Лапина С.В. (ред.) Культурология

Подождите немного. Документ загружается.

ствования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество

ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разре-

шить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что

сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия её

разрешения уже имеются налицо, или по крайней мере находятся в

процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный,

фео-

дальный и современный, буржуазный, способы производства можно

обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной

формации. Буржуазные производственные отношения являются по-

следней антагонистической формой общественного процесса произ-

водства, антагонистической не в смысле индивидуального антаго-

низма,

а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных ус-

ловий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазно-

го общества производительные силы создают вместе с тем матери-

альные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржу-

азной общественной формацией завершается предыстория человече-

ского общества.

этой книге впервые делается попытка предопределить

историю. Речь идет о том, чтобы проследить судьбу куль-

туры, именно, единственной культуры, которая нынче на

этой планете находится

процессе завершения, западноевропейско-

американской культуры, в ее еще не истекших стадиях.

Возможность решить задачу такого исполинского масштаба, по-

видимому, не попадала до сегодняшнего дня в поле зрения, а если

это и случалось, то не было средств для ее разработки или они ис-

пользовались недостаточным образом.

Существует ли логика истории? Существует ли по ту сторону

всего случайного и не поддающегося учету в отдельных событиях

некая, так сказать, метафизическая структура исторического челове-

чества, принципиально независимая от повсеместно зримых, попу-

лярных, духовно-политических строений поверхностного плана?

Скорее, сама вызывающая к жизни эту действительность

более

низ-

350

кого ранга?

Не

предстают ли общие черты всемирной истории по-

нимающему взору в некоем постоянно возобновляющемся гешталь-

те, позволяющем делать выводы? И если да, - то где лежат границы

подобных заключений? Возможно ли в самой жизни - ибо человече-

ская история есть совокупность огромных жизненных путей, для

персонификации которых уже словоупотребление непроизвольно

выводит мыслящие и действующие индивиды высшего порядка, как-

то: "античность", "китайская культура" или "современная цивилиза-

ция" - отыскать ступени, которые должны быть пройдены, и притом

в порядке, не допускающем исключений? Имеют ли основопола-

гающие для всего органического понятия "рождение", "смерть",

"юность", "старость", "продолжительность жизни" и в этом круге

некий строгий и никем еще не вскрытый смысл? Короче, не лежат ли

в основе всего исторического общие биографические проформы?

Закат Запада - феномен, прежде всего ограниченный в про-

странстве и времени, как и соответствующий ему закат антично-

сти, оказывается, по всей очевидности, философской темой, кото-

рая, будучи понята в своей значимости, заключает в себе все вели-

кие вопросы бытия.

Если хотят узнать, в каком

гештальте

сбывается судьба запад-

ной культуры, необходимо прежде уяснить себе, что такое культура,

в каком отношении находится она к зримой истории, к жизни, душе,

природе, духу, в каких формах она выступает и насколько эти фор-

мы - народы, языки и эпохи, битвы и идеи, государства и боги, ис-

кусство и произведения, наука, правовые отношения, хозяйственные

формы и мировоззрения, великие люди и великие события - являют-

ся символами и подлежат в качестве таковых толкованию.

Средство для познания мертвых форм - математический закон.

Средство для понимания живых форм - аналогия. Таким образом

различаются полярность и периодичность мира.

Сознание того, что число форм всемирно-исторических явлений

ограничено, что века, эпохи, обстоятельства, личности повторяются

по типу, всегда присутствовало. Едва ли когда-либо обсуждали по-

ведение Наполеона, не касаясь при этом Цезаря и Александра, при-

чем первое сопоставление, как мы увидим, было морфологически

недопустимым, а второе - правильным. Сам Наполеон находил род-

ственным свое положение с положением Карла Великого. Конвент

говорил о Карфагене, имея в виду Англию, а якобинцы называли

себя римлянами. Сравнивали далеко не всегда правомерно Флорен-

цию с Афинами, Будду с Христом, первоначальное христианство с

современным социализмом, римских финансовых магнатов времен

Цезаря с янки. Петрарка, первый страстный археолог - ведь сама

археология

есть

выражение чувства повторяемости истории, - ду-

351

мал, говоря о себе, о Цицероне, а совсем недавно еще Сесил Роде,

организатор английской Южной Африки, располагавший в своей

библиотеке специально для него выполненными античными биогра-

фиями цезарей, - об императоре Адриане. Для Карла XII, короля

Швеции, губительным было то, что он с юных лет носил при себе

жизнеописание Александра, написанное Курцием Руфом, и хотел

подражать этому завоевателю.

