Кузнецова Т.Ф. (ред.) История мировой культуры

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Культурология: История мировой культуры: Учеб. пособие / Г. С. Кнабе, И. В. Кондаков, Т. Ф. Кузнецова и др.; Под ред. Т. Ф.

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

231-

-231

В итоге вышеописанных процессов античное наследие оказало в предпетровскую эпоху решающее

влияние на формирование двух важнейших особенностей русской социокультурной системы —

феномена интеллигенции и «раскола» между государственно заданным характером национального

развития и инерцией народного бытия.

Петр I. Проблема антично-русского синтеза

На протяжении всего царствования Петра I отчетливо сказывается ориентация на образ Римской

империи — во введении юлианского календаря так называемого «нового стиля» (1700), в на-

именовании новой столицы городом Святого Петра, т.е. вторым Римом (1703), в принятии звания

императора (1721) и Отца Отечества (1724). Античные идеи и образы, атрибутика грекоримской

мифологии и истории окрашивали жизнь общества, утверждаемую новую культуру, искусство.

Мы уже упоминали о введенной Иваном Грозным генеалогии русских монархов, объявившим их

прямыми потомками Рюрика, который, по этой версии, происходил от Пруса «родного брата»

императора Августа. В XVII в. Романовы поддержали эту генеалогию: среди росписей Грановитой

палаты Московского кремля фигурировали император Август и его три сына. Во время введенных

Петром триумфов российских войск, вступавших в Москву после одержанных побед, не только

триумфальные арки, под которыми они проходили, сам принцип триумфа и некоторые его

элементы были антично-римского происхождения, но и изображения Петра, эмблемы и символы,

проносимые в этих процессиях, были окрашены в античные тона. Во время триумфа 1703 г.,

например, Петр был представлен в виде Улисса, Персея и Геракла.

Латинско-римский элемент стал подчеркиваться и в обучении юношества. Так, в программе

гимназии, открытой пастором Глюком в Москве на Покровке в 1703 г., латинский язык

преподавался столь серьезно, что к концу курса ученики должны были свободно читать Вергилия

и Горация. Драмы на античные сюжеты образовывали существенную часть (до одной пятой)

репертуара открытого по распоряжению царя в 1702 г. нового театра: «О крепости Грубстона, в

ней же первая персона Александр Македонский», «Два завоеванные городы, в ней же первая

персона Юлий Кесарь», «Сципио Африкан, вождь римский, и погубление Софонизбы, королевы

Нумидийския». В 1719 г. в новой столице в Летнем саду сооружается специальный грот для

древнегреческих и древнеримских антиков. Писатель, общественный и церковный

367

деятель Феофан Прокопович, близкий к Петру и практически проводивший в жизнь его

идеологические установки, составил для студентов Славяно-греко-латинской академии курс

пиитики на латинском языке, пронизанный сюжетами и образами античности; в разделе,

посвященном теории драмы, Прокопович рекомендует, в частности, следовать образцам Плавта,

Теренция и Сенеки.

Материал такого рода воспринимался русской культурой не сам по себе, в своей исторической

достоверности, а в сочетании с западноевропейской культурой Нового времени. Античную ге-

неалогию начали создавать себе именно европейские монархи, такие, как Максимилиан I (1493 —

1519), объявивший себя потомком одновременно Приама и Гектора. Западным было и обык-

новение ассоциировать с монархом образы античных богов, героев и полководцев — изображения

Нептуна и Вакха, Цезаря, Августа, Веспасиана и Траяна украшали триумфальные арки Карла

Пятого Испанского (1516 —1556), славившие его победы в Италии в 1520-х годах. В заказных

панегириках Генриха IV Французского (1594—1610) и Елизаветы I Английской (1558—1603) они

сопоставлялись с Астреей — персонажем 4-й эклоги Вергилия, возвещавшим наступление

«золотого» века под владычеством нового властителя.

Такая трактовка античного материала стала при Петре характерной и для России. Торжественное

вступление русских войск в Москву после Азовской победы 30 сентября 1696 г. было органи-

зовано наподобие триумфов Карла V или Генриха IV. Во главе отдельных родов войск шли

командиры-иностранцы — Лефорт, Гордон, Тиммерман, а в это время думный дьяк Андрей

Виниус читал с триумфальной арки стихи, в которые вплетены были знаменитые слова Юлия

Цезаря «Пришел, увидел, победил». В 1705 г. был издан на русском и основных

западноевропейских языках сборник «Символы и эмблемы». В 840 аллегорических изображениях,

его составлявших, были представлены добродетели и пороки, ценности и пороки современной

общественной жизни, весьма часто облеченные в формы античной мифологии и истории.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

232-

-232

Античность не только входила в мироощущение Нового времени, но и сплеталась в нем с

христианской традицией. На гравюре, посвященной коронации Екатерины I, сама она стояла возле

своей святой покровительницы, великомученицы Екатерины, а напротив нее — Петр в костюме

римского воина. В любовной лирике и школьной драме петровской поры соседство библейских

персонажей или обращений к Господу Христу и образов античных богов можно встретить на

каждом шагу. Боги и герои древности, таким образом, не претендовали на историческую

локализацию и достоверность — они должны были лишь придавать монарху и его деятельности

ореол древности, величия и культурной преемствен-

368

ности, делать его персонажем общеевропейской истории. С этой точки зрения реальной, живой и

подлинной античности в разбираемой системе взглядов нет — есть только ее культурно-истори-

ческий образ.

