Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

213

ной

добродетель,

того

консерватизма

инерции,

того

презрения

энергичной

деятельности,

которые

характеризуют

Обломова

которые

так

усиленно

культивировались

во

времена

крепостного

права,

даже

среди

лучших

людей

России,

даже

среди

тогдашних

«недовольных»

223

Николай

Добролюбов в своей рецензии (1859), задавшей на-

правление

всей последующей полемике, подготовил почву для того,

чтобы общее внимание сосредоточилось именно на этом

модусе

восприятия

романа. Обломов становится одним из самых значи-

тельных литературных воплощений того социального типа, кото-

рый

русская литература XIX века (перенимая тем самым функции

социальной

диагностики) выдвинула в образах так называемых

«лишних людей», настолько прочно вошедших в самоинтерпрета-

цию

общества, что они в придачу к своему фикциональному ста-

тусу

приобрели еще и

статус

квазиисторический. С точки зрения

Добролюбова, общество точно также не способно освободиться от

этого парализующего воззрения на жизнь, как и литература не спо-

собна

освободиться от того типа, в котором это воззрение пред-

ставлено.

Давно

уже

замечено,

что все

герои

замечательнейших

русских

повестей

романов

страдают

оттого,

что не

видят

цели

жизни

не

находят

себе

приличной

деятельности.

Вследствие

того

они

чув-

ствуют

скуку

отвращение

от

всякого

дела,

в чем

представляют

разительное

сходство

Обломовым.

самом

деле

—

раскройте,

например,

«Онегина»,

«Героя

нашего

времени»,

«Кто

виноват»,

223

Кропоткин

U.A. Идеалы

действительность

русской литературе. Пер.

с англ.

В.

Батуринского; под ред. автора. СПб., 1907.

С.

173. Кропоткин рас-

сматривает обломовщину как результат крепостного права, причем

не

ограни-

чивающийся одной Россией. Для него Обломов

—

это тип консерватора

«не в

политическом смысле этого слова, но

смысле консерватизма благосостояния»

(с.

174). Этому

он

дает следующее социально-психологическое обоснование:

«Человек, достигший известной степени обеспеченности или унаследовавший

более или менее крупное состояние, избегает предпринимать что-либо новое,

потому

что это

"новое" может внести нечто неприятное

беспокойное

в его

спокойное

беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь,

лишенную истинных импульсов действительной жизни,

из

боязни,

как бы

подобные импульсы

не

нарушили спокойствие

его

чисто растительного

су-

ществования»

(с.

174).

русско-немецком словаре Ивана Павловского обло-

мовщина становится синонимом «лености

равнодушия, безучастности,

ту-

пости,

недостатка энергии, неряшества, беспечности

беззаботности

(в

общественных, всех касающихся

делах)»

{Павловский И. Русско-немецкий сло-

варь. Рига, 1911.

С. 200).

224

Добролюбов

К А.

Собр. соч.

М; Л.,

1962.

Т. 4. С. 321.

214

77.

Территории

фантастического

«Рудина»,

или

«Лишнего человека»,

или

«Гамлета

Щигровского

уезда»,

— в

каждом

из них вы

найдете черты, почти буквально

сходные

чертами Обломова

224

Критик

выводит из этого следующее заключение:

«Дело

в том,

что это коренной, народный наш тип, от которого не мог отделать-

ся

ни один из наших серьезных художников»

225

Для Добролюбова источником этого феномена (его литератур-

ное воплощение он приветствует как важный шаг в

деле

социаль-

ной

критики) является архаически-патриархальная общественная

структура, основывающаяся на крепостном праве.

Так,

в истории Обломова критик видит отражение «русской

жизни»; в его истории встает перед ним «живой, современный рус-

ский

тип»

226

. Далее

следует:

...в

ней (в

истории Обломова.

— Р.Л.)

сказалось новое слово

нашего общественного развития, произнесенное ясно

твердо,

без

отчаяния

и без

ребяческих надежд,

но с

полным сознанием исти-

ны.

