Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

223

давая аукториальное изображение переживаемого спящим

«другого

состояния». Кроме того, повествователь присваивает себе право

иронически

комментировать идиллическое мировосприятие, ста-

вя

его в контрастные отношения с требованиями реального мира,

существующего вне мира сна. В реалистическом контексте идил-

лический способ письма осмеливался являться на глаза только в

преломленном виде и в сопровождении необходимой оговорки

«сон».

Хоть повествователь, как критически настроенный современ-

ник,

то и дело вмешивает свой голос в текст сна и мешает идиллии

даже во сне обрести былую невинность, он все же оставляет на

время свои иронические замечания, когда, следуя ретроспективной

силе воображения, конструирует из реалий помещичьего мира

идиллию. Он развертывает ее в Аркадии по имени «Обломовка»,

сцену из которой являет обломовское детство (источник идиллии).

Патриархально-семейная структура восстанавливается в полной

гармонии дома-сада-еды-сна, в которой и крепостное право при-

сутствует

как столь же гармоническая часть целого. Эта структура

представлена в окружении

locus

amoenus

одомашненной природы,

наблюдаемой преимущественно в аспекте ее способности быть

оприходованной, ее съедобности. Гармонический эффект полной

бесконфликтности создается путем вынесения за скобки любых

социальных противоречий этой констелляции, имеющей в своем

основании

крепостное право. Ничем не нарушаемые патриархаль-

ные уложения — это именно та часть идиллии, которая менее все-

го подвергается угрозе: ее не смеет коснуться даже иронически

дистанцированный тон повествователя. О предчувствии соци-

альных напряжений нет и речи

(будто

современный повествова-

тель, выставляющий себя как критически мыслящая личность,

ничего не слышал о кризисе крепостного права). Зато как факто-

ры,

приводящие систему в определенное беспокойство, выступают

требования, указывающие на необходимость переступить пределы

идиллического пространства. Это школа с ее императивами (усво-

ение

чужого

знания,

дисциплина, отказ от удовольствий) и с ее

педагогической целью — закалить ученика для перешагивания гра-

ницы

между

своим собственным и внешним миром. Таким обра-

зом,

разрушением идиллической ситуации грозит отнюдь не кос-

ная

структура общества, так, казалось бы, и ждущая социальных

перемен, но требования общественного слоя, ориентированного на

индустриализацию, технизацию и во всяком

случае

на

успех.

Раз-

виваемая во всех четырех частях романа центральная тема со всей

точностью схвачена уже здесь, в повествовании об идиллическом

сне (по сути, тема сводится к противоречию

между

принципом ре-

альности и принципом желания).

224 //.

Территории

фантастического

Как

же выглядит эта идиллия? Повествование о сне начинает-

ся

вербальным воспроизведением жанрового полотна, заполняя

которое повествователь настоятельно подчеркивает, что стилистика

«картины» чуждается элементов ужасного и грандиозного. Как

выясняется,

Гончаров

хочет

сделать ощутимым отключение «воз-

вышенного» дискурса. Отсутствующее возвышенное описывается

словами

«нет

ничего грандиозного, дикого и

угрюмого»,

ничего

напоминающего

о «необозримом» и «бесконечном», о неукроти-

мой,

могущественно-грозной природе, как, например: море, высо-

кие

горы, пропасти или дикие звери. Всего, что есть в природе «та-

инственного», подавляющего и разрушающего,

следует

тщательно

избегать, чтобы человек не казался сам себе

«мал»,

«слаб»

и «нич-

тожен». Взамен того рисуется «благословенный уголок земли»,

«чудный край», «мирный уголок», где «небо ...кажется, ближе жмет-

ся

к земле ...чтоб обнять ее покрепче, с любовью». Если там и есть

горы, то они «только модели тех страшных

где-то

воздвигнутых

гор».