И в то же время в определенном и весьма существенном смысле реально историческая античность

в этой системе бесспорно есть. По своему характеру и смыслу петровские реформы предполагали

всемерное расширение государственной опеки над обществом, подчинение воли, потребностей,

активности, идущих «снизу», от человека и жизни, потребностям, воле и активности государства и

власти, т.е. шедшим «сверху». Так обстояло дело в экономике, где государство создавало

собственную промышленность, обеспечивало путем введения монополий сбыт ее продукции,

регламентировало торговую деятельность купечества. Так обстояло дело в области управления с

его принципами регулярности, универсального надзора, а главное — с ориентацией всей системы

на армию как на своего рода идеальный эталон, обеспечивавший безоговорочное исполнение

поступавших «сверху» приказов и исключавший всякую инициативу «снизу». Так обстояло дело,

наконец, в духовно-религиозной сфере, где были введены штаты церковнослужителей: оставшиеся

за штатом оказывались лишены права служить, а сохранившие это право обязаны были исповедо-

вать каждого прихожанина и обо всем, ими услышанном, сообщать властям. Общую установку,

лежавшую в основе всех принимаемых мер, сам Петр характеризовал в одном из своих указов

1723 г. словами: «Наш народ яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся,

когда от мастера не приневолены

бывают».

Античные образы, античные элементы культуры, общий греко-римский ее колорит в известном

смысле хорошо подходили к такому стилю реформирования русской жизни. Импортированные

извне, чуждые народно-национальным традициям, они тоже насаждались властью, входили в ее

стилистику, были важной и показательной частью «революции сверху».

Очень важно понять, однако, что заданная «сверху» нормативность античного колорита русской

культуры XVIII в. далеко не исчерпывала его культурно-исторический смысл и была лишь одной

стороной явления. Античные реминисценции, вплетенные в образ империи, создаваемой Петром,

лишь на первый взгляд исчерпывались своей искусственной торжественностью и общей

наджизненностью. На более глубоком историческом уровне они делали главное дело культуры:

обеспечивали коррекцию непосредственного личного существования по высокой норме. Само

отличие их от жизни в ее естественной повседневности содействовало их роли напоминаний об

ответственности иного рода: перед обобщенными интересами той же жизни — государственными,

пра-

369

вовыми, гражданскими, эстетическими. «Вы не должны помышлять, — обращался царь к войскам

перед Полтавской битвой, — что сражаетесь за Петра, но за государство, врученное Петру».

В западноевропейском Возрождении, барокко и классицизме античность играла роль как бы

«второй», собственно культурной, нормативно идеализированной действительности. Она

существовала лишь в предании, в древних произведениях искусства, в языках и текстах, на

которых, естественно, с рождения никто не говорил и которые надо было специально осваивать,

существовала во всем том, что отличалось от непосредственно данной жизни, но как бы и

сливалось с ней, ибо удовлетворяло заложенному в историческом и культурном бытии императиву

самоусовершенствования и тяготения к идеалу. Теперь все это стало внедряться и в России в более

остром, чем на Западе, противоречии с традициями и практикой исторического существования.

На примере Ивана III и царя Алексея Михайловича мы могли убедиться в существовании

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

233-

-233

определенной закономерности, которой должна была следовать в России верховная власть:

интересы развития страны требовали приобщения ее к мировому — и непосредственно к

западноевропейскому — производственному и культурному опыту, но наплыв инокультурных

идей, ценностей и их носителей угрожал традициям и верованиям нации. Потому возникала

опасность подрыва единства европейски ориентированной власти и живущего своей местной

жизнью народа. Угроза эта требовала от правительства постоянно принимать меры к сохранению

или восстановлению, если не их единства, то равновесия. Петр I полностью учитывал

возникавшую опасность и старался ее нейтрализовать, тем самым закладывая основы синтеза, ко-

торому в дальнейшем предстояло выразить суть национальной культуры и самых высоких ее

достижений. В эмблематике власти и в официальной государственной идеологии это выражалось

прежде всего в напоминаниях о византийских традициях средневековой Руси, давно уже

лишенных живого содержания, но призванных играть в глазах народа роль противовеса

официальному западничеству и римским теням. Так, главный собор Петербурга, освященный во

имя святых Петра и Павла, настолько очевидно ассоциировал новую столицу с городом святого

Петра, т. е. с Римом, что для сохранения равновесия воздвигнуты были храмы во имя исконной,

еще к Сергию восходящей святыни древней Руси — живоначальной Троицы: один в 1710 г. —

небольшой, деревянный на берегу Невы, у Заячьего острова, другой позже, ближе к концу

царствования, — большой, загородный, монастырский. Торжественное перенесение в Петербург в

1723 г. из Владимира мощей святого Александра Невского отвечало той же потребности. С ней же

была связана незыблемая традиция коронации императоров не в официальной столице империи, а

в первопрестольной Москве —

370

исторической столице святой Руси. Потребность в равновесии ощущалась не только «сверху», но

и «снизу». Около середины XVIII в. в чиновно-гвардейском, по-западному каменном Петербурге

появляется и пользуется все большей любовью горожан своя юродивая — блаженная Ксения.