Слово

это —

обломовщина\

оно

служит

ключом

разгадке мно-

гих явлений русской жизни,

и оно

придает роману Гончарова

го-

раздо более общественного значения, нежели сколько

его

имеют

все наши обличительные повести.

типе Обломова

и во

всей этой

обломовщине

мы

видим нечто более, нежели просто удачное

со-

здание сильного таланта;

мы

находим

в нем

произведение русской

В обломовщине Добролюбов усматривает объяснение русской

жизни

во всевозможных ее проявлениях:

Если

вижу теперь помещика, толкующего

правах челове-

чества

и о

необходимости развития личности,

— я уже с

первых

слов

его

знаю,

что это

Обломов.

Если встречаю чиновника, жалующегося

на

запутанность

обременительность делопроизводства,

он —

Обломов.

Если слышу

от

офицера жалобы

на

утомительность парадов

смелые рассуждения

бесполезности

тихого

шага и т.п., я не со-

мневаюсь,

что он

Обломов.

Когда

читаю

журналах либеральные выходки против

зло-

употреблений

радость

о том, что

наконец сделано

то,

чего

мы

давно надеялись

желали,

— я

думаю,

что это все

пишут

из 06-

225

Добролюбов

К А.

Собр.

соч. М.;

Л.,

1962.

Т. 4. С. 314.

226

Там

же.

227

Там

же.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

215

ломовки. Когда

нахожусь

кружке образованных людей, горячо

сочувствующих

нуждам человечества

и в

течение многих

лет с не-

уменьшающимся жаром рассказывающих

все те же

самые

(а

иногда

новые) анекдоты

взяточниках,

притеснениях,

беззакониях

всякого рода,

— я

невольно

чувствую,

что я

перенесен

старую

Обломовку...

228

Он

читает идиллию Гончарова как сатирическое изображение

состояния,

подлежащего отмене, он истолковывает ностальгичес-

кий

жест

как

жест

заклинательный, а иронически добродушное

самообозрение — как патетическое самопрезрение, вынося за скоб-

ки

именно тот конфликт, который был существен для Гончарова,

(постромантического) реалиста, — конфликт

между

фантазмом и

реальностью. Тем самым гончаровская идиллия лишается предпо-

лагаемой самим текстом двойственной функции, а именно: быть

обобщающим понятием и для такой формы бытия, которая проти-

востоит реалистическому миру

труда,

и для такого способа письма,

который приходит в столкновение со способом реалистическим.

Для Добролюбова антонимом слова «обломовщина» является

слово, которое он не осмеливается произнести, — «революция».

Для Ленина, подхватившего толкование Добролюбова и Кропотки-

на,

поэтический проект Гончарова окончательно становится поли-

тико-педагогическим аргументом, и это обусловлено не только

дискурсивным сдвигом от романа к политической речи (фантазм

тоже

становится жертвой смены курса), но и историей рецепции

гончаровского романа, которая из литературной фигуры носталь-

гии

делает

магическую фигуру саморазрушения. В докладе «О меж-

дународном и внутреннем положении советской республики»

(1922)

Ленин, говоря об обломовщине, постарался развить генера-

лизующий аспект добролюбовской интерпретации, учитывавшей

все социальные слои:

Россия

проделала три революции, а все же Обломовы оста-

лись, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и

не

только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент,

а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть на нас, как мы

заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что

старый

Обломов остался

надо

его

долго мыть, чистить, трепать

драть,

чтобы какой-нибудь толк вышел

229

Гиперболизируя обломовщину, Ленин

делает

весь русский на-

род соавтором Гончарова, продолжающим писание его романа в

228

Добролюбов Н.

А.

Собр.

соч. М.;

Л.,

1962.

Т. 4. С. 337.

229

Ленин

В. И.

Поли. собр.

соч.

5-е

изд. М., 1970.

Т. 45. С. 13.

216 //.

Территории

фантастического

жизни.