Ландшафт

locus

amoenus

определен рекою, которая

«бежит

весело, шаля и играя»; по сторонам она выпускает из себя «резвые

ручьи, под журчанье которых так сладко дремлется». К этому при-

лагается березовая роща и

«ряд

живописных этюдов, веселых, улы-

бающихся пейзажей». И все это как

будто

«нарочно прибрано одно

другому

и мастерски нарисовано». Этот

locus,

отдаленный и за-

бытый уголок, позволяет

«жить

никому не ведомым счастьем»,

обещающим «покойную, долговременную жизнь» и «незаметную,

сну подобную смерть». Воспроизведение жанровой картины сме-

няется

разъяснением тех понятий о времени, которые определяют

жизнь

мирного уголка. Интонации рассказа по-прежнему окраше-

ны

одновременно иронией и симпатией — например, в утвержде-

нии,

что циклическое вращение времени осуществляется «по ука-

занию

календаря». Законопослушное наступление времен года

побуждает людей к соответствующим действиям и не допускает

ничего беспорядочного. Нет ни бурь, чинящих разрушение, ни

событий,

которые бы нарушили повторяющийся с мирным доволь-

ством ход вещей. Об этом мире без тайн,

чудес

и катастроф просто

нечего рассказать. Разве что крестьянская вдова родит «зараз четы-

рех младенцев» — факт, о котором

«уже

умолчать

никак

было

нельзя», даже газетам, вообще-то ничего не печатающим о забытом

уголке. Подобные комментарии повествователя, выдержанные в

гоголевском тоне, ручаются в безусловной повседневности идил-

лического крестьянского мира, перенимающего функции традици-

онного

мира пастухов и пастушек.

Повествователь все снова и снова отграничивает идиллический

дискурс от всех прочих, например от дискурса готического романа

или

сентиментальной повести. В создаваемом им мире не встреча-

ются ни огненные небесные знамения, ни нападения диких зверей,

Текст:

Вторжение

фантазма в

реализм...

225

но

зато

«в

обилии коровы жующие, овцы блеющие

куры

кудахта-

ющие». Романтически

или

сентиментально настроенный «поэт

мечтатель»

даже

не

найдет здесь стилистически подходящей

ему

«луны»,

найдет только добродушный «месяц», который, при рас-

смотрении из деревенской перспективы, очень походит

«на

медный

вычищенный

таз».

Гончаров использует своего рассказчика

как

комментатора стилевой манеры, постоянно дефинирующего грани-

цы

дискурса,

проясняет

их,

сталкивая

два

возможных стилисти-

ческих варианта,

из

которых он решительно выбирает один. Стили-

стическая тенденция характеризуется общей приглушенностью

240

Повествователь цитирует отбрасываемые

им

стилистические вари-

анты

приписывает

их

романтически-сентименталистской поэти-

ке,

отчетливо

от нее

дистанцируясь

(в

тексте эксплицитно назван

Вальтер Скотт). Солнце

месяц, животный мир, погода, растения

строения снабжаются индексом абсолютной безобидности. Сдвиг,

осуществляемый Гончаровым

идиллической топике (здесь он учи-

тывает изменения, внесенные

традицию

уже в

XVIII

веке)

позво-

ляющий

ему

вместо пастушеского инвентаря задействовать дере-

венский,

делает возможным описание крестьянских

лачуг.

При

их

характеристике Гончаров заставляет своего повествователя обра-

титься

лексике, указывающей

на

распад, разрушение.

Это

затя-

нувшееся состояние распада

не

дает

покосившейся избе упасть

крутого склона, обрушиться шаткому мосту

сотрястись ветхой

галерее вокруг господского дома. Такое состояние противится

лю-

бому изменению, любому вмешательству. «Мертвое молчание»,

«глубокая тишина», «невозмутимое спокойствие»

—

таковы

«не-

высказывания» этого мира, длящего себя

своем разрушении.

Пространство

время лишаются тайн. Идиллический хроно-

топ

не

допускает страшное, угрожающее,

чужое

жуткое

свои

границы,

окружающие

защищающие

его

территорию.

Эти эле-

менты

могут

появляться

идиллии только

дозволяемых

ею дис-

курсах сказки или легенды, причем исключительно

пределах

со-

ответствующего дискурса.

В конструкции гончаровской идиллии использованы четыре

основные гиперболы:

защита,

ограждение,

3) еда, 4)

сон.

Ро-

дители

дворовые люди выступают

как

пастухи

подпаски,

а сам

Обломов

— как

овечка, которую приводят назад,

как

заблудшую,

после

ее

единственной попытки

бегству.