Весьма показательно также подчеркивание роли святого Андрея Первозванного (в частности,

основание ордена его имени), легенда о котором связывала крещение Руси, а значит, и ее святость

непосредственно с Христом и его учениками, минуя Рим и даже Византию.

Вхождение античных мотивов, переосмысленных на протяжении многовекового развития

европейской культуры, но сохранявших явную связь со своим истоком, в противоречивый и

единый синтез с местными русскими началами, привело на протяжении XVIII — начала XIX в. к

формированию ростков позднейшей классической русской культуры — петербургско-

императорского и декабристско-пушкинского периодов. Как обычно при взаимодействии культур,

предпосылками намечавшегося синтеза явились «встречные течения» в самой культуре России.

«Встречное течение» в культуре России, втягивавшее античный опыт в построение собственно

русских культурных форм, в XVIII — начале XIX в. представало наиболее отчетливо в области

архитектуры. Порождено оно было развитием абсолютизма с его установкой на централизацию

государственной жизни, на подчинение местных и индивидуальных интересов решению

общегосударственных задач, а личных эмоций и страстей — долгу, единому порядку и логике. Эта

установка соответствовала прогрессивному развитию страны и господствующим принципам

художественной теории и практики. Стилем эпохи становится антикизирующий классицизм:

императивам патриотического долга, возвышающегося над всем личным, и требованиям разумной

ясности, гармонии и меры в ту эпоху больше всего соответствовал именно он. История его

становления и постепенного возобладания показывает, насколько естественно переплетались в

этом стиле изначально чуждое русской культуре антично-европейское образное начало и порож-

денный потребностями государственного развития страны и традициями ее культуры собственно

русский колорит.

Наиболее наглядно этот процесс выступает в Москве. Из гражданских сооружений ранних лет

правления Петра I показательнее других так называемая Меншикова башня (1704— 1707), из

культовых — церковь Иоанна Воина (1709—1713). В обоих случаях явственно ощущается

проникновение в архитектурное мышление ордерных элементов, со стоявшими за ними

классицистическими, антично-западными ассоциациями (полукруглые фронтоны, люкарны,

пилястры в церкви Иоанна Воина; колонны и филенчатые пилястры, ордерные завершения,

акротерии — в оформлении Меншиковой башни). При этом, однако, связь с националь-

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

234-

-234

371

ной традицией сохраняется в мотиве «восьмерика на четверике». Что же касается общего

образного смысла обоих произведений, то в них преобладает барочная эстетика праздничности,

пестроты, дробности и свободной фантазии при воплощении каждого из этих принципов.

Достаточно простого сопоставления этих сооружений с шедеврами московского классицизма

конца XVIII и рубежа следующего столетия (Екатерининская больница на Петровском бульваре,

институт Склифосовского, главное здание Кусковского комплекса, конный двор в Кузьминках и

мн. др.), чтобы убедиться в нескольких очевидных вещах. Во-первых: барочная эстетика вытесня-

ется эстетикой ясности, геометричности, гармонии и меры. Во-вторых: подобная эстетика

отражает такие определившиеся к концу века общественные ценности, как государственность и

гражданственность, централизация и регулярность. В-тpeтьих: и заказчики, и зодчие явно отдают

себе отчет в принадлежности возникающих сооружений к классическому канону, т. е. в их

античной подоснове, возникшей как в результате прямого подражания грекоримским образцам,

так и осмысления античного наследия западноевропейской архитектурой. В-четвертых наконец,

нельзя было не видеть, как естественно, человекосоразмерно и художественно совершенно вошел

такой канон в культуру страны и времени.

Другой сферой, в которой античный опыт органически вписывался в культуру России, была

риторика. Она родилась в V— IV вв. до н.э. в Греции, а в I в. до н.э. — I в. н.э. распространилась и

в Риме, став одним из самых значительных слагаемых культуры античного мира. По изначальному

смыслу риторика представляла собой свод общих правил красноречия, дававших возможность

организовать материал и речь оратора, придавая им четкость, стройность, убедительность. В

данном своем виде и смысле риторика сыграла первостепенную роль в становлении литературного

языка не только древних Греции и Рима, но также и стран Западной Европы, когда там встала

задача, преодолев пестроту местных диалектов и неупорядоченность языковой практики, содей-

ствовать выработке национальных литературных языков. В XVIII столетии в России то же дело

продолжил М.В.Ломоносов в своих сочинениях «Риторика» (1744 и 1748), «Российская

грамматика» (1755) и «О пользе книг церковных в Российском языке» (1758). Основную свою

задачу в указанной области — создание нового литературного языка вместо церковно-

славянского, во многом выполнявшего ранее ту же функцию, но мало соответствовавшего живой

языковой практике, — Ломоносов решал с опорой на классические языки. Как говорилось в

посвящении к «Российской грамматике», с опорой на «богатство и сильную в изображении крат-

кость греческого и латинского». Значительная часть параграфов в 372

«Риторике» 1748 г. в соответствии с высказанным здесь принципом явно варьирует латинский

материал.