Однако его риторически заостренная речь, пытающаяся

спустя годы после революции реанимировать анахроническую ре-

волюционную мораль, подразумевает совсем другой «необломовс-

кий» мир, чем тот, который противопоставлял патриархальному

помещичьему обществу сам Гончаров (для него это был мир про-

мышленности, торговли, капитализма и частной собственности).

В ленинской современности, которая должна одолеть былого 06-

ломова, определяющей является концепция

труда,

воодушевляемая

пафосом «жизнестроения»

230

. Она привилегирует коллективный

труд

и легитимирует экономику

труда,

выражающуюся в «научной

организации

труда»

— русской версии тейлоризма. Это тот же кон-

цепт, который в конечном итоге породил

трудовую

гипертрофию

стахановщины. (Если бы Ленин уже мог сказать: Обломовы долж-

ны

сделаться Стахановыми, на смену обломовщине должна прий-

ти стахановщина, — возможно, он так бы и сказал.) Как выходец

из

могилы, вырастает Обломов на пути социальных преобразо-

ваний,

препятствует переменам, уничтожает революционные

утопии

231

. Фантазм ничего-не-деланья встает перед «жизнестрои-

тельным» трудом как его

«Другое».

В ленинской перспективе, вы-

деляющей эту деструктивную ипостась, гончаровская помещичья

идиллия выступает как антиидиллия, отрицающая

трудовую

идил-

лию коммунизма

232

Если толковать ностальгию и бегство в прошлое как саботаж,

обетование как

угрозу,

прибежище как гибель и обещание блажен-

230

О понятии «жизнестроение» см.: Günther H. Proletarische und avantgar-

distische Kunst. Die Organisationsästhetik Bogdanovs und die LEF-Konzeption der

«lebenbauenden» Kunst // Ästhetik und Kommunikation. Jg. 12 (1973). S. 62—75.

Хотя Ленин по идеологическим причинам отклонил эту концепцию, аспект

позитивного,

производственно-ориентированного, планового обнаруживает-

ся

и в его собственной теории общества.

231

Хорст-Юрген Геригк указал на то, что в психиатрии и психологии син-

дром Обломова обозначает род болезни, проявляющейся в депрессивной без-

деятельности

(Gerigk

H.-J. «Oblomow», Bartleby und der Hungerkünstler. S. 19—

21). Он ссылается на исследование Фрица Риманна «Основные формы страха»

(«Grundformen

der

Angst»,

1961), в котором разработана типология личности,

называющая

наряду с шизоидным, насильственным и истерическим типами

также депрессивный тип, получивший классическое литературное воплощение

Обломове. При этом депрессия, или возникновение депрессивной личнос-

ти,

рассматривается как производное от материнской «установки баловать».

232

Это означает, что гончаровская идиллия лишь в ходе рецепции пере-

толковывается

в антиидиллию, но сама не является контрафактурой жанра,

несмотря

на присущие ей амбивалентные черты. Об антиидиллии как контра-

фактуре см.: Böschenstein-Schäfer R. Idylle. Stuttgart, 1977. S. 126 ff.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

217

ства как подрывной маневр, встает вопрос, может ли реалистиче-

ский

роман вообще быть адекватным текстовым пространством для

идиллии,

даже

если она является под видом текста в тексте, под

видом сна. Очевидно, логика реалистического романа, верно пор-

третирующего общество, допускает идиллию не в качестве проти-

вообраза, а только в качестве карикатуры и тем самым обращает ее

альтернативный призыв в

сугубо

критический. Сам Гончаров не

пришел

к определенному решению, в какую сторону ему развернуть

свою идиллию. С одной стороны, он

делает

Обломова с его возгла-

сом

«когда

же жить», с его проклятиями скучному

труду

(«труд,

это

скука») и желанием, чтобы жизнь была «покоем и мирным весель-

ем», представителем идиллического витализма. С другой стороны,

фраза

«моя жизнь началась от погасания», похоже, должна внушить

читателю мысль о крушении идиллии.

Но

зачем Гончаров воскрешает идиллический инвентарь?