Фридрих Великий в своих политических меморандумах - как,

например, в "Considerations" о

1738

годе, - с полной уверенностью

предается аналогиям, чтобы охарактеризовать свое понимание поли-

тической ситуации в мире, например, когда он сравнивает французов

с македонцами при Филиппе, а немцев - с греками. "Уже Фермопи-

лы Германии, Эльзас и Лотарингия, в руках Филиппа". Тем самым

была тонко угадана политика кардинала Флёри. Дальше следует

сравнение между политикой династий Габсбургов и Бурбонов и про-

скрипциями Антония и

Октавиана.

Но все это оставалось фрагментарным и произвольным и, как

правило, отвечало скорее минутному порыву выразиться поэтически

и остроумно, чем глубокому чувству исторической формы.

Так, сравнения Ранке, мастера искусной аналогии, между Киак-

саром и Генрихом I, набегами киммерийцев и мадьяр лишены мор-

фологического значения; немногим уступает и часто повторяемое

сравнение между греческими городами-государствами и республи-

ками Ренессанса; напротив, сравнение между

Алкивиадом

и Напо-

леоном исполнено глубокой, но случайной правоты. Они проистека-

ли у него, как и у других, из плутарховского, т.е. народно-

романтического, вкуса, просто подмечающего сходство сцен, разыг-

рывающихся на мировых подмостках, а не из строгости математика,

опознающего внутреннее сродство двух групп дифференциальных

уравнений, в которых профан не видит ничего, кроме различия

внешней формы.

Легко заметить, что в основе своей выбор картин определяется

прихотью, а не идеей, не чувством какой-то необходимости. Техника

сравнений нам все еще не доступна. Как раз теперь они появляются

в массовом порядке, но непланомерно и без всякой связи; и если они

нет-нет да и оказываются меткими в глубоком и подлежащем еще

уяснению смысле, то благодарить за это приходится счастливый

случай, реже - инстинкт и никогда - принцип. Еще никто не

подумал

том, чтобы выработать здесь метод. Не было даже отдаленнейшего

предчувствия того, что здесь-то и скрыт тот единственный корень, из

которого может изойти великое решение проблемы истории.

Сравнения могли бы быть благом для исторического мышле-

ния, т.к. они обнаруживают органическую структуру истории. Их

352

техника должна была бы оттачиваться под воздействием некой все-

объемлющей идеи и, стало быть, до не допускающей выбора необ-

ходимости, до логического мастерства. До сих пор они были несча-

стьем, либо, будучи просто делом вкуса, они избавляли историка от

сознательных усилий видеть в языке форм истории и в их анализе

свою труднейшую и ближайшую, не только еще не решенную нын-

че, но даже и непонятную задачу. Частично они были поверхност-

ными, когда, например, Цезаря называли основателем римской офи-

циальной прессы или, что гораздо хуже, описывали крайне запутан-

ные и внутренне весьма чуждые для нас явления античной жизни в

модных современных словечках типа "социализм", "импрессио-

низм", "капитализм", "клерикализм", частично же - причудливо из-

вращенными, как культ

Брута,

которому предавались в якобинском

клубе, - того миллионера и ростовщика Брута, который в качестве

идеолога олигархической конституции и при одобрении патрициан-

ского сената заколол поборника демократии.

Таким вот образом задача, первоначально заключавшая в себе

органическую проблему современной цивилизации, расширяется до

новой философии, философии будущего, если только на метафизи-

чески истощенной почве Запада может еще взойти таковая, - един-

ственной философии, которая по крайней мере принадлежит к воз-

можностям западноевропейского духа в его ближайших стадиях: до

идеи морфологии всемирной истории, мира-как-истории, которая в

противоположность морфологии природы, бывшей доныне едва ли

не единственной темой философии, еще раз охватывает все лики и

движения мира в их глубочайшем и последнем значении, хотя в со-

вершенно ином порядке - не в общей картине всего познанного, а в

картине жизни, не в ставшем, а в становлении.