Взгляды ученого в данной области, однако, неуклонно эволюционировали. Античный материал

постепенно перестает восприниматься Ломоносовым как единый источник риторического опыта.

Схема Ломоносова теперь сводится к следующему. Оба древних языка в классическую пору

своего существования выработали языковые нормы и создали литературу, имеющие

непреходящую ценность. В дальнейшем, однако, их судьбы разошлись. Латынь варва-

ризировалась, растеклась по позднейшим романским языкам, и опираться на нее сейчас при

реформировании русского литературного языка не следует. Развитие же древнегреческого языка,

по Ломоносову, носило иной характер: отход от классики привел здесь не к варваризации, но к

продолжению высокой языковой традиции в виде церковного красноречия. На греческом, «кроме

древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и других в Эллинском языке героев, витийствовали

великие христианской церкви учители и творцы, возвышая древнее красноречие высокими бого-

словскими догматами и парением усердного пения к Богу»

. Поэтому перевод священных книг на

славянский, совершенный не с латинского, а с греческого, создал предпосылки для устроения на

этой основе подлинного русского красноречия, ибо оно «к приятию греческих красот посредством

славянского сродно». Поэзия Ломоносова и его речи и явились одним из первых опытов

утверждения литературного канона русского языка на описанной выше основе. Введенное им

установление культурно-исторического смысла для России греческого наследия в отличие от

наследия древнего Рима и от латинской традиции в целом сказалось на восприятии античности в

следующую эпоху — в начале XIX в. в творчестве декабристов и их современников.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

235-

-235

Пушкин и античность

Наследие греко-римской античности — одно из главных и постоянных слагаемых творчества

Пушкина. Даже при первом беглом знакомстве с сочинениями поэта читатель не может не обра-

тить внимание на то, что во множестве из них, начиная с юношеского сочинения «К Лицинию» и

кончая поздним отрывком «Цезарь путешествовал...», развиваются темы античной литературы и

истории. Произведения и письма переполнены именами и образами исторических деятелей, героев

и богов античного мира, вроде начальных строк оды «Кинжал» — «Лемносский бог тебя сковал

для рук бессмертной Немезиды», или отзыва об Александре I как о «Тиберии», а о М.С.

Воронцове как о «Сеяне» (в пись-

Ломоносов М.В. Поли. собр. соч.: В 7 т. - М.; Л., 1953. - Т. 7. - С. 588.

373

ме П. А. Вяземскому от 24 — 25 июня 1824 г.). Большое количество стихов представляют собой

переводы из древних поэтов или вариации на их темы («Пьяной горечью Фалерна...» из Катулла

или «Кто из богов мне возвратил...» из Горация и многие другие).

Античные реминисценции в сочинениях Пушкина отличаются по крайней мере двумя

примечательными особенностями. Первая состоит в том, что античный материал воспринимается

чаще всего в сочетании с материалом культуры последующих веков, как субстрат и составная

часть европейской культуры в целом, в частности также и без разделения ее на западную и

русскую. Так, уже в юношеских стихах «Пусть будет Мевием в речах превознесен — // Явится

Депрео, исчезнет Шапелен» Мевий — персонаж 3-й эклоги Вергилия, Депрео (он же — Буало) и

Шапелен — французские литературные деятели и поэты конца XVII в. И так же в одном из самых

зрелых произведений поэта — трагедии «Борис Годунов», 3 и 4 сцены которой во многом навеяны

главами 11 — 13 «Анналов» Тацита.

Вторая особенность античных реминисценций у Пушкина состоит в том, что трактовка римского

материала в его творчестве отлична от трактовки материала греческого, но отлична совсем по-

иному, нежели было в кругу декабристов. Греческая античность представлена у Пушкина главным

образом традиционным для русской и французской поэзии его эпохи набором мифологических

имен; к реальной истории Греции, ее проблемам и непосредственному переживанию ее культуры

такие реминисценции отношения не имеют. Напротив, все (или почти все) содержательные

суждения об античной культуре и истории, разборы произведений античной литературы и

вариации на их темы, объяснения событий русской истории, исходя из государственно-политичес-

кого опыта античности, строятся на римском материале. Среди древних авторов наибольшее число

цитат, ссылок, переложений или переводов приходится на долю трех римлян — Горация, Овидия

и Тацита, как бы сопровождающих поэта на протяжении всей жизни.

Договоримся называть «античными» произведения Пушкина, которые содержат переводы или

переложения текстов античных авторов либо вариации на их темы, которые посвящены событиям

или ситуациям античной истории и культуры, которые, наконец, отличаются античным колоритом

за счет необычной концентрации римских и греческих имен или реалий. Такого рода «античные

произведения» образуют у Пушкина несколько отчетливо выраженных тематически-

биографических циклов. Первый цикл охватывает 1814—1821 гг. (включая январь 1822 г.). Из 284

стихотворений, созданных за эти годы, античных — 33, или 12 %. Если не учитывать

клишированных упоминаний о греческих мифологических персонажах, все они — римские.

