одна из ранних наших работ, написанная в 1948 году была посвящена проблеме самоубийства у

Радищева и в литературе конца ХУШ века. Работа была передана Г. Гуковскому и заслужила его

одобрение. Однако экземпляр ее исчез во время ареста Гуковского. Последний экземпляр статьи

был передан мной Д. С. Бабкину на предмет включения в готовившийся им том сборника «XVIII

век». Бабкин печатать статью отказался, но почему-то отказался и вернуть ее мне. Статья исчезла

бесследно и никогда опубликована не была.

313

ского климата, в сознании Бантыш-Каменского (тоже называвшего его «английской

болезнью») связывалось с французским вольнодумством и вызывало в памяти не образ

«Лорда О*», а силуэты якобинцев. Бантыш-Каменский вряд ли был одинок в таком

сближении.

В тех же «Письмах русского путешественника» Карамзин приводит пример и

«философского самоубийства». В одно из июньских писем из Парижа он вставляет сле-

дующий эпизод, якобы сообщенный ему его слугой Биде-ром: «Однажды Бидер пришел

ко мне весь в слезах и сказал, подавая лист газет: „читайте!". Я взял и прочитал сле-

дующее: „Сего Майя 28 дня, в 5 часов утра, в улице Сен-Мери застрелился слуга

господина N. Прибежали на выстрел, отворили дверь... нещастный плавал в крови своей;

подле него лежал пистолет; на стене было написано: quand on n'est rien, et qu'on est sans

espoir, la vie est un opprobre, et la mort un devoir

; а на дверях: aujourdTiui mon tour, demain

le tien

. Между разбросанными по столу бумагами нашлись стихи, раз-ныя

философический мысли и завещание. Из первых видно, что сей молодой человек знал

наизусть опасныя произведения новых Философов; вместо утешения извлекал из каждой

мысли яд для души своей, необразованной воспитанием для чтения таких книг, и сделался

жертвою мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое состояние, и в самом деле

был выше его, как разумом, так и нежным чувством; целые ночи просиживал за книгами,

и покупал свечи на свои деньги, думая, что строгая честность не дозволяла ему тратить на

то господских. В завещании говорит, что он сын любви, и весьма трогательно описывает

нежность второй матери своей, добродушной кормилицы; отказывает ей 130 ливров,

отечеству (en don patriotique

) 100, бедным 48, заключенным в темнице за долги 48,

луидор тем, которые возмут на себя труд предать

когда погибло все и когда нет надежды, жизнь — позор, а смерть — долг (фр.).

сегодня — моя очередь, завтра — твоя (фр.).

как дар патриота (фр.).

314

земле прах его, и три луидора другу своему, слуге Немцу <...>"» (Карамзин 1984, 306—

307).

Тема самоубийства многократно фигурирует в повестях и поэзии Карамзина («Бедная

Лиза», «Сиерра-Море-на> и др.)- Во всех этих произведениях самоубийство трактуется в

духе штюрмерской традиции, как проявление крайней степени свободы человека.

Исключение составляет лишь один случай, интересный именно своей уникальностью.

Резким противоречием на фоне остальных высказываний Карамзина звучит

опубликованная им в «Вестнике Европы» в конце сентября 1802 года статья «О самоубий-

стве». Условия публикации ее необычны: номер, в котором она была помещена, видимо,

печатался в ускоренном порядке, в результате чего в этом месяце вышло, вместо двух, три

номера, это сбило педантически точное соблюдение правильности выхода номеров.

Статья была переводная и, видимо, печаталась в экстренном порядке — другие переводы

из этого же номера данного немецкого журнала были опубликованы Карамзиным

значительно позже. Статья содержала уникальную в творчестве

Карамзина резкую

критику самоубийц и самоубийств, а также «опасных» философов, проповедующих право

человека лишать себя жизни. В опубликованной вскоре повести «Марфа-Посадница»

Марфа, которую автор называет «Катоном своей республики» (ср. культ Катона в сочи-

нениях Радищева), идет на казнь, отбрасывая самоубийство как проявление слабости

души. О покончивших с собой героях римской истории она говорит: «Бесстрашные

боялись казни». Появление этих выпадов тем более удивительно, что в дальнейшем

Карамзин опять высказывался о самоубийстве вообще и об античных героях-самоубийцах

в спокойных и даже сочувственных тонах.

В данном случае мы имеем право говорить именно о творчестве: анализ показывает, что

Карамзин печатал только ту переводную литературу, которая соответствовала его собственной

программе, и не стеснялся переделывать и даже устранять то, что не совпадало с его взглядами.