Стремится ли он к «решению проблем применительно к конфлик-

там политико-исторического мира», как формулирует Вольфганг

Изер

для искусственного продукта по имени Аркадия, интер-

претируемого как идиллический топос? Или речь идет о создании

«видимости инакового, необходимой для того, чтобы дистанциро-

ваться от политической современности»?

233

Взаимосвязь

между

со-

циально-политической

реальностью и противомиром фантазма

была важна и для Гончарова. Однако

следует

поставить вопрос о

статусе

фантазма, о том,

следует

ли понимать альтернативу, кото-

рую он намечает и в которой он намечается, как идеальное состо-

яние,

как инаковость, к которой

следует

стремиться, или же она

ставится под сомнение самим тоном повествования с его надлома-

ми

и ироническими пояснениями. И то и

другое,

фантазм идиллии

реализм социально-политической действительности, являются в

контексте романа величинами, вовлеченными в фикциональную

игру. Гончаров, поскольку он сообразуется с требованиями реали-

стической поэтики, больше не может позволить идиллии вырасти

«настоящий» противоконцепт, действительно способный дать

выход

из социально-политических конфликтов.

Развертывая альтернативный мир, реализм пишет во сне про-

тив себя самого. Сон, разрешающий бегство в фантазм идиллии

(Обломов, так сказать, убаюкивает себя бегством в детство), — это

хорошо зарекомендовавшее себя, в том числе у постромантиков,

средство для создания второго фикционального уровня. Таким

образом, Гончаров привлек к

делу

сразу два жанра, сон

234

и идил-

233

her W. Spensers Arkadien. Fiktion und Geschichte in der englischen

Renaissance

// Europäische Bukolik und Georgik. Darmstadt, 1976. S. 233.

234

См.:

Besançon

A. Fonction du rêve dans le roman russe // Cahiers du monde

russe

soviétique,

(1968).

337—352.

Вводя жанр

сна в

роман,

как

текст

218 //.

Территории

фантастического

лию, которые взаимно комментируют

друг

друга,

причем их взаи-

мосвязь

выходит

за рамки чистой мотивации. Сон предстает как

интерпретатор

статуса

идиллии. Именно потому что она только

сон,

идиллия становится тщетной и иллюзорной. В новом

фикци-

ональном пространстве, приоткрываемом сном, идиллия этаблиру-

ется как способ письма, направленный против реализма. Идиллия

вторгается как

Другое

в реалистический дискурс, миметический

интерес которого обращен к современной действительности. Сон

контролирует сомнительный

статус

идиллии, отнимая устойчи-

вость у цитируемых ею реалий.

Вольфганг Прайзенданц констатирует, что с исчезновением

жанра в середине XIX века идиллия трансформируется во внелите-

ратурный концепт — в идиллическое

235

. В этом концепте выража-

ется критика процессов овеществления и отчуждения в технизиру-

емом и индустриализируемом мире — именно в этой функции

идиллическое и возвращается вновь в

литературу.

Как тематизиро-

ванный

концепт жизни (критика прогресса, возмещение потерь в

отношении

качества жизни, бегство от житейских занятий и тру-

да) идиллическое в

литературе

опять вписывается в топику,

веду-

щую свое происхождение из идиллической традиции (из

«грамма-

тики» ее форм, из ее образного запаса и стилистики). Это значит,

что забытый, оставленный за ненадобностью, устаревший жанр

вновь приобретает актуальность в качестве своеобразного резерву-

ара, питающего идиллическое, вернувшееся из жизненного мира в

литературу.

Идиллическое, реинтегрированное в литературную

структуру,

в определенной мере возвращается в ту зависимость, от

которой оно эмансипировалось/С одной стороны, идиллическое

как

жизненный концепт попадает в оковы идиллической топики,

другой

стороны, идиллическому

удается

в качестве новоприобре-

тенного концепта перенести в

литературу

из сферы жизненного

мира соответствующий опыт, свидетельствующий об изменившей-

ся

констелляции в семантическом поле биполярной игры

между

данностью и отказом от нее. Этим объясняется, что топика,

сохра-

ненная

жанром несмотря на все исторические разветвления его

форм

и функций, начинает конкурировать с изменчивостью тема-

тики.