Тематическое движе-

374

ние в пределах цикла выглядит следующим образом. В 1814— 1818 гг. античных стихотворений

особенно много — каждое седьмое. Почти все они могут быть названы анакреонтически-

горацианскими, т. е. воспевают вино и любовь, безмятежность сельского досуга, презрение к

богатству, славе и власти, свободное от принуждения поэтическое творчество. Античность эта —

условная, прочитанная сквозь рокайльную поэзию XVIII в., русскую и прежде всего французскую.

В 1819—1820 гг. наступает пауза. Античных стихотворений в эти годы нет — за двумя или тремя

знаменательными исключениями: надписями к портретам Дельвига и Чаадаева и эпиграммой на

Аракчеева («В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон...»), принадлежность которой Пушкину

оспаривается. Эти короткие пьесы примечательны тем, что в них продолжается тональность,

намеченная в таких стихах более раннего периода, как «К Лицинию», в римских строфах

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

236-

-236

«Кинжала» или в оде «Вольность». Античность воспринимается здесь в своем героическом,

тираноборческом аспекте; речь идет о борьбе с деспотизмом и о возмездии тиранам в духе

якобинской и прежде всего декабристской революционной фразеологии. В пределах того же цикла

в 1821 — январе 1822 гг. определяется и еще одна небольшая тематическая группа — 4 текста,

связанных с Овидием (II, 170, 187, 218, 235)

, окруженных беглыми упоминаниями того же имени

— «Овидиева тень» (II, 232), «Овидиева лира» (II, 670) и др. Настроение этих стихов

двойственное: с одной стороны, Пушкин сравнивает свою ссылку в Бессарабию со ссылкой

Овидия примерно в те же места и ищет утешения в подобии своей судьбы судьбе великого

древнего поэта, с другой — подчеркивает свое отличие от Овидия, который молил сославшего его

императора Августа о прощении, тогда как Пушкин никогда так не поступал: «Суровый славянин,

я слез не проливал...».

На этом первый античный цикл завершается. Последующие 10—11 лет характеризуются отходом

Пушкина от тем и образов античности. В течение ряда лет — 1825—1826, 1828—1829, 1831 — не

создается ни одного античного стихотворения. Там, где они возникают, почти неизменно

варьируются условные сюжеты и образы греческой мифологии. Впервые, правда, появляется пока

еще единичный перевод из античного автора — стихотворение Катулла «Пьяной горечью Фалерна

чашу мне наполни, мальчик» (Minister vetuli, puer, Falerni...). В целом из 374 стихотворений,

написанных в 1822—1832 гг., с античностью связаны только 11, или менее 3 %.

В соответствии с традицией, принятой в пушкиноведении, указания на стихотворения Пушкина даются в

виде отсылок к академическому собранию сочинений поэта (1837—1959); первая, римская, цифра означает

том, вторая, арабская, — номер стихотворения.

375

И тем не менее именно на эти годы приходится второй античный цикл в творчестве Пушкина. Он

связан не с художественным наследием античности, а с ее государственно-политическим опытом

и относится к 1824—1826 гг. В центре этого краткого, но очень значительного цикла — римский

историк Корнелий Тацит (58? — после 117 гг.). А. О. Смирнова-Россет сохранила в своих вос-

поминаниях фразу Пушкина, относящуюся к этим годам: «В деревне я перечитывал Тацита и

других римских историков». Цикл включает следующие тексты: «Замечания на "Анналы"

Тацита», записку «О народном воспитании», письма — Вяземскому (24—25/ VI 1824 г.), Дельвигу

(23/ VII 1825 г.) и Плетнева Пушкину (14/ IV 1826 г.).

В Михайловские годы в центр внимания Пушкина выдвигается проблема отношений между

ценностями личной свободы и историей народа, историей государства, требующей от человека

подчинения ее объективному ходу. Поиски ее решения и вызвали интерес поэта к истории ранне-

императорского Рима и, в частности, к императору Тиберию (14—37 гг.), который, на взгляд

Пушкина, исходил из объективной исторической необходимости построения единого и

упорядоченного Римского государства и во имя этой цели шел на уничтожение тех, кто мог

препятствовать ее достижению. В традиции французского Просвещения XVIII в. и русского

декабризма Тацит, описавший этот процесс, воспринимался как «бич тиранов», т. е. как

разоблачитель Тиберия и защитник его противников из сенатски-республиканской оппозиции,

представавших в этой системе взглядов борцами за свободу. Выступив против сведения истории к

борьбе свободолюбия и тирании, Пушкин оказался здесь противником просветителей и де-

кабристов. Тиберия он ставит в сочинениях Михайловских лет очень высоко и пишет о нем так:

«Первое злодеяние его (замечает Тацит) было умерщвление Постума Агриппы, внука Августова.

Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной

необходимостью, то Тиберий прав». Все остальные положительные отзывы Пушкина о Тиберии

связаны с этой же мыслью и продиктованы ею.

Чтение Тацита в Михайловском шло параллельно с работой над «Борисом Годуновым» и

очевидным образом сказалось в трагедии: избрание Бориса на престол и поведение его при этом

(сцены 1 — 4) явно навеяны главами 11 — 13 первой книги «Анналов» Тацита. Определенные

моменты истории России, таким образом, вписывались в общий контекст европейской истории, а

деятели той и другой могли руководствоваться сходными мотивами. Сравнительно с

«Замечаниями» мотивы эти существенно меняются: преступления Тиберия у Тацита, как и Бориса

Годунова у Пушкина, не могут быть оправданы заботой о благе государства и народа, ибо в

конечном счете подлинное их благо с преступлением несовместимо.

376

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

237-

-237

Третий античный цикл в творчестве Пушкина занимает последние пять лет жизни поэта и

отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. Из 87 стихотворений, на-

писанных в 1833—1836 гг., с античностью связаны 21, или около 25 %. К ним надо прибавить

полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты — «Мы проводили

вечер на даче...», «Цезарь путешествовал...», «Египетские ночи» и рецензию на «Фракийские

элегии» В. Теплякова. Материал этот отличается некоторыми особенностями. Впервые столь

значительную роль играют переводы из древних авторов — их десять из Горация, Ювенала,

Анакреонта, из «Палатинской антологии». Большое место занимают вариации на антологические

темы — краткие красивые пластические зарисовки вроде переложения из Ксенофана

Колофонского «Чистый лоснится пол...», афоризмов застольной мудрости — «Бог веселый

винограда...», «Юноша! Скромно пируй...», или надгробные надписи, подобные эпитафии

«Славная флейта, Феон, здесь лежит...». Необычно высок удельный вес начатых и неоконченных

произведений — 5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических вещей. Среди античных авторов пре-

обладают поздние, а среди тем, особенно римских, — мотивы завершения античной цивилизации,

катастрофы, старости и смерти. Кассий не мог скорбеть о смерти Брута, так как покончил с собой

раньше него; он не был ранен ни вообще, ни тем более «очень больно», так как отпущенник убил

его сразу; о слезах Кассия не упоминает, кажется, ни один источник. Действительно: «Не помню

где, не помню как». Но с какой абсолютной внутренней точностью уловлено настроение, столь

типичное для многих римлян в годы гражданской войны сороковых годов I в. до н. э., — их

слезливость, слегка позерская, слегка истерическая чувствительность, которую они именно в эти

годы стали называть humanitas, постоянная нервная взвинченность, легкость самоубийства! И еще

один пример — стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права...»).

Углубленный его анализ

показывает, что важнейшие для поэта в последний год жизни мысли и

переживания, носящие глубоко лирический, внутренний характер, практически неотделимы от

образов и интонаций поэзии Горация, как бы пронизывающих поэтическое самосознание Пуш-

кина. Надо ли напоминать, что таково же во многом положение в почти тогда же написанном

стихотворении «Я памятник себе воздвиг...»?

Чем же объясняется концентрация античных мотивов в творчестве Пушкина последних лет жизни

и их особый характер — повышенная, как бы прощальная интенсивность, ориентация на

См.: Кибальник С. А. О стихотворении «Из Пиндемонти» // Пушкин и Гораций: Временник Пушкинской

комиссии. — М., 1979. — С. 147— 156.

377

перевод, т.е. на непосредственный контакт с художественной плотью эпохи, восприятие ее в

кризисных, предсмертных или посмертных, проявлениях?

Первая треть XIX в. в целом характеризуется изживанием антично-ориентированного компонента

европейской культуры и выходом на передний план более непосредственно жизненных сторон

культурно-исторического процесса. В этой атмосфере наглядно сопоставлялись две системы

критериев и ценностей. С античным наследием связывалось, как мы помним, представление о

высокой гражданской норме (в виде прямой верности ей или в виде демонстративных и условных

от нее отклонений), о классическом равновесии объективного и субъективного начал в жизни и

искусстве, о совершенстве эстетической формы как выраженном единстве личного таланта

художника и его общественной ответственности.

Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека,

важности условий его повседневной трудовой жизни, народно-национальной субстанции его

существования. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве

своего общеевропейского единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи личного

переживания, теряло в гармонизующей силе прекрасного.

Время Пушкина знаменует момент краткого неустойчивого, но классически совершенного

равновесия этих двух начал. Не случайно именно оно составило содержание величайшего

произведения Пушкина, открывающего заключительный период его творчества, — «Медного

всадника». И именно оно представлено в культурном контексте позднего Пушкина: в России —

Казаков и Росси, Венецианов и его школа, поэты пушкинской плеяды, и за пределами России —

Гегель и Гёте, Канова и Торвальдсен. Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от

первой из этих парадигм ко второй, тем самым — нарушение их равновесия и, следовательно,

исчезновение основы, на которой строились высшие духовные достижения эпохи, в их числе —

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

238-

-238

творчество Пушкина и сама его жизнь. Трагическое духовное напряжение, которым ознаменованы

жизнь и творчество Пушкина в последние годы, проистекало из ощущения, с одной стороны,

неразрывной связи поэта с античным каноном европейской культуры, с другой — из

невозможности продолжать творить на этой основе.