Мир-как-история, понятый, увиденный; оформленный из своей

противоположности мира-как-природы, - вот новый аспект челове-

ческого бытия на этой планете, выяснение которого во всем его

огромном практическом и теоретическом значении

осталось

до

сегодняшнего дня неосознанной, возможно, смутно ощущаемой, час-

то лишь угадываемой и никогда еще не осуществленной задачей со

всеми вытекающими для нее последствиями. Здесь налицо два воз-

можных способа, которыми человек в состоянии внутренне овладеть

окружающим его миром и пережить его. Я со всей строгостью отде-

ляю не по форме, а по субстанции - органическое восприятие мира

от механического, совокупность гештальтов от совокупности зако-

нов, образ, символ от формулы и системы, однократно - дей-

ствительное от постоянно-возможного, цель планомерно упорядо-

чивающей фантазии от цели сообразно разлагающего опыта или -

чтобы назвать уже здесь никем еще не замеченную, весьма много-

3ак.

731

353

значительную противоположность - сферу применения хронологи-

ческого числа от сферы применения математического числа.

Таким образом, в исследовании, подобном настоящему, речь

может идти не о том, чтобы учитывать поверхностно наблюдаемые

события духовно-политического рода вообще, упорядочивая их со-

образно "причине" и "следствию" и прослеживая их внешнюю, рас-

судочно-доходчивую тенденцию. Подобная - "прагматическая" -

трактовка истории была бы не чем иным, как неким дубликатом за-

маскированного естествознания, из чего не делают тайны и привер-

женцы материалистического понимания истории, тогда как их про-

тивники недостаточно отдают себе отчет в одинаковости обоюдо-

сторонней процедуры. Дело не в том, что представляют собою кон-

кретные факты истории, взятые сами по себе как явления какого-

либо времени, а в том, что они означают, обозначают своим явлени-

ем. Современные историки полагают, что делают больше, чем тре-

буется, когда они привлекают религиозные, социальные и в случае

необходимости даже историко-художественные подробности, чтобы

"проиллюстрировать" политический дух какой-либо эпохи. Но они

забывают решающее - решающее в той мере, в какой зримая исто-

рия есть выражение, знак, обретающая форму душевность. Я еще не

встречал никого, кто принимал бы всерьез изучение морфологиче-

ского средства, внутренне связующего язык форм всех культурных

сфер, кто, не ограничиваясь областью политических фактов, обстоя-

тельно изучил бы последние и глубочайшие математические идеи

греков, арабов, индусов, западноевропейцев, смысл их раннего ор-

намента, их архитектурные, метафизические, драматические, лири-

ческие первоформы, полноту и направления их великих искусств, в

частности их художественной техники и выбора материала, не гово-

ря уже об осознании решающего значения всех этих факторов для

проблемы форм истории. Кому известно, что существует глубокая

взаимосвязь форм между дифференциальным исчислением и дина-

стическим принципом государства эпохи Людовика XIV, между ан-

тичной государственной формой полиса и эвклидовой геометрией,

между пространственной перспективой западной масляной живописи

и преодолением пространства посредством железных дорог, телефо-

нов и дальнобойных орудий, между контрапунктической инструмен-

тальной музыкой и хозяйственной системой кредита? Даже трезвей-

шие факты политики, рассмотренные в этой перспективе, принима-

ют символический и прямо-таки метафизический характер, и здесь,

возможно, впервые явления типа египетской административной систе-

мы, античного монетного дела, аналитической геометрии, чека, Суэц-

кого

канала,

китайского книгопечатания, прусской армии и римской

техники дорожного строительства равным образом воспринимаются

как символы и толкуются в качестве таковых.