315

Разгадка неожиданных нападок Карамзина на теоретиков самоубийства, видимо,

заключается в непосредственной близости цитируемых текстов к гибели Радищева. Акт

самоубийства автора «Путешествия из Петербурга в Москву» и отклик Карамзина

представляли собой как бы завершение вспышки самоубийств и дискуссии вокруг этого,

приходящихся на конец XVIII века. Отдельные самоубийства как факты реальной

действительности, конечно, продолжали повторяться, но внимание общественной жизни

перенеслось на другие проблемы.

Начало XIX века, воцарение Александра I в России, создание Империи Наполеона во

Франции было временем великих войн. Походы и сражения более четверти века пе-

рекатывались по всей Европе, от Испании до Москвы. Изменился быт и изменился образ

смерти. Альфред де Мюссе в «Исповеди сына века» писал: «Сама смерть в своем ды-

мящемся пурпурном бблачении была тогда так прекрасна, так величественна, так

великолепна! Она так походила на надежду, побеги, которые она косила, были так зелены,

что она как будто помолодела, и никто больше не верил в старость. Все колыбели и все

гробы Франции стали ее щитами. Стариков больше не было. Были только трупы или

полубоги» (Мюссе II, 6). Слова Мюссе с некоторыми поправками применимы и к

поколению русских людей начала XIX века. Наполеон вторгся в Россию в 1812 году, но

сражения, в которых участвовала русская армия, начались в 1799 году, возобновились в

1805 и практически не прекращались до самого начала Отечественной войны.

Характерной чертой психологии молодого поколения военных, начинавших боевую жизнь

в последние годы XVIII века, было осмысление себя сквозь призму образов героической

античности. Известный патриот 1812 года Сергей Глинка пережил в юношеские годы

страстное увлечение античными идеалами, и это наложило яркий отпечаток на его

восприятие смерти. Поколение, вступавшее в жизнь в Петербурге и Москве, как и те, о

ком писал Мюссе, связывало смерть не со старостью и болез-

316

нями, а с молодостью и подвигами. Сергей Глинка позже вспоминал: «Голос

добродетелей древняго Рима, голос Цинциннатов и Катонов громко откликался в пылких

и юных душах кадет» (Глинка 1895, 61).

Не случайно Глинка вырос в кадетском корпусе, где рядом с бюстом Александра

Македонского стоял Катон Ути-ческий, а во время лекций он «читал украдкою то Дидеро-

та, то Буффлера, то Вольтера, то Ж.-Ж. Руссо» (Глинка 1895, 102). При первом же

конфликте с корпусным начальством, по его словам, «подвиг Катона, поразившего себя

кинжалом, когда Юлий Цезарь сковал его цепями, кружился у меня в голове <...>»

(Глинка 1895, 103).

Эпоха наполеоновских войн наполнила античную образность реальным содержанием.

Если Денису Давыдову — главе партизанского отряда — пришлось одеться в «народное

платье» и повесить вместо ордена на шею икону Николая-угодника, то есть принять вид,

соответствующий национальному духу и народной войне, то это не означало, что

античные образы перестали волновать участников военных походов. Многочисленные

источники дают нам и противоположную точку зрения: многие документы

свидетельствуют о том, что в эпоху наполеоновских войн раненый или умирающий

офицер нередко переживал свою судьбу сквозь призму представлений о высоких подвигах

и героических примерах истории. Когда декабрист-художник Федор Толстой создавал

свои знаменитые барельефы 1812 года и стилизовал их в духе античной традиции, это

была не просто дань эстетическим условностям классицизма, но и отражение того, как не-

посредственные участники событий видели мир.

Однако «античная помпа» не могла сделаться не только единственной, но даже основной

системой образов, сквозь призму которых современники воспринимали 1812 год. Точнее

эти ощущения выразил Денис Давыдов, закончивший очерк «Тильзит в 1807 году»

словами: «1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с

своим ножом в крови по локоть» (Давыдов 1962,

317

248). Достаточно просмотреть самые различные списки людей первой половины XIX века,

чтобы убедиться, какие потери понесли те, кому в 1812 году было 18—25 лет. Между

поколениями Крылова и Пушкина в русском обществе мы замечаем истинный провал: он

образован вычеркнутыми из жизни людьми, чьи трупы устилали пространство между

Москвой и Парижем. И хотя это была великая эпоха, тень которой упала на всю историю

Европы, нельзя не подумать о тех, кто так и не написал своих книг и не высказал своих

идей, быть может, предназначавшихся для того, чтобы направить историю России по

иному, менее трагическому пути.