Впрочем, к топике жанра принадлежит и сама биполярность,

текст, Гончаров подключается к поэтике сна, уже разработанной в русской

литературе. К жанру сна прибегает также Чернышевский, чтобы в романе

«Что

делать?»,

который может быть прочитан как антипод

«Обломова»,

представить

четыре идиллических наброска,

служащих

оформлению теперь уже революци-

онной,

а не консервативной утопии. В них заявлены идиллические представ-

ления

о кооперативном предприятии, отмене частной собственности и эман-

сипации

женщины.

235

Preisendanz

W. Reduktionsformen des Idyllischen... S. 81 f.

Текст:

Вторжение

фантазма

реализм...

219

как

его центральная семантическая парадигма. Вероятно, именно

биполярность благоприятствовала

тому,

что идиллический кон-

цепт, перешагнув границы жанра, не

утратил

свою действенность.

Возвращенное в

литературу

идиллическое — по-прежнему бипо-

лярное,

но с иным замещением обоих полюсов — одновременно

свидетельствует

как о выносливости идиллической традиции, так

о тщетности идиллических желаний, которые,

будучи

артикули-

рованы в сфере жизненной действительности, опять ищут прибе-

жища в литературе. В биполярной игре обнаруживается стремление

одного из полюсов к

тому,

чтобы оставить

игру.

Сама литература

становится идиллическим прибежищем — как

Другое

по отноше-

нию

к жизненному миру; однако, как реалистическая литература,

подчиняющаяся определенным требованиям легитимации, она

делает

это прибежище проблематичным.

Ссылаясь на лотмановское определение идиллии как бессобы-

тийного (а потому не поддающегося нарративизации), чисто семан-

тического пространства, Прайзенданц в своей дефиниции, содер-

жащей четыре пункта, указывает на изменчивость содержательной

нагрузки обоих полюсов. Изменчивость, очевидно, сопровождается

релятивизацией идиллического содержания и тематики. Области,

которые прежде были «противоидиллическими»,

могут

подвергать-

ся

идиллизации, если наличествуют следующие условия: бездей-

ственность, бесхозность, обещание некоего

лучшего

состояния

(последнее

всегда

подразумевает утопический аспект). При этом

освобождение от прагматического

груза

является решающим, толь-

ко

оно выдает фантазму своеобразный вид на жительство. Соответ-

ственно и жалобы на

утраты

меняются в зависимости от ситуации,

а идиллические ответы на жизненные дефициты конструируют все

новые противоформы.

Степень усложненности идиллии возрастает пропорционально

ее собственному стремлению демонтировать сложность, чтобы вер-

нуться к исконной простоте форм. Возрастание сложности идил-

лического построения подразумевает также возрастание его само-

рефлексивности. Вводимая повествователем саморефлексивность

реферирует как на переменные отношения топически постоянных

варьируемых величин, так и на уравновешивающий потенциал

идиллического и

ведет

к раскрытию искусственности идилли-

ческой конструкции и тщетности сулимой ею надежды на спасение.

В особенности справедливо это, как кажется, для идиллии в реа-

листическом контексте. «Диалектика иллюзорного и дезиллюзор-

ного», которую Прайзенданц рассматривает как «центральный

момент, обеспечивающий возможность историко-функционально-

го обратного подключения реалистической повествовательной про-

220

//.

Территории

фантастического

зы к идиллической поэзии»

236

, обязана своим происхождением

именно

той возрастающей саморефлексивности, которая демонст-

рирует, что редукция сложности является сконструированной — и

тем самым высокоусложненной.

Если повествователь является той инстанцией, которая нега-

тивно удостоверяет

тщету

конструирования, то нужна и

другая

инстанция,

позитивирующая конструирование. На эту роль годит-

ся

только протагонист. Именно он, как «наивный» искатель счас-

тья, и повествователь, как сентиментальный конструктор-контро-

лер, являются главными действующими лицами биполярной игры

реалистической идиллии.

Семантическое пространство, потребное для идиллического

счастья, отрицает событийность и противится движению времени.