354

В этом пункте обнаруживается, что еще не существует теорети-

чески осмысленного искусства исторического рассмотрения. То, что

называют этим именем, заимствует свои методы почти исключи-

тельно из той сферы знания, где методы познания только и достигли

строгой разработки, - из физики. Полагают, что занимаются истори-

ческим исследованием, прослеживая предметную связь причины и

следствия. Достопримечательно, что философия старого стиля нико-

гда и не допускала иной возможности отношения между понимаю-

щим человеческим бодрствованием и окружающим миром. Кант,

установивший в своем основном труде формальные правила позна-

ния, принимал в расчет в качестве объекта рассудочной деятельно-

сти только природу, что не было замечено ни им самим, ни кем-либо

другим. Звание для него равно математическому знанию. Когда он

говорит о врожденных формах созерцания и категориях рассудка, он

никогда и не помышляет о совершенно иной специфике понимания

исторических впечатлений, а Шопенгауэр, который примечательным

образом признает из всех кантовских категорий одну лишь причин-

ность, говорит об истории не иначе как с презрением. То, что кроме

необходимости причины и следствия - мне хочется назвать ее логи-

кой пространства - в жизни существует еще и органическая необхо-

димость судьбы - логика времени - глубочайший и внутренне дос-

товерный факт, который исчерпывает весь объем мифологического,

религиозного и художественного мышления и составляет суть и яд-

ро всей истории в противоположность природе, оставаясь в то же

время недоступным для форм познания, исследованных в "Критике

чистого разума" - это не проникло еще в область теоретического

формулирования. Философия, как гласит прославленное место гали-

леевского "Saggiatore", в великой книге природы

"scritta

in lingua

matematica".

Но мы и сегодня ждем еще ответа философа, на каком

языке написана история и как следует ее читать.

Математика и принцип каузальности ведут к естественному

упорядочению явлений, хронология и идея судьбы - к историческо-

му. Оба порядка охватывают, каждый для себя, весь мир. Различен

лишь глаз, в котором и через который осуществляется этот мир.

Природа - это гештальт, в рамках которого человек высоких

культур сообщает единство и значение непосредственным впечатле-

нием своих чувств. История - гештальт, из которого его фантазия

стремится постичь живое бытие мира по отношению к собственной

жизни и тем самым интенсифицировать ее действительность. Спо-

собен ли он на эти пластические формообразования и какое из них

овладевает его бодрствующим сознанием - вот первовопрос всякого

человеческого существования.

355

Здесь налицо две возможности присущего человеку миротвор-

чества. Этим сказано уже, что они вовсе не обязательно являются

действительностью. Если в дальнейшем нам предстоит поднимать

вопрос о смысле всякой истории, то надлежит сперва решить другой

вопрос, который до сих пор не был ни разу поставлен. Для кого су-

ществует история? Вопрос выглядит парадоксальным. Бесспорно,

для всякого, поскольку всякий человек во всей совокупности своего

бытия и бодрствования является членом истории. Но большая раз-

ница, живет ли некто с постоянным впечатлением, что его жизнь

представляет собою элемент в гораздо более обширной биографии,

простирающейся над столетиями или тысячелетиями, или он ощу-

щает ее как нечто в себе самом закругленное и замкнутое. Для по-

следнего типа бодрствования наверняка не существует никакой все-

мирной истории, никакого мира-как-истории. А что, если на этом

историческом духе покоится самосознание целой нации,

целой

куль-

туры?

В каком виде должна представать ей действительность? мир?

жизнь? Если мы учтем, что в земном сознании эллина все пережи-

тое, не только свое личное, но и прошлое вообще, тотчас же превра-

щалось в некую безвременно неподвижную, мифически оформлен-

ную подоплеку ежемгновенного протекающего настоящего, так что

история Александра Великого еще до его смерти начала сливаться

для античного чувства с легендой о Дионисе, а Цезарь по крайней

мере не считал абсурдным свое происхождение от Венеры, то нам

придется признать, что для нас, людей Запада с сильно развитым

чувством временных дистанций, обусловившим как нечто само со-

бою понятное повседневное летосчисление после и до Рождества

Христова, переживание таких душевных состояний оказывается

почти невозможным и что мы, однако, не вправе по отношению к

проблеме истории просто закрыть глаза на этот факт.

Шпенглер О. Закат Европы.

Т.1.

М.,

1993. С.455-457.