Невозможно даже бегло перечислить имена тех, кто вошел бы в самый сжатый список

погибших в эти годы. Слова из стихотворения Лермонтова «Бородино»:

... И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел,

не были только поэтической гиперболой: свидетельства современников и самые

приблизительные подсчеты рисуют такую же картину. В стихотворении Лермонтова

рассказ ведется от лица артиллериста, а предполагаемое место действия — батарея

Раевского. А вот то же место сражения, описанное с совершенно другой точки зрения: во-

первых, сражение у батареи дается глазами французского офицера, во-вторых, оно

описано языком не поэзии, а прозы, сознательно имитирующей документальность. Речь

идет о «Взятии редута» П. Мериме: «Сквозь голубоватый пар видны были за

полуразрушенным бруствером русские гренадеры с наведенными на нас ружьями,

неподвижные, как статуи. Мне кажется, я еще сейчас вижу каждого солдата с левым

глазом, устремленным на нас, а правым — скрытым за наведенным ружьем. В амбразуре,

в нескольких шагах от нас, человек подле пушки держал зажженный фитиль. Я вздрогнул

и подумал, что настал мой последний час.

318

— Сейчас начнется бал! — вскричал капитан. — Добрый вечер!

Это были последние слова, которые я от него слышал.

Барабанный бой раздался в редуте. Я увидел, как опустились все ружья. Я закрыл

глаза и услышал страшный грохот, сопровождаемый криками и стонами. Я открыл

глаза, удивляясь, что еще жив. Редут снова был окутан дымом. Меня окружали

раненые и убитые. Капитан лежал у моих ног; его голову раздробило ядро, и меня все-

го забрызгало его мозгом и кровью. Из моей роты осталось на ногах только шесть

человек и я» (Мериме I, 362—363).

На батарее Раевского был убит и начальник артиллерии, двадцативосьмилетний

генерал Александр Иванович Кутайсов. В районе той же центральной батареи на кур-

гане дивизия П. Г. Лихачева упорно сдерживала атаки французов. Сам Лихачев,

немолодой генерал, заработавший чин подпоручика и первые награды еще в Суворов-

ских походах, страдавший все время отступления от жестокого ревматизма,

командовал дивизией, сидя на стуле, поставленном на холме. Потеряв почти весь

личный состав дивизии, Лихачев обнажил шпагу и, ковыляя на больных ногах, пошел

навстречу атакующим французам. Он был изранен, но чудом сохранил жизнь. Взятый

в плен, Лихачев был подведен к Наполеону, который распорядился отправить его в

Париж на лечение. Однако по дороге, в Кенигсберге, генерал умер от ран.

На Бородинском поле пролилась кровь двух из пяти братьев-генералов Тучковых.

Марина Цветаева в стихотворении «Генералам двенадцатого года» писала:

Ах, на гравюре полустертой, В один великолепный миг, Я видела, Тучков-четвертый, Ваш нежный

лик.

И вашу хрупкую фигуру, И золотые ордена...

319

И я, поцеловав гравюру, Не знала сна... <...>

В одной невероятной скачке Вы прожили свой краткий век...

(Цветаева 1965, 64-65).

Александр Алексеевич Тучков-четвертый действительно принадлежал к наиболее

романтическим фигурам 1812 года. Выросший в военной семье (отец его был гене-

ралом, три брата — так же, как и он, — боевыми генералами, активно участвовавшими

в военных действиях той поры). Все братья Тучковы вошли в русскую историю.

Тучков-первый и Тучков-четвертый пали на Бородинском поле. Тучков-второй —

Сергей, тоже боевой генерал, — вошел в историю, в частности, как друг Пушкина во

время его Южной ссылки и как один из основателей той Кишиневской масонской

ложи, членом которой был поэт и которая, можно полагать, была замаскированным

филиалом тайного общества декабристов (возможно, «Ордена русских рыцарей»).

Настойчивое свободолюбие Сергея Тучкова, его дружба с такими людьми, как Пнин и

Пушкин (Тучков давал Пушкину читать копию оды «Вольность» Радищева), его

ненависть к Аракчееву не только характеризуют собственные убеждения генерала, но

и бросают отсвет на всю атмосферу семьи, в которой, видимо, сочетались воинские

подвиги со свободолюбивыми настроениями.