То,

что открывается

взгляду

в идиллии, есть восстановленное вож-

деленное состояние счастья, неразрывно связанное еще с одним

хронотопом

237

. Этот

другой

хронотоп идиллии заставляет вспом-

нить

о хронотопе карнавала, который

тоже

должен отграничивать

себя от прагматических пространственно-временных представле-

ний,

действующих в «жизненном мире». Только речь идет не об

«отключении» на некоторое время, как в карнавале, а о создании

длящегося состояния вне времени. (Поэтому в идиллии и не бы-

вает

праздников, по отношению к которым размеривается время.)

«Противомирная» функция идиллического состоит скорее в

бегстве

от официального и от установлений господствующей

культуры,

чем

их кратковременном пародийном перевертывании. В идиллии

субверсивный потенциал карнавала

присутствует

лишь латентно.

Ее цель состоит в

другом:

в построении некоего «экстра-мира»,

который

утверждает

себя не в конфронтации с миром официаль-

ным,

а в отграничивании от него

238

. Идиллия проектирует четко

236

Preisendanz

W. Reduktionsformen

des

Idyllischen...

S. 82 f.

237

Михаил Бахтин разработал понятие хронотопа, обозначающее жанро-

во обусловленные концепции пространства

времени,

работе «Формы вре-

мени

хронотопа

романе». См.: Бахтин

M. M.

Эпос

роман. СПб.,

2000.

С.

157-169.

238

этом состоит расхождение

концепцией Вольфганга Изера, изложен-

ной

в его

работе

об

Аркадии

(her

W. Spensers Arkadien... (см. примеч.

18); Он

же. Ikonologie Arkadiens //Akzente. 1990.

№ 3

(Hans Blumenbeig zum Geburtstag).

S. 224—229).

концепции Изера конститутивное значение отводится именно

взаимодействию

официальным миром, «симбиозу» Аркадии

с «ее

окружени-

ем», узам, связующим

ее с

«прошедшим

настоящим»

(s.

226). Аркадия

— это

не

«фигура томления ...которая ситуирует идеальное

невозвратном» (Ibid.).

В Аркадии граница

миром

«все

время перешагивается по пути

мир»

(s.

227).

Тем самым Аркадия предстает как единственный «вымышленный мир»,

рам-

ках которого идиллия

вышеприведенном понимании может найти освобож-

дение

от

своего сомнительного статуса:

сам

мир,

которому она прикрепле-

на,

препятствует

ее

разложению.

Текст:

Вторжение фантазма в реализм... 221

отмежеванное

отграниченное, заповеданное, упорядоченное

себе пространство, которое

—

поскольку

перехода

границ

следует

избегать

— не

терпит порогов

(и

ситуаций

на

пороге). Осново-

полагающей является, однако, оппозиция внутреннего

внешне-

го, потому

что

противомир несет

себе

угрозу,

следовательно,

не

может присваиваться

— ни под

предлогом перевертывания,

ни под

предлогом фамильярного сближения.

Карнавальный хронотоп цикличен,

но его

инсценировка огра-

ничена

временными рамками.

Он не

располагает каким-либо

от-

межеванным пространством, поскольку речь здесь идет

перевер-

тывании сфер, опрокидывании одной сферы

другую,

также

об

их смешении,

прежде всего

— о

переходе

границ,

об

отмене

театральной рампы, причем зрители становятся действующими

лицами,

взгляд извне полностью абсорбируется. Идиллический

хронотоп

тоже

цикличен,

но он

исключает чисто временную

ин-

сценировку,

а тем

самым

внезапность начала, неожиданность

пе-

релома

прерывание последовательности. Идиллия противится

чужому

взгляду:

она

всматривается сама

себя

отказывается

вос-

принимать

чужое.

Но

идиллический

повествователь

как

раз и

пред-

ставляет

чужой

взгляд;

романе Гончарова

он

тематизирует

expressis

verbis

оппозицию идиллии

современного общества.

отличие

от

карнавализации,

идиллия

не

предполагает театральности.