И. ХЕИЗИНГА

об игровых элементах культуры

од игровым элементом культуры здесь не подразумевает-

ся, что игры занимают важное место среди различных форм

жизнедеятельности культуры. Не имеем мы в виду и того, что

культура происходит из игры в результате процесса эволюции - в том

смысле, что то, что первоначально было игрой, впоследствии переходит

в нечто, игрой уже не являющееся, и что теперь может быть названо

356

культурой. Ниже будет развернуто следующее положение: культура

возникает в форме игры, культура первоначально разыгрывается. И

те виды деятельности, что прямо направлены на удовлетворение жиз-

ненных потребностей,

как,

например,

охота,

в архаическом обществе пред-

почитают находить себе игровую форму. Человеческое общежитие

поднимается до супрабиологических форм, придающих ему высшую

ценность, посредством игр. В этих играх общество выражает свое по-

нимание жизни и мира. Стало быть, не следует понимать дело таким

образом, что игра мало-помалу перерастает или вдруг преобразуется в

культуру, но скорее так, что культуре в ее начальных фазах свойст-

венно нечто игровое, что представляется в формах и атмосфере иг-

ры. В этом

двуединстве

культуры

и игры игра является первичным,

объективно воспринимаемым, конкретно определенным фактом, в то

время как культура есть всего

лишь

характеристика, которую наше

историческое суждение привязывает к данному случаю. Это воззре-

ние перекликается с мыслями Фробениуса, который говорит в своей

книге "История культуры Африки" о становлении культуры "как

выросшей из естественного бытия игры". Тем не менее, как мне кажет-

ся, это отношение культуры к игре воспринято Фробениусом черес-

чур мистически и описано нередко слишком зыбко. Он манкирует необ-

ходимостью прямо указать пальцем на присутствие игрового элемента

в фактах культуры.

В поступательном движении культуры гипотетическое исход-

ное соотношение игры и не-игры не остается неизменным. Игровой

элемент в целом отступает по мере развития культуры на задний

план. По большей части и в значительной мере он растворился, асси-

милировался в сакральной сфере, кристаллизировался в учености и в

поэзии, в правосознании, в формах политической жизни. При этом

игровое качество в явлениях культуры уходило обычно из виду. Од-

нако во все времена и всюду, в том числе и в формах высокоразви-

той культуры, игровой инстинкт может вновь проявиться в полную

силу, вовлекая как отдельную личность, так и массы в опьяняющий

вихрь исполинской игры.

Представляется очевидным, что взаимосвязь культуры и игры

следует искать в высоких формах социальной игры, т.е. там, где она

бытует

как упорядоченная деятельность группы, либо

сообщества,

либо

двух противостоящих друг другу групп. С точки зрения культуры соль-

ная игра для самого себя плодотворна лишь в малой степени. Ранее мы

уже показывали, что все основополагающие факторы игры, в том

числе игры коллективной, уже существовали в жизни животных. Это

поединок, демонстрация, вызов, похвальба, кичливость,

притворство,

ограничительные правила. Вдвойне удивительно при этом, что имен-

но

птицы,

филогенетически столь далеко отстоящие от человеческо-

357

го рода, имеют так много общего с человеком: тетерева исполняют тан-

цы, вороны состязаются в полете, шалашники и другие птицы украшают

свои

гнезда,

певчие птицы сочиняют мелодии. Состязание и представле-

ние, таким образом, не происходят из культуры как развлечение, а

предшествуют культуре.

Коллективная игра носит по преимуществу антитетический характер.

Она чаще всего разыгрывается "между" двумя сторонами. Однако

это необязательно. Танец, шествие, представление могут быть на-

чисто лишены антитетического характера.

Антитетическое

само по

себе вовсе еще не должно означать состязательное,

атональное

или

агонистическое.

Антифонное пение, два полухория, менуэт, партии

или голоса музыкального представления, столь интересные для эт-

нологов игры, когда противоборствующие партии стараются отнять

друг у друга некий трофей, суть образчики антитетической игры,

которая вовсе не обязана быть полностью

атональной,

хотя соревно-

вательный элемент в ней зачастую присутствует. Нередки случаи,

когда вид деятельности, означающий уже сам по себе замкнутую

игру, например исполнение драматической или музыкальной пьесы,

в свою очередь снова может стать предметом состязания, если его

подготовка к исполнению оценивается в рамках какого-нибудь кон-

курса, как это было с греческой драмой.