Александр Алексеевич Тучков прожил жизнь, пропитанную той атмосферой

романтизма, которая пленила юную Цветаеву. Молодым человеком он, как

толстовские герои Андрей Болконский и Пьер Безухое, пережил романтическое

увлечение генералом Бонапартом и даже собирался ехать сражаться в его армии в

Египте. Однако во Франции, где он проходил курс математических наук, он

встречался с убежденным республиканцем Л. Карно и слушал его критику

властолюбивого генерала. Вернувшись в Россию, Тучков в 1806 году женился на

Маргари-

320

те Михайловне Нарышкиной, сестре Михаила Михайловича Нарышкина, в дальнейшем

члена Союза благоденствия и Северного тайного общества, а после осужденного по

четвертому разряду на двенадцать лет каторги. Вскоре после свадьбы Тучков отправился в

действующую армию. В бою под Голыминым он впервые принял участие в сражении, где,

как сказано в официальном донесении «под градом пуль и картечей действовал как на

учении» (Глинка, Помарнацкий 1981, 167). В 1807 году он, действуя под начальством

Багратиона, проявил «храбрость и хладнокровие» и был награжден Георгиевским орденом

4-й степени. После сражения при Фридленде он писал брату Николаю (Тучкову-первому):

«Не взирая на ядра, картечи и пули, я совершенно здоров. Я участвовал в двух

кровопролитнейших битвах. Особенно жестока была последняя, где в продолжение 20

часов я был подвергнут всему, что только сражения представляют ужасного. Счастье

вывело меня невредимым из боя. Спасение мое приписываю чуду...» (Глинка,

Помарнацкий 1981, 168).

После Тильзитского мира Тучков был переведен в армию, участвовавшую в Шведской

кампании. В начале мая он проделал со своим отрядом опаснейший марш, пройдя через

глубокие снега в тыл шведской армии и форсировав морской путь к столице Швеции.

Этот рискованный марш решил исход войны. В кругах, близких к семейству Тучковых,

упорно держались разговоры о том, что Маргарита Михайловна, как героиня

Бетховенского «Эгмонта», переодевшись в мужской костюм, сопровождала мужа в этом

тяжелом и опасном походе. Мы не знаем, соответствовал ли этот слух истине, но он

вполне гармонирует с той атмосферой романтизма и героизма, которой была окружена вся

семья Тучковых. В войне 1812 года Тучков принял участие как командир бригады в соста-

ве армии Барклая де Толли, которая прошла весь боевой путь от западной границы до

Бородина. В Бородинском сражении командуемая им бригада входила в дивизию

Коновницына и вместе с нею в разгар сражения была пе-

321

ретянута от Утицы к деревне Семеновская, в самый центр сражения. В момент, когда бой

принял особенно опасный характер и солдаты Ревельского полка заколебались, Тучков,

схватив знамя Первого батальона, бросился вперед. Картечь сразила его на месте

. Через

несколько часов в районе деревни Утица был смертельно ранен Тучков-пер-вый. Когда

французы отступили и на Бородинском поле начали рыть могилы для павших, жена

Тучкова в глубоком трауре, в сопровождении монаха из ближнего монастыря, обходила

поле в поисках трупа мужа. Тело найти не удалось. На предполагаемом месте его гибели

вдова возвела церковь и монастырь, в котором после смерти своего сына постриглась и

провела всю оставшуюся жизнь.

Конечно, было бы заблуждением рассматривать поведение людей 1812 года только сквозь

призму романтики. Героиня повести Пушкина «Рославлев» грустно-иронически писала:

«Все закаились говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали

проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни»

(Пушкин VIII, 153). Однако настроение романтической молодежи, к которой принадлежал

и Тучков-четвертый, Пушкин передал героине своей повести. Полина и героиня-

повествовательница в беседе с французским пленным узнают, что Москва сожжена рус-

скими патриотами, чтобы лишить армию Наполеона провианта и отдыха: «Полина и я не

могли опомниться. — Неужели, — сказала она, — Синекур прав, и пожар Москвы наших

рук дело? Если так... О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится

великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда

Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки

и жжет свою

столицу.

Подвиг Тучкова позже послужил Л. Н. Толстому прообразом для описания героического

поступка князя Андрея под Аустерлицем.

Имеется в виду известный в 1812 году рассказ о крестьянине, который отрубил себе руку,

чтобы не идти в наполеоновскую

322

Глаза ее так и блистали, голос так и звенел. Я обняла ее, мы смешали слезы благородного

восторга, и жаркие моления за отечество. Ты не знаешь? сказала мне Полина с видом

вдохновенн<ым>. — Твой брат... он счастлив, он не в плену — радуйся: он убит за

спасение России» (Пушкин VIII, 157—158).

В годы после Отечественной войны смерть как бы исчезает из сознания той молодежи,

которая, вернувшись с полей сражения, приехав из-за границы, с особенной силой

чувствовала жажду жизни и потребность в деятельности. Смерть как бы переносится во

вчерашний день — думали о завтрашнем, о проектах, реформах, порой об успехах на

службе. Размышления о смерти мало кого волновали. Все старались двигаться.