Помещичья идиллия, эскизно рисуемая Гончаровым, напоми-

нает

о том

расширении жанровых границ, которое произошло

XVIII

веке благодаря

первую очередь Геснеру

239

. Гончаров конст-

руирует

locus

amoenus

patriarchalis,

которому

соответствует

времен-

ной

модус, функционирующий

режиме отключения

от

времени,

не

обладающий свойствами векторности

или

финальности,

но как

бы циклически воспроизводящий

сам

себя.

Идиллическое

карнавальное (понимаемые

как

семантически-

структурные комплексы, которые налагают свой отпечаток

и на

внелитературное жизнеощущение,

и на

саму

литературу)

соприка-

саются

фантастическим

инсценировке инаковости

культуры.

Жажда инакового означает

не

только проектирование альтернатив-

ных миров,

но и

исцеление

от

страданий, причиняемых официаль-

ной

культурой.

Литература

идиллического

карнавального

— это,

подобно фантастике, литература желания, презентирующая

утра-

ту

отсутствие

(счастья),

т.е.

опыт, предоставляемый наличной

культурой,

конфигурациях инакового. «Инаковые» жанры идил-

лического, карнавального

фантастического вырабатывают специ-

альные стратегии, позволяющие

при

построении областей проти-

вореального

противофактического отвергнуть конститутивное

239

См.: Böschenstein-Schäfer

Idylle.

41—94.

222 //.

Территории

фантастического

измерение жизненно действительного и жизненно фактического,

т.е. прагматическое измерение.

Все три способа письма представляют еретическую версию дей-

ствительности. В то время как карнавальная и фантастическая ере-

си

при соприкосновении с действительным миром вносят в него

беспокойство, создавая дисгармонию (или

путем

переворачивания,

ориентированного на поэтику гротеска, или

путем

ирреализации,

использующей элементы чудесного и жуткого), идиллия стремит-

ся

к гармонии, которая может быть сохранена только

путем

отго-

раживания от мира и которая, видя в этом мире свой противооб-

раз,

рисует

его как сплошь дисгармонический. Опрокидывание,

перевертывание и ирреализация имеют

дело

с существующим,

идиллия, напротив, от него отворачивается. Мир, в котором на

счастье наложен запрет, должен остаться вне огороженного про-

странства. Идиллия — это прибежище. Все три способа письма

обладают

мнемоническим измерением, поскольку они шлют

ответ

вытесненному, забытому и утраченному. Подлинный предмет

идиллического воспоминания — это утопия. Первоочередную важ-

ность

получает

здесь не возвращение вытесненного и не воскре-

шение забытого состояния, а, скорее, мнемоническая попытка

воскресить состояние, считающееся утраченным. Но состояние,

которое полагают утраченным, есть симулякр — или потому, что

его никогда не было, или же потому, что его больше не может быть.

Вероятно, именно характер симулякра, присущий идиллическому

миру,

делает

его легкость столь меланхолической.

Если в контексте реалистического повествовательного произ-

ведения сон выступает в качестве мотивировки идиллии, он стано-

вится метатекстуальным индикатором по отношению к идиллии в

ее симулякровом аспекте. На том втором фикциональном уровне,

который вводится в текст посредством сна, сама идиллия препод-

носится

как продукт действия во сне; это означает, что она не со-

держит

ручательства

в жизнеспособности и действенности какого-

либо концепта и не выступает в качестве противомира, наделенного

полновластием вымысла. Сон увеличивает дистанцию по отноше-

нию

к идиллическому проекту, который, как выясняется, ситуиро-

ван в таком пространстве, которое уже не есть первичное

фикцио-

нальное пространство литературы. Сдвижение идиллии в сон

раскрепощает просвещенного повествователя-реалиста от

любых

уз

легитимации, и идиллия являет инфантильный сонный образ.

Правда, Гончаров старательно

уходит

от определения

статуса

идил-

лии.

Повествователь не предоставляет слова грезящему персона-

жу — вместо того он

узурпирует

его инстанционные полномочия,