После Пушкина

В исторической судьбе античного наследия как слагаемого национальной культуры первая треть

XIX столетия знаменует особую, по сути дела заключительную, фазу. Преображенное в ходе 378

западноевропейского и русского культурного развития античное наследие предполагало верность

человека-гражданина высокой гражданской и патриотической норме, открытость личной духов-

ной жизни общественно-историческому содержанию, потребность в совершенстве эстетической

формы, в которую должны облекаться любые способы человеческого самовыражения. Этот строй

мировосприятия мог выражаться в непосредственно ему соответствовавших направлениях

классического искусства, этики героизма и подвига, в сопоставлении жизненной реальности с

высокой «античной» нормой или в формах, внешне ему противоположных, но внутренне с ним

связанных, — условной легкой поэзии, бегства на лоно природы, безмятежной свободы,

отвергающей суету, богатство, почести и т. д. В начале XIX в. весь этот тип духовности и

художественного переживания действительности в целом начал приходить во все более острое

противоречие с ходом истории, с жизненной реальностью, с создающим эту реальность типом

человека и его картиной мира. На смену античному канону шел иной, новый тип культуры. В

основе его лежало понимание ценности рядового человека, важности условий его повседневной

трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Это означало усиление: в

историческом самосознании понятий нации и народа; в искусстве — реализма; в понимании

общества — особой роли труда и производства; в восприятии личности — экзистенциальной

неповторимости каждого индивида.

Время Пушкина, т.е. условно первая треть XIX столетия, приходится на знаменательную эпоху,

когда эти два культурных типа еще представали в живом, творческом, напряженном сопоставле-

нии, в противоречии и равновесии одновременно. Эпоха была отмечена особой атмосферой и

особым, высочайшим уровнем развития литературы, искусства, культуры в целом, ибо на некото-

рый момент здесь возникло и задержалось живое равновесие равно необходимых сторон культуры

— ее тяготения к объективности, общественности, внятности, разумной ясности и признанию не-

повторимой субъективности человека, неадекватности его эффектному и организованному

риторическому слову, важности и привлекательности труда и быта такого человека, его

маленького

мирка.

Послепушкинскому поколению суждено было поставить точку — казалось, последнюю — в

процессе изживания античного наследия как важнейшего слагаемого национальной культуры. Из-

живание, однако, происходило исподволь. Поколение, пришедшее на смену пушкинскому, так

называемые люди сороковых годов, уже понимают несвоевременность античной тональности

современной им культуры, но еще не могут с ней расстаться до конца. Отсюда несколько черт,

которые характеризуют их отно-

379

шение к античному наследию. Таких черт можно назвать три: философское, эстетическое,

публицистическое развенчание классицизма; своеобразную трактовку темы Юга вообще и Италии

в частности; превращение античности и ее наследия из элемента общей культуры в предмет

специального научного познания и академического исследования.

На протяжении жизни одного поколения греко-римская тональность культуры оказалась

осознанной как омертвелая и исчерпанная. Процесс шел почти одновременно в Западной Европе и

России. «Римская история в сущности уже не отвечает нашему времени», — сказал Гёте

Эккерману в ноябре 1824 г. В это время Стендаль уже завершил статью «Расин и Шекспир»,

доказывавшую в сущности ту же мысль и воспринятую как своего рода манифест времени. В 1840

г. книга «Что такое собственность?» сделала знаменитым ее автора Пьера-Жозефа Прудона; одно

из центральных ее положений гласило: «Наступает конец античной цивилизации; земля обновится

под лучами нового солнца».

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

239-

-239

Подобное настроение господствует и в России. «Мы не греки и не римляне, и для нас другие

сказки надобны», — пишет в марте 1825 г., цитируя давнее стихотворение Карамзина, писатель-

декабрист Александр Бестужев-Марлинский. В седьмом «Философическом письме» (1829)

Чаадаев страстно утверждает, что античные образы, столь долго господствовавшие в культуре и

искусстве, должны быть решительно переоценены, ибо предстали теперь носителями

«отвратительного величия, чудовищных доблестей и нечистой красоты». Славянофилов в этой

связи упоминать излишне; их мировоззрение вообще, в принципе, исключало традиционный

взгляд на античность как на идеал и норму, но характерно, что и западники в эти годы разделяли

подобные настроения. Герцен пишет в 1830 г. о «страшной личности народа римского» и о его

«распадавшейся веси, которой все достояние в воспоминании, в прошедшем». Важным элементом

этого умонастроения было восприятие античного мира вообще и римского государства в част-

ности как гонителей христиан и тем самым как воплощение жестокой бездуховной силы,

неспособной не только смириться перед духовностью высшего порядка, принесенной в мир

христианством, но хотя бы даже ощутить ее присутствие. Про это — стихотворение Каролины

Павловой «Праздник Рима» (1855), «На развалинах цезарских палат» Фета (1856), про это же,

скорее всего, неоконченная поэма Лермонтова «Это случилось в последние годы могучего Рима...»