Среди общих признаков игры мы уже отметили выше напряже-

ние и непредсказуемость. Всегда стоит вопрос: повезет ли, удастся

ли выиграть? Даже в одиночной игре на ловкость, отгадывание или

удачу (пасьянс, головоломка, кроссворд) соблюдается это условие. В

антитетической игре

атонального

типа этот элемент напряжения,

удачи, неуверенности достигает крайней степени. Стремление выиг-

рать приобретает такую страстность, которая грозит полностью све-

сти на нет легкий и беспечный характер игры. Однако здесь выявля-

ется еще одно важное различие. В чистой игре наудачу напряжение

играющих передается зрителям лишь в малой степени. Азартные

игры сами по себе суть примечательные культурные объекты, одна-

ко с точки зрения культуросозидания их надо признать непродук-

тивными. В них нет прока для духа или для жизни. Иначе обстоит

дело, когда игра требует сноровки, знания, ловкости, смелости или

силы. По мере того как игра становится труднее, напряжение зрите-

лей возрастает. Уже шахматы захватывают окружающих, хотя это

занятие остается бесплодным в отношении культуры и, кроме того,

не содержит в себе видимых признаков красоты. Когда игра порож-

дает красоту, то ценность этой игры для культуры тотчас же стано-

вится очевидной. Однако безусловно необходимой для становления

культуры подобная эстетическая ценность не является. С равным

успехом в ранг культуры игру могут возвести физические, интеллек-

туальные, моральные или духовные ценности. Чем более игра спо-

358

собна повышать интенсивность жизни индивидуума или группы, тем

полнее растворяется она в культуре. Священный ритуал и празднич-

ное состязание - вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся

формы, внутри которых культура вырастает как игра в игре.

Здесь сразу еще раз встает вопрос, которого мы касались уже в

предыдущей главе. Правомерно ли всякое состязание безоговорочно

включать в понятие игры? Мы видели, что греки отнюдь не без ко-

лебаний относили агон к

paidia.

Впрочем, это легко объяснялось не-

посредственно самой этимологией обоих слов. Во всяком случае

слово "paidia" выражало детское в игре столь непосредственно и яс-

но, что могло быть применено к серьезным игровым состязаниям

только в производном значении. Напротив, термин "агон" определял

состязание с другой стороны: исходным значением слова

"агон"

бы-

ла, по-видимому, "встреча" - сравните агора. Тот факт, что у элли-

нов большинство состязаний, по всей вероятности, происходило в

атмосфере полной серьезности, отнюдь не может служить достаточ-

ным основанием для отделения агона от игры. Серьезность, с кото-

рой происходит состязание, ни в коем случае не означает отрицания

его игрового характера. Ибо она обнаруживает все формальные и

почти что все функциональные признаки игры. Они все словно со-

единились в самом слове

"wedcamp"

("состязание,

соревнование"):

campus - это игровое поле, пространство, и wedden (пари) - симво-

лическое установление дела или вещи, о которой идет спор, точка,

несущая в себе напряжение, и отсюда wagen (рисковать, отваживать-

ся). Укажем здесь еще раз на примечательное свидетельство из Вто-

рой книги пророка Самуила (гл. 2, ст. 14), где смертельный группо-

вой поединок тем не менее называется игровым термином, который

относится к смысловому гнезду глагола "смеяться". На одной грече-

ской вазе изображается вооруженная схватка в сопровождении игры

флейтиста, что должно означать ее

агональный

характер. Празднест-

ва в Олимпии знавали поединки со смертельным исходом. Жестокие

кунштюки, в которых

Тор

и его друзья в присутствии Утгарда-Локи

состязаются с его слугами, были названы словом

"leika",

принадле-

жащим почти целиком сфере игры. Нам не казалось слишком риско-

ванным квалифицировать разделительную семантику игры и состя-

зания в греческом как результат более или менее случайного несо-

вершенства в абстрагировании общего понятия. Короче, на вопрос,

правомерно ли подчинять состязание как таковое категории игры,

можно, положа руку на сердце, дать утвердительный ответ.

Состязание, как и любую другую игру, следует считать до неко-

торой степени бесцельным. Иначе говоря, оно протекает внутри са-

мого себя, и его исход не составляет части необходимого жизненного

процесса группы. Популярное присловье "важны не камушки, а важна

сама игра" достаточно это выражает; иными словами, финальный

359