Контакты

внешним

миром,

лежащим

за

пределами идиллического пространства,

не

поддерживаются. (Деньги остаются

вне

оборота

накопления,

письменная

корреспонденция

не

ведется, школьное образование,

которое принесло

бы с

собою элементы чужого,

по

возможности

240

См.: Ehre M.

Oblomov

and

his

Creator.

The

Life and

Art of

Ivan

Gonöarov.

Princeton;

New

Jersey, 1973.

175ff.

226 II. Территории фантастического

отвергается.) Обитатели идиллии представлены как ничего

не

про-

изводящие потребители природных даров; вместе

со

своими

до-

машними

животными они как

бы

пережидают время. Они издают

приглушенные звуки,

не

вкладывают

свои движения больших

усилий

исполняют свои домашние обязанности, никогда не обо-

значаемые как

труд.

Повествователь подчеркивает, что

в их

жизни,

напоминающей смерть

своей неподвижности

бесстрастности,

едва

ли

остается место

для

настоящей смерти. Сообщается,

что в

последние пять лет «не умер никто, не

то

что насильственною, даже

естественною смертью». Если

же в

самом

деле

случается смерть,

все

еще долго удивляются такому «необыкновенному

случаю».

Таков

мир,

который переносится

во сне

Обломов

и в

котором

он (тут

начинается, так сказать, внутреннее оснащение идиллии) встречает

свою умершую мать

возвращается назад

семейный круг. Мать,

осыпающую ребенка поцелуями

объятиями

будто

бы

вновь

принимающую

его в

свою

утробу,

поддерживает

этой деятельно-

сти домашняя челядь,

особенности нянька. Все слаженно

трудят-

ся

над производством одного-единственного продукта, который

им

дано произвести: над отпрыском Обломовым, воплощением идил-

лии.

Дом, особенно комната,

где

все сидят занятые шитьем,

отец

медленно прохаживается, как

бы

размеривая своими шагами про-

странство

время, гармонирует

ветхостью всего имения. Кругом

старая мебель, прорехи

в ее

обивке

не

залатаны.

Здесь,

этой гостиной, соединяющей семью

слуг,

осуществ-

ляется идиллическое воспитание маленького Обломова,

не

наруша-

емое социальными или эротическими переживаниями. Само поме-

щение,

центре которого находится мать, повторяет

структуру

поместья, подобно тому как поместье повторяет ансамбль малень-

ких деревень, составляющих Обломовку. Порядку этого концент-

рически выстроенного космоса

241

угрожает

одна-единственная

опасная

зона

—

овраг. Совокупные усилия сообщества

нянек

на-

правлены

на

то, чтобы уберечь

от

падения

туда

дитятю Обломова.

«Овраг»

—

это неупорядоченное, нерасчлененное пространство.

Он

противопоставлен уютной углубленности материнской утробы как

углубленность чуждая, страшная, жуткая. (Лоно

овраг, конноти-

руемые

уютом

бесприютностью, вписываются

топику психо-

аналитического прочтения, которое, однако,

не

входит

наши

задачи.) Мать

— это

настоятельница идиллии,

если мальчик по-

кидает

ее

объятия,

он

может оказаться

на

краю пропасти, как

это

однажды

происходит. Но

из

приключений его опять возвращают

ее

объятия. Вылазки

страну учения тоже имеют угрожающий

характер

тоже контролируются матерью.

241

Ср.:

Hansen-Löve

A. The

Structure

Space

in I. A.

Goncarov's

Oblo-

mov

Russian Literature. 1990.

Vol.

XXVIII.

№. 2. P.

175-210.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

227

Расписав

«овраг»

как

«самое

страшное место в околотке, поль-

зовавшееся дурною репутацией», как вместилище падали, разбой-

ников,

волков и

других

страшных существ, повествователь вносит

рисуемую

им идиллию

черту

устрашающего, благодаря

чему

еще

отчетливее маркируются границы идиллического пространства. Но

устрашающее является также предметом нарративного дискурса,

вводимого нянькой маленького Обломова. Наивная рассказчица

прибегает к схемам сказочно-былинной традиции

242

и с особенным

увлечением пускается в область народной демонологии. В

нянином

рассказе о доидиллических временах повествователь видит «Или-

аду русской жизни», обязанную своим возникновением «нашим го-

меридам». Идиллический дискурс, в границах которого цитируются

устрашающие нарративы, предстает в этом столкновении как нео-

споримо

господствующий: ведь он сменил собою дискурс устраше-

ния.