Остановиться: жениться, стать, как персонаж Грибоедова, «московский житель и женат»,

умереть для общества — казалось делом столь же безнадежным, как действительно, на

самом деле, умереть. Поэзия Жуковского с ее потусторонностью и memento mori казалась

настолько несвоевременной, что поэта начали подозревать в неискренности и придворном

карьеризме. Даже вспышки дуэлей в это время отзывались не отчаянием и безысходно-

стью, а молодечеством и жаждой жизни. Когда во время пребывания русских офицеров в

Париже отставные наполеоновские офицеры, надев фраки на плечи, с которых только что

были стянуты мундиры Великой Армии, специально затевали в кафе с ними ссоры, это

воспринималось как продолжение войны. В дальнейшем же бретерст-во и связанные с

ним дуэли также оставались характерной чертой офицерского, особенно гвардейского

быта, однако, среди той части молодежи, которая, захваченная идеалами Союза

Благоденствия, культивировала филантропию и просвещение, бретер и дуэлянт выглядел

человеком пустым и отсталым. Иное дело, когда сама дуэль окрашивалась в тона

общественного протеста. Такова была, например, дуэль Новосильцева и Чернова и проду-

армию (ср. скульптуру В. И. Демут-Малиновского «Русский Сцево-ла» (1813 г.)).

323

манный К. Рылеевым ритуал похорон Чернова, превращенный в манифестацию.

По мере приближения к роковой черте 1824/1825 годов, мироощущение членов тайного

общества приобретало трагический и жертвенный характер. Тема смерти — доб-

ровольного жертвоприношения на алтарь Отечества — все чаще звучит в высказываниях

членов тайного общества. Характерны слова, сказанные Александром Одоевским в

момент выхода на Сенатскую площадь: «Умрем, братцы, ах, как славно умрем!». Тема

жертвенной гибели пронизывает поэзию Рылеева, но, что для нас в данном случае осо-

бенно важно, тема эта становится определяющей линией его жизненного поведения.

Историк литературы проанализирует предсмертную исповедь Наливайко из одноименной

поэмы:

Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На утеснителей народа, — Судьба меня

уж обрекла

(Рылеев 1971, 233).

Но историка культуры еще более привлекут стихи, написанные Рылеевым в

Петропавловской крепости:

«[И плоть и кровь преграды вам поставит,

Вас будут гнать и предавать, Осмеивать и дерзостно бесславить, Торжественно вас будут убивать,

Но тщетный страх не должен вас тревожить.] И страшны ль те, кто властен жизнь отнять И этим

зла вам причинить не может <...>»

(Рылеев 1971, 104).

Трагический поворот этических вопросов в последние годы перед восстанием декабристов

изменил отношение к дуэли. Если бретерская традиция создавала культ победителя, то

теперь выплывала трагическая сторона победы,

324

покупаемой ценой убийства. Не случайно первая же глава «Евгения Онегина», написанная

после 14 декабря, посвящена была трагедии победы. Незадолго до восстания такую же

трагедию («убив на поединке друга») пережил декабрист Оболенский. В. А. Оленина

вспоминала: «Этот неща-стной имел дюэль, — и убил — с тех пор, как Орест, пре-

следуемый фуриями, так и он нигде уже не находил себе покоя, и был как бы (извините

выражение), как остервенившейся, в 14 число. А какой славный человек был в свое

время» (Декабристы 1938, 488)

в8

Последекабристский период ощутимо изменил концепцию смерти в системе культуры.

Прежде всего, смерть вносила истинный масштаб в карьерные и государственные

ценности. Николай I, который был убежден, что «может все», (слова его в беседе со

Смирновой-Россет), разговоров о смерти не терпел и всегда их обрывал. В таких

разговорах раскрывалась ограниченность и тщета его власти, и в этом, возможно, была

одна из причин того, почему мысль о смерти привлекала самых разных людей ни-

колаевской эпохи.

Е. Баратынский посвятил смерти целое стихотворение:

Смерть дщерью тьмы не назову я И, раболепною мечтой Гробовый остов ей даруя, Не ополчу ее

косой.

О дочь верховного Эфира! О светозарная краса! В руке твоей олива мира, А не губящая коса.

Когда возникнул мир цветущий

Воспитанница декабриста М. И. Муравьева-Апостола А. П. Со-зонович вспоминала со слов

товарищей Оболенского, что он на поединке дрался за брата. (Противником его был Свиньин,

который был убит. Воспоминание об этом преследовало Оболенского всю жизнь.)

325

Из равновесья диких сил, В твое храненье всемогущий Его устройство поручил.

А человек! святая дева! Перед тобой с его ланит Мгновенно сходят пятна гнева, Жар

любострастия бежит.

