мышлении истинную связь сознания с бытием, так как наука утверждает абсолютную
экстериорность человека по отношению к себе самому. В самом деле, ученый ставит себя
вне изучаемой действительности. По отношению к тому, что наиболее тесно связано с
ним, подобно телу или страстям, он занимает позицию наблюдающего человека, не
вовлеченного в то событие, к которому прикован его взгляд. Он сохраняет за собой право
отступления. Какой парадокс! Исходящий из человека идеализм, включая его эмпири-
стские проявления, всегда нуждался в априорном принципе, без которого человек может
понять мир, но не может понять себя. Он всегда предполагал разум в точном смысле слова
— не только как «принцип», происходящий из опыта и ради опыта, но принцип
возвышения, «рассуждения», движения, восхождения. Это — подлинно платоновский и
картезианский идеализм: исходная точка находится в человеке, но человек владеет собой
в той мере, в какой соотносится с идеей совершенства, хотя и находящейся в человеке,
имеющей для него значение, но позволяющей преодолевать имманентность своего
значения. Понятый таким образом онтологический аргумент определяет трансценденцию
и остается краеугольным камнем идеализма.
В этом смысле философии Хайдеггера недостает разума — его вообще недостает
феноменологии. Феноменология есть парадоксальное образование: это — идеализм без
разума. «Идеализм» — потому что человек не обретает здесь смысла, когда исходит из
мира, из которого он, человек, исключен. Но вопреки идеализму, обладающему
необходимыми инструментами господства над самим человеком, Хайдеггер говорит о
человеке, не способном полностью «взять себя самого на себя». Geworfenheit обозначает
границу ин-теллекции. Внутри человека появляется неотторжимое ядро, превращающее
идеалистическое сознание в существование. Мир обретает смысл благодаря человеку, но
человек не обладает полнотой смысла. Таким образом, у Хайдеггера вновь возникает
традиционная тема реализма: тема действительности, выявленной в ходе понимания. Для
Гуссерля, хотя и стремящегося к полной понятнос-
249
ти человека для самого себя, возможность феноменологической редукции обещает
подобную интеллигибельность — последняя не идет дальше совпадения с истоком. И этот
исток неопределим вне описания, все термины которого обретают значение, исходя из
конкретной жизни в мире. Идеализм Гуссерля обходится без разума: он не обладает
принципом, позволяющим освободиться от конкретного существования, стать вне его.
Освобождение — не воспоминание, не приведение в действие эмбриона врожденного
разума, возникающего, во всяком случае, не так, как сама жизнь в мире, — но как
описание. Акт «разума» состоит не в «отделении», как говорят сегодня, но в совпадении с
истоком; в переделке мира, а не в перемещении по ту сторону от себя и мира посредством
действия, сходного с платоновской смертью. Философия не вспыхивает в человеческом
существовании, она совпадает с этим существованием. Нет принципа света, который
предписан человеку и в свете которого человек видит свет; нет света, обусловливающего
свет очевидности. В философии Гуссерля отсутствует тот поток очевидности cogito в
бесконечном свете, которым заканчивается третье «Размышление» Декарта, «valde
credibile est... illam simili-tudinem, in qua Dei idea continetur, a me percipi per eandem
facultatem, per quam ego ipse a me percipior...»
25
* Философия не появляется в какой-то
особый момент жизни, но совпадает с ней; философия — это основное событие жизни, но
жизни конкретной, жизни, не переходящей своих границ. Уже нельзя сказать: primum
vivere deinde philosophari
26
*, нельзя и поменять эти термины местами. Сама философия
является существованием и событием. Тем самым заявляет о себе одна из главных тем
философии существования. Нужно будет только показать, какова структура философского
акта, уже не связанного с идеей совершенного.