Впрочем, характерный стиль фольклорного нарратива не ре-

конструируется, скорее аукториальный повествователь использует

основные

мотивы народной повествовательной прозы, реферируя

их. Говорится о необычайных небесных явлениях, о диких зверях,

сомнамбулах, оборотнях, о жар-птице, но более всего — о

выход-

цах из могил. Аннотированный перечень мотивов встраивается в

своеобразную стилизованную космологию,

тоже

представленную в

реферированном

виде. Этот конструкт

служит

отправной точкой

для размышлений, довольно неожиданных в идиллических рамках:

во-первых, о роли страшных сказок, от которых

захватывает

дух не

только у ребенка, но и у взрослых, а во-вторых — о сладком том-

лении

испуга и

ужаса

и об устойчивости суеверных представлений

интерпретации мира русским человеком. В идиллической Обло-

мовке

царствует

«вера

чудесное».

Повествователь пытается легитимировать существование аль-

тернативных дискурсов как противодискурсов по отношению к уже

существующим. При этом идиллический мир предстает как

чужда-

ющийся

фантазии и небогатый собственными представлениями,

как

мир сна, вечной тишины, отсутствия всякого движения и «вся-

ких действительных страхов, приключений и опасностей». Такое

отсутствие

ведет

тому,

что человек

чувствует

себя вынужденным

посреди

«естественного»

(т.е. идиллического) мира создать другой,

242

Юрий Лощиц, основываясь на многочисленных сказочно-мифологи-

ческих элементах в

«Обломове»,

предлагает

обозначить реалистический стиль

Гончарова как мифологический реализм. Исследователь различает сказочно-

фольклорные,

легендарные и мифологические элементы, настаивая на том, что

последние не являются просто украшением или орнаментом, а функционируют

как

интегральная часть текста на уровне

сюжета,

идейного содержания и всей

образной

системы произведения

{Лощиц

Ю. Гончаров. М., 1977. С. 169). Ло-

щиц

перечисляет различные моменты фольклорного повествования, собран-

ные,

в частности, в «Сне Обломова».

228 //.

Территории

фантастического

«несбыточный» мир, чтобы дать пищу своему «праздному вообра-

жению» — воображению, не находящему предметов, — и чтобы

найти

«причины явления вне самого явления». В рамках аргумен-

тации,

развертываемой повествователем, это означает, что сверхъ-

естественный или вне-естественный мир привлекается к процессу

понимания

мира естественного. Если «естественное» подразумева-

ет идиллическое, то сверхъестественное или вне-естественное под-

разумевает не-идиллическое, до-идиллическое, т.е. дискурс возвы-

шенного,

который в начале сонной идиллии был решительно

отвергнут и отодвинут в ироническое отдаление. Здесь он вторга-

ется вновь, но теперь уже укрощенный. Идиллический дискурс с

его амбивалентной заостренностью

утверждает

собственное пре-

восходство.

Время от времени повествователь

дает

понять, что его рассказ

ведется из перспективы спящего, который, как отпрыск идиллии,

умеет

также наблюдать и воспринимать ее. От него не ускользает

ни

одна деталь домашних обычаев: накрывание на стол, совеща-

ния,

предшествующие приготовлению обеда... (В описании трапез

вообще еды Гончаров ссылается, пусть только скупыми намека-

ми,

на гоголевских «Старосветских помещиков», идиллию на сю-

жет Филемона и Бавкиды, в которой подробное описание различ-

ных овощей и способов их обработки, приготовления мясных блюд

фруктовых десертов достигает одного из вершинных пунктов в

искусстве

descriptio.)

К этому основному занятию присоединяется

на

равных правах основное не-занятие — сон, как послеобеденный,

так и нормальный, ночной. Послеобеденный сон принимает ска-

зочные черты (как в сказке о спящей красавице), он приходит как

волшебник, которому никто не может противиться. Сладкий сон

уподобляется,

между

прочим, и смерти: «И в доме воцарилась мер-

твая тишина». Или:

«Это

был какой-то всепоглощающий, ничем

непобедимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из

всех

углов

несется разнообразное храпенье на все тоны и лады».