Дружится праведной тобою Людей недружная судьба: Ласкаешь тою же рукою Ты властелина и

раба.

Недоуменье, принужденье — Условье смутных наших дней, Ты всех загадок разрешенье, Ты

разрешенье всех цепей.

(Баратынский I, 138 ~ 139).

Пушкин, с легкой иронией пародируя романтический культ смерти, предлагал Дельвигу,

при посылке ему черепа из родовой могилы баронов Дельвигов, на выбор:

Изделье гроба преврати

В увеселительную чашу,

Вином кипящим освяти

Да запивай уху да кашу <...>

Или, как Гам лет-Баратынской

Над ним задумчиво мечтай <...>

(Пушкин III, 72).

Лицо эпохи отразилось и в образе смерти. Смерть давала свободу. Смерть искали в

Кавказской войне, казавшейся бесконечной, и на дуэли. Под дулом дуэльного пистолета

человек освобождался от императорской власти и от петербургской бюрократии.

Возможность увидеть своего врага лицом к лицу и направить на него свой пистолет да-

вала лишь миг свободы. Не понимая этого, мы не постиг-

326

нем, почему Пушкин пошел к барьеру, а Лермонтов бравировал готовностью

подставить грудь под выстрел. Там, где вступала в права смерть, кончалась власть

императора. Каждая эпоха имеет два лица: лицо жизни и лицо смерти. Они смотрятся

друг в друга и отражаются одно в другом. Не поняв одного, мы не поймем и другого

История концепций смерти в русской культуре не имеет целостного освещения. Для сравнения с

западноевропейскими концепциями можно порекомендовать читателю книгу: Vovel Michel. La mort et

('Occident de 1300 a nos jours. <Paris>, 1983.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Культура XVIII века при всей ее кажущейся изученности таит в себе много

нерешенных проблем. Одна из них — почему же все-таки эта, давно пройденная,

казалось бы, исторически исчерпанная и изученная эпоха продолжает вновь и вновь

привлекать наше внимание. В незавершенном романе «Декабрист» Толстой набросал

сценку возвращения из Сибири ссыльного декабриста. Примечателен разговор героя,

возвратившегося после долгих лет каторги и ссылки и наконец оказавшегося в Москве,

в родном доме в окружении своей семьи. Мы застаем героя, вернувшегося вместе с

сыном из бани — деталь эта несет символический смысл: ритуальное омовение

путника, возвращающегося в родной дом, явно перекликается с соответствующим

эпизодом «Одиссеи», — когда он вступает с женой в разговор, подводящий итог его

странствиям. Тем более значимо, что декабрист-Одиссей показывается Толстым

читателю как человек, полный юности духа, не израсходовавший еще запаса молодой

энергии. Эти его качества подчеркиваются тем, что он дан на фоне своего сына. Перед

ним все еще богатый выбор путей, в то время как путь его сына однозначен и

предсказуем. Это акцентируется в разговоре его с женой и дочерью. На слова

декабриста Петра Иваныча, что он уже стар и уступает выбор пути детям, дочь Соня,

явно выражая дорогую Толстому мысль, говорит: «Ты моложе нас, папа. Гораздо,

право <...>». «Наталья Николаевна наклонилась из-за самовара, который мешал ей

видеть мужа.

— Правда Сонина: тебе все еще шестнадцать лет, Пьер. Сережа моложе чувствами, но

душой ты моложе его. Что он сделает, я могу предвидеть, но ты еще можешь

удивить меня* (Толстой III, 365—366) <курсив мой. — ДО. Л.>.

Культура XVIII века, как и герой толстовского романа, таит в себе запас

неисчерпанных возможностей. То,

328

что было в ней исторически реализовано, отнюдь не охватывает все богатство идей и

художественных открытий, которые были заложены в культуре эпохи. Это определяет

неизбежность все новых и новых прочтений наследия этого столетия. Возвращаясь назад,

мы открываем ранее потерянные дороги, которые ведут вперед. Если тот XVIII век,

который открылся в эпоху последующих столетий, видится нами как исчерпанный, то это

результат того, что мы одну из возможных версий этого столетия, версию открытую для

политиков и мыслителей второй половины XIX века, отождествили со всем XVIII веком.

Нам следует вернуться назад и открыть для себя новый, еще не известный нам XVIII век.

Тогда, как в восточной сказке, мы увидим, что глухая стена, в которую мы уперлись, —

это незамеченные нами еще двери, открывающие совершенно новые дороги.

Таким образом, перед исследователем XVIII века стоят две различные по своей природе

задачи. Одна требует продолжения трудов по расширению источников, накоплению

фактов, восстановлению забытых имен, поскольку в русской литературе XVIII века все

еще есть неизученные пространства, ненаписанные биографии, все еще не до конца

проделана та элементарная исследовательская работа, на которой должны основываться

любые теоретические построения. Однако нельзя осмысление основных теоретических

проблем откладывать до тех времен, когда эти первичные работы будут сделаны.