(1841?).

Восприятие архитектуры в эти годы менялось в том же направлении. В Петербурге еще полным

ходом шло сооружение архитектурных объектов официального назначения, целиком выдержан-

ных в классических антично-палладианских формах: арка Главного штаба (1829), здания Сената и

Синода на Сенатской площади

380

(1829— 1834), Александровская колонна (1834) и др. Но в том же 1834 г. на прилавках книжных

магазинов появились «Арабески» Н. В. Гоголя со статьей «Об архитектуре нынешнего времени».

«Неужели все то, что встречается в природе, — писал автор, — должно быть непременно только

колонна, купол и арка? <...> И этою архитектурой мы еще недавно тщеславились как

совершенством вкуса». Многие современники, судя по опубликованным в те годы материалам,

были вполне согласны с критикой Гоголя

Положительная программа, которую Гоголь противопоставлял отмирающему классицизму, была

фантастична и явно не опиралась на опыт строительства, которое представляло бы новую эсте-

тику, новый стиль. Между тем такой стиль постепенно складывался и вскоре начал воплощаться в

жизнь. В основе его лежало понятие «византизма». К реальным произведениям зодчества реально-

исторической Византии стиль этот прямого отношения не имел. Задача его была другая: так

изменить облик центральных районов обеих столиц и губернских городов России, чтобы, с одной

стороны, они продолжали производить монументальное, официально и исторически

величественное впечатление, а с другой — утратили антично-классицистический и в этом смысле

интернациональный, общеевропейский характер, сменили его на характер национальный,

основанный на ассоциациях с допетровской, московско-царской (а не петербургско-

императорской) архитектурой. Установка эта воплотилась особенно полно в деятельности архи-

тектора К. А. Тона и таких его сооружениях, как Большой Кремлевский дворец или

Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал в Москве.

За двадцать—тридцать лет изменились вкусы, материально-пространственная среда, герои и

персонажи литературы и искусства. Евгений Онегин любил «потолковать о Ювенале»; Макар

Девушкин о Ювенале слыхом не слыхал. Герои декабристов страдали от тирании и на борьбу с

ней призывали тень Брута; Акакий Акакиевич страдал от уличных воров и не мог призвать на

помощь никого, кроме будочника. Петербург пленял Батюшкова, а позже, в 1833 г., Пушкина «в

гранит одетою» Невой, «строгим, стройным видом» «дворцов и башен». Некрасов в 1859 г.

подтвердит: «Театры и дворцы, Нева и корабли» и добавит: «Нет одного — души».

«Конец античной цивилизации» наступил. Миру оставалось только «обновиться под лучами

нового солнца». Но именно с солнцем в России оказалось все не так просто...

Воскресает предо мною

Край иной — родимый край — Сновиденьем безобразным

Словно прадедов виною Скрылся север роковой,

Для сынов погибший рай

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) www.yanko.lib.ru || slavaaa@yandex.ru

Кузнецовой. — М.: Издательский центр «Академия», 2003. - 607 с.

240-

-240

См.: Лунина А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века. — Л., 1990.

381

Сводом легким и прекрасным Свет живительный я пью

Светит небо надо мной. И под чистыми лучами

Снова жадными очами Край волшебный узнаю.

Это стихотворение Ф.И.Тютчева с высокой долей вероятности датируется 1848 г. — тем самым

годом, в котором он усиленно работал над трактатом «Россия и Запад» и вскоре опубликовал в

виде отдельных статей две важнейшие его главы — «Россия и революция» (1849) и «Папство и

римский вопрос» (1850); тогда же им были написаны такие яркие политические стихотворения,

как «Море и утес» и «Русская география». Все эти тексты объединены одной идеей: «Давно уже в

Европе существуют только две действительные силы — революция и Россия»; «Теперь они

противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу»; от исхода этой

борьбы «зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества»; суть

революции — «принцип зла»: «самовластие человеческого Я», которое «заменило собой Бога» и

восходит к древнему Риму — «он и теперь, как был и всегда, корень Западного мира»; суть России

и ее народа — христианство, «способность к самоотвержению и самопожертвованию» и потому

Российская империя «всплывает святым ковчегом» над «громадным крушением западной

цивилизации». В названных выше стихах варьируется та же мысль, ее Тютчев будет развивать и в

последующие годы.

Как же сочетается она с настроением, содержанием одновременно написанного и отчасти

приведенного выше стихотворения? Может ли статься, что «родимый» и «волшебный» край — это

та самая римская Италия, которая представлялась политическому мыслителю Тютчеву корнем

западного мира и истоком зла, а «роковое» и «безобразное» привидение — северный антипод

этого «корня», чье религиозное и государственное бытие было для нашего автора воплощением

абсолютных духовных ценностей? Вопрос представляется тем более острым и трудным, потому

что отмеченное противоречие отнюдь не связано с одним-двумя изолированными текстами. Оно

проходит через все творчество Тютчева и через всю эпоху. Цитированное выше стихотворение

начинается