Вводя бурлескные моменты, Гончаров разрушает присущие идил-

лии

меланхолические коннотации со смертью

243

помощью четырех обозначенных гипербол (защиты, ограж-

дения,

еды и сна) идиллия, отключающая

чужое

время и простран-

ство и допускающая измерение угрожающего лишь в пределах фан-

тастических дискурсов, развивает свою жизненную программу,

которой

будет

следовать Обломов. «Программа» в этом значении

дважды мелькает в идиллии. «...Напитывается мягкий ум живыми

примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по

жизни,

его окружающей». И далее: «...и так жизнь по этой програм-

ме тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно об-

243

См.:

BlotJ.

Ivan

Gontcharov

ou Le Réalisme

Impossible.

Paris,

1986. P. 117—

132.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

229

рываясь у самой могилы». Вся программа ориентирована на кален-

дарный цикл, на порядок в семье и на патри- / матриархально обус-

ловленное общинное бытие. Она не содержит ни планов на бу-

дущее,

ни намерений что-либо менять: необходимые починки

откладываются, денег не прибывает, собственность не увеличива-

ется. Прогресс и

успех

— это основные пункты иной программы.

Тут Гончаров разрешает своему повествователю сделаться до пре-

дела

эксплицитным (что является нарушением дискурса, рисующе-

го идиллию и воспроизводящего сон протагониста). Более чем ясно

сообщается, что обитатели Обломовки не воспринимают полити-

ко-экономических истин, что они не осознают необходимости

быстрого и живого капиталооборота и не имеют понятия об уско-

ренном

производстве товара. Они

умеют

обращаться с капиталом

одним-единственным образом — хранить его в сундуке.

Отсталость, суеверия, необразованность и ленивая небреж-

ность — вот атрибуты, которыми мог бы охарактеризовать этот

антураж просвещенный наблюдатель, не затронутый идиллическим

ratio

и ощущающий себя участником социальных перемен эпохи.

Не

так

ведет

себя гончаровский повествователь: он оценивает изоб-

ражаемые обстоятельства скорее в комическом свете, а

никак

не с

позиций

социального критицизма. Иначе обстоит

дело

с оценкой

преодолевающего идиллические границы контакта с внешним ми-

ром и противомиром.

Хоть

эта тема сначала вводится в комичес-

кой

гоголевской манере (приходит письмо, нарушающее общий

покой

в Обломовке; его распечатывают лишь по прошествии мно-

гих дней, потому что боятся неприятных известий; содержание

оказывается предельно безобидным — просьба прислать рецепт

пива; письмо, конечно, остается без ответа), она начинает

звучать

более решительно, когда

дело

доходит

до изображения

других

зат-

руднений при пересечении границы. Сюда относится срываемое

матерью воспитание мальчика Обломова у немца-учителя Штоль-

ца, честолюбивый и любознательный сын которого, дружески

преданный Обломову, выступает как его двойник, его полярная

противоположность. Школьное образование должно ободрить Об-

ломова на то, чтобы расстаться с идиллией.

Идиллик

не

желает

просвещаться. Попытка Обломова спасти

идиллию, перенеся ее в урбанический противомир, обречена на

провал. Сон обнаруживает ту критическую точку, когда первона-

чальная идиллия оказывается под угрозой. Противостоящее пове-

ствованию о сне романное повествование о реальности демонстри-

рует

не только неудачи современного окружения, пытающегося

сделать из Обломова деятельного члена общества, но и уничтоже-

ние

идиллии

244

Попытка Обломова осуществить идиллию с любимой (но не в борьбе

доставшейся) женщиной оканчивается неудачей. Идиллия должна была со-

230 //.

Территории

фантастического

Социальная

действительность в России конца 50-х годов

XIX столетия, если доверять аргументации гончаровского романа,

не

терпит

двух

вещей: отказа разделять ее идеал прогресса и несог-

ласия

с ее концепцией

«труда».

Между тем создаваемый реалистом

Гончаровым «противомир» определяется

никак

не идеей прогрес-

са, направленной на отмену крепостного права и частных владений.