Принципиальное отличие научно-технических изобретений от открытий в том, что первые

— предсказуемы и неотвратимы. Они логически вытекают из всего предшествующего

развития науки и техники, не меняя в качественном отношении их направления. Именно

такое положение вещей заставляет нас привычный фразеологизм «наука и техника»

рассматривать как соединение взаимоподобных качественно однородных явлений.

Достаточно внимательно прочесть Жюль Верна, чтобы убедиться, что целые пласты

технических изобретений были неизбежны. Они произош-

329

ли потому, что не могли не произойти. В этом смысле те явления культуры, которые

вытекали из них, были неотвратимы. Можно вспомнить, что Блок, захваченный первыми

шагами аэронавтики, и с основанием увидевший в них начало новой эры:

<...> И первый взлет аэроплана В пустыню неизвестных сфер...

(Блок III, 305) -

повторял, что в авиации есть что-то древнее, завещанное человеку:

В неуверенном, зыбком полете Ты над бездной взвился и повис. Что-то древнее есть в повороте

Мертвых крыльев, подогнутых вниз.

(Блок III, 197).

Принципиально иной характер имеют научные идеи, которые противоречат

предшествующему исследовательскому и техническому опыту, возникают случайно и

воспринимаются как результат невежества, незнания законов науки и очень часто

являются следствием вторжения неспециалистов или же специалистов в других областях.

Так, например, Пастер, как известно, не был специалистом в медицине, и идеи его

отвергались как результат недостаточной медицинской подготовки. Это вторжение из

совершенно автономной сферы порождает свободное пространство для смелых гипотез,

которые специалисту представляются абсурдными. В результате, с одной стороны,

возникает огромное количество неквалифицированных и действительно абсурдных

предложений, а с другой — пространство для нерутинного мышления. Чем глобальнее и,

следовательно, неожиданнее открытие, тем труднее с ним примириться специалисту, уже

укрепившемуся в кругу определенных идей и тем легче воспринять его как еще одну до-

сужую выдумку дилетанта.

330

XVII—XVIII века в русской истории — века эксперимента: в политике, литературе,

географии и т. д. Можно сказать, что такие эпохальные события, как возникновение

Соединенных Штатов Америки и революция 1917 года в России, были логическими

последствиями великих экспериментов XVIII века. Некоторая растерянность, которая

ощущается в культуре нашего времени, связана именно с тем, что только сейчас XVIII

столетие окончательно и бесповоротно завершилось (заметим, что не для всех государств

мира). Выработка идей, которые дадут нам увидеть новые, еще не испробованные и

поэтому не дискредитировавшие себя пути, обращает наше внимание вновь к культуре

XVIII века. Здесь уместно опять повторить формулу Гегеля: «Движение вперед — есть

возвращение к первооснове». Культура XVIII века — наша историческая первооснова, и

возвращение к ней, способность увидеть ее совершенно новым взглядом — тот шаг, с

которого, как мы полагаем, начнется движение вперед.

Предлагаемый читателю взгляд на XVIII век не имеет перед собой этой гордой цели.

Честолюбие автора будет вполне удовлетворено, если читателям будет предложен хотя бы

шаг в этом направлении.

А. А. Ахматова была не только великим поэтом, но и глубоким мыслителем. В «Поэме без

героя», говоря о границах переживаемой ею эпохи, она обронила:

<...> Приближался не календарный, Настоящий Двадцатый Век.

«Настоящий» XVIII век для России начался раньше календарного и в определенном

смысле завершается только сейчас, на глазах у современного читателя. Это проявляется не

только в том, что мы все еще не можем говорить об эпохе Просвещения sine ira et studio

В наших оценках все еще звучит то апология, то «насмешка горькая обманутого сына».

Камни и кровь революций еще не

Без гнева и пристрастия (лат.)-

331

остыли. Сами деятели XVIII века были склонны главным в этой эпохе считать проблему

революции. Однако само слово «революция» в историю и социологию пришло из

геологии, из изучения процессов молодости и старения планеты. Термины, как бы ни

были они точны и «научны», имеют свою интонацию, свой образный ареал, и слово

«революция» вошло в науку как бы оглушенное грохотом падающих миров, размахами

космических катастроф. Такие исторические взрывы, как Великая Французская

революция и русская революция 1917 года, подтвердили эту семантику, однако

исторические события часто как бы подыгрывают семантике тех слов, которыми их обо-

значают. Римская лексика революций XVIII века не только отражала мнения людей, но и

соответствующим образом перестраивала события. Если бы «якобинцы» русской

революции 1917 года не ждали бы заранее «своей Вандеи», то отношения русской

революции и русского крестьянства могли бы избежать многих трагических эксцессов.

Актеры вольны избирать пьесу, но избрав ее, они уже не властны менять роли и

поведение. Здесь, по словам Пастернака, «кончается искусство, и дышит почва и судьба».

Лексика эпохи становится ее судьбой. Лексика геологических катастроф наложила свой

отпечаток на политическую историю. Грандиозность событий, их трагический характер,

образ безжалостной лавы, заливающей Помпею, как бы создавал и стереотип восприятия

современниками Их времени. Не случайны проходящие сквозь всю эпоху образы потока

лавы, извергаемой вулканом или потока воды нового потопа — в любом случае обяза-

тельно потока. Казалось бы остающийся лишь в условных пределах поэзии, образ

«каплей льешься с массами» становился квинтэссенцией осмысления отношения человека

и истории. Само слово «история» включало в себя нечто заливающее и поглощающее

личность

. Геологиче-

Ср. безличные формы или множественное число в патетической поэзии первых послереволюционных

лет: например в «150000000» Маяковского или в поэме Демьяна Бедного «Главная улица» (1922).

332

екая природа термина продолжает подспудную жизнь под его внешним покровом, то тут,

то там вырываясь наружу в соответствии с римской пословицей: «Имена — это

предсказания ».

Не случайно для Блока совмещение несовместимых образов извергающегося вулкана и

равномерно отбивающей свой ритм машины сделалось символическим выражением

противоречивого наследия, завещанного XVIII веком своему потомку:

<...> Безжалостный конец Мессины (Стихийных сил не превозмочь), И неустанный рев машины,

Кующей гибель день и ночь <...>

(Блок III, 305).

Границы веков — понятие исторически условное. Более того, это понятие сугубо

европейское. Оно сделалось мировым для тех, кто отождествлял мировую историю с

европейской и считал, что за пределами Европы мир застыл в неподвижности. В

стихотворении Лермонтова «Спор» динамической, исторической, активной (все эти слова

воспринима-

Характерно, что героем поэмы является улица. Воспринимаемая автором и современной ему

критикой как предельное новаторство эта деперсонификация героя поэмы и ее название на самом

деле возвращают нас к тому варианту романтизма, который был представлен, например,

Гофманом и Гоголем: ср. гоголевский замысел повести о человеке, избравшем своим

собеседником и хранителем тайн Невский проспект. Поэтика коллективного героя, как показывал

в своих лекциях Г. А. Гуковский, определяет структуру образа «Тараса Буль-бы», особенно в

эпизоде его гибели. Тот же автор отмечал, что в ранних редакциях Тарас Бульба был наделен

исторически более конкретными чертами. В нем подчеркивались личные и даже эгоистические

мотивы, следуя которым он развязал нападение казаков на польские города. В окончательном

варианте личная мотивация была снята, а народно-героические, национальные и эпохальные

элементы выдвинуты на передний план. Г. А. Гуковский называл это фольк-лоризацией

реалистического стиля. О том, что Гоголь в своей поэтике вырывался за пределы века, Г. А.

Гуковский подробно говорил в тех разделах своего спецкурса, которые были посвящены

«Мертвым душам» и, к сожалению, так и остались неопубликованными. В настоящее время они

потеряны.

333

ются как синонимы) Европе (здесь отождествленной с Россией) противостоит

неподвижный Восток:

Посмотри: в тени чинары

Пену сладких вин На узорные шальвары

Сонный льет грузин <...>

<... > Дремлет Тегеран.

<...> Моет желтый Нил Раскаленные ступени Царственных могил

(Лермонтов II, 194).

Весь мир Востока в стихотворении Лермонтова «спит, покой храня». Картина завершается

вторжением динамического европейского начала. Антитеза «Европа и Азия» находит себе

конечное воплощение в образах возглавляющего войско «седого генерала» и потухшего

вулкана. Европа и Азия как бы персонифицируются, с одной стороны, в романтизме, с

другой, в эпической фольклорности.

Аналогичные отмеченным нами процессы уже происходили. Рим завоевал мир, и мир

сделался римским. Казалось, что больше воевать не с кем. Наступил «pax Ro-manum». Но

«римский мир» распался на европейские государства, история которых сделалась

историей войн и завоеваний. Этот поглощенный взаимными истреблениями мир разлился

по всей планете, превратив ее в театр бесконечных кровопролитий. Гюго в стихотворении

«Lux» нарисовал сияющую картину будущего:

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.