В фокус его рассмотрения Обломовки попадает не порочность пат-

риархально легитимированных порядков — угнетение и эксплуа-

тация

нигде не тематизированы, — а фантастическое измерение

апатии

и апраксии, желавших бы воспротивиться тому самораз-

рушению, которое совершается человеком в процессе его «от-

чуждения»

(«Veräußerung»,

по Карлу Марксу). Под овнешнением

имеется в виду обращенная вовне деятельность, вкладывание пси-

хических и физических сил в чужеродную цель.

Конститутивная

для идиллической семантики в целом тема

отчуждения приобретает характерный рисунок благодаря

конфрон-

тации

жизни и

труда

в романе Гончарова: «Когда же

жить?»

В по-

нятии

«обломовщины» инсценируется фантазм полной празднос-

ти,

не-работы. Создается впечатление,

будто

Гончаров объединил

своем идиллическом антураже романтический аспект философии

отчуждения (центральный в том числе и для ранних сочинений

Маркса)

с русской религиозной традицией, идущей от исихазма.

Исихазм

— это самопогружение, невмешательство в мирские дела,

уход

в собственную

душу,

понимаемый как отказ от какого бы то

стоять из следующих основных элементов: «Погода прекрасная, небо синее-

пресинее, ни одного облачка, — говорил он, — одна сторона дома в плане об-

ращена у меня балконом на восток, к

саду,

к полям,

другая

— к деревне. В ожи-

дании,

пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по

саду

подышать

утренними испарениями; там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе

цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в

ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уже отворен; жена в блузе,

в легком чепчике, который

чуть-чуть

держится, того и гляди слетит с головы...

Она

ждет

меня. "Чай готов", — говорит она. Какой поцелуй! Какой чай! Ка-

кое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее мас-

ло...

Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену

за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задум-

чиво, молча или

думать

вслух,

мечтать, считать минуты счастья, как биение

пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия...

незаметно выйти к речке, к полю... Река

чуть

плещет; колосья волнуются от

ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимая

весла...»

(с. 140).

Вместо того Обломов прячется в мещанскую идиллию, которая повторяет и

резюмирует центральные мотивы сновидения: еда, сон, материнство. В опи-

сании

смерти Обломова сновидение и идиллия переходят в вечный сон. Упо-

мянутое в начале двойное значение слова

«сон»

позволяет интерпретировать

идиллическое сновидение как нисхождение в пространство смерти.

Текст:

Вторжение фантазма в

реализм...

231

ни

было выражения себя вовне. Однако этот аспект не содержит в

гончаровской версии ничего трансцендентного, речь идет, скорее,

посюсторонности сердечного чувства, пусть даже обреченной на

гибель.

Гончаровскую критику отчуждения можно было бы интерпре-

тировать как фантастический вариант соответствующей марксист-

ской

критики. Уже в предшествующих сонной идиллии главах пер-

вой части мотив отчуждения развертывается таким образом, что

напрашивается параллель с ранним Марксом. (Параллель подразу-

мевает только то, что как Гончаров, так и Маркс многое восприня-

ли от романтической концепции человека.) Для Обломова работаю-

щий

человек — это человек, не покоящийся больше в самом себе.

Он

неприкрыто выражает свое пренебрежение к тем, кто достиг ус-

пеха, кто овнешняет себя, зарабатывая деньги. Он укоряет литерато-

ра в том, что тот пишет репортажи и продает их, чиновника — в том,

что тот служит для

другого

и получает за это жалованье. Он против

любого рода деятельности, которая не производит человека как че-

ловека. Маркс в «Примечаниях к Джеймсу Миллю»

(1844)

формули-

рует

свои ранние взгляды на проблему отчуждения человека и чело-

веческого

труда

в условиях частной собственности. Ликвидация

частной собственности повлекла бы за собой полную переоценку

труда.

Труд

больше не являлся бы жизнеотчуждением

(Entäußerung

des

Lebens)

и не сопровождался бы процессом разобщения:

Допустим,

что мы

производили

бы как

люди: каждый

из нас

вдвойне

утверждал

бы в

своем производстве

самого себя,

и дру-

гого.

Я,

во-первых, воплощал

бы в

моем

производстве

мою

инди-

видуальность,

ее

своеобразие

поэтому наслаждался

бы в

процес-

се деятельности индивидуальным

жизнепроявлением,

равно

как и

при

созерцании [произведенного] предмета наслаждался

бы

инди-

видуальной радостью

—

узнавать свою личность

как

силу

предмет-

ную,

чувственно

наглядную,

потому

не

подлежащую

никакому

со-

мнению...

При

условии частной собственности

он

[труд]

есть

жизнеотчуждение,

ибо я

работаю,

чтобы

жить,

чтобы обеспечить

себе

средство

жизни.

Мой

труд

не есть

жизнь.

...При

условии... частной собственности

моя

индивидуаль-

ность

отчуждена

до

такой степени,

что эта

деятельность

мне

нена-

вистна,

она мне

мука,

она

является, скорее, лишь

видимостью

де-

ятельности,

потому лишь

вынужденной

деятельностью

лишь

внешней

случайной потребностью,

а не

возлагается

на

меня внут-

ренней

необходимой

потребностью... Поэтому

она

оказывается

все-

го лишь предметным, чувственным, созерцаемым,

следователь-

232

//.

Территории

фантастического

но,

не

подлежащим

никакому сомнению проявлением

моей

утра-

ты

самого

себя

моего бессилия

В поэтической аргументации Гончарова речь не идет об отме-

не

частной собственности (как и вообще о каких-либо изменени-

ях) — полемически заостряется только аспект продаваемого

труда.

Эта тема радикализуется вплоть до отвержения любого

труда

как

жизнеотчуждения. Отчуждению противопоставляется состояние

покоя

в себе самом, в этом и заключается легкий оттенок исихаз-

ма, проявляющийся не только в часто повторяющихся лексемах

«тишины» и «однообразия», но и в изображении полной бесстраст-

ности.

Отказ от

труда

будет

с анархистской безудержностью заявлен

другом

тексте, появившемся двумя десятилетиями позже гонча-

ровского романа. Это трактат Поля Лафарга «Право на лень. Оп-

ровержение "Права на

труд

1848

года"»

(1883), в котором развива-

ется программа полного освобождения от обязанности трудиться

246

Парадокс оправданной лени, посредством которого это сочинение

нарушает конвенции социалистической аргументации и отвергает

этос освобожденного

труда,

мог бы служить оправданием идилли-

ческой обломовщины Гончарова. Зато из перспективы большеви-

стского

«разума»

эта последняя выглядит общественной аберраци-

ей.

Она не подлежит легитимации ни в качестве концепта жизни,

ни

в качестве способа письма. Поэтому изображение автаркии са-

монаслаждения может восприниматься только как социальная са-

тира

247

, как выраженное в форме литературного конструкта оценоч-

ное суждение, относящееся к социально-критической и жизненной

сфере. Такая рецепция способна изгнать очарование, которое из-

лучает

идиллическая поэзия Гончарова, обещающая счастье и

предвкушающая гибель, но не способна устранить

угрозу

реалис-

тическому дискурсу, исходящую из амбивалентности фантазма.

245

Marx

К.

Glossen

James Mill

Marx

К.

Ökonomisch-philosophische

Manuskripte (1844). Leipzig,

1968. S. 280.

246

Этот поразительный текст, впоследствии вытесненный революционно-

аскетическими

идеалами, был заново открыт Эрнстом Бенцем

книге «Пра-

во

на

лень, или Мирное завершение классовой борьбы» {Benz E. Das Recht

auf

Faulheit

oder Die friedliche Beendigung

des

Klassenkampfes. Stuttgart, 1974)

по-

ставлен

контекст социальных утопий, восходящих

эпохе Средневековья.

Еще

об

одном трактате, посвященном лени

принадлежащем Казимиру Ма-

левичу,

см.:

Glane

Kazimir Malevic: Suprematické zrcadlo. Texty

bezprëd-

mëtnosti. Praha,

1997.

247

Также трактат Лафарга

—

похвала лени

свободном

от

работы раю,

по

своему жанру принадлежащая

традиции парадоксального энкомиона,

—

вос-

принимался

(прежде

чем он был

забыт) исключительно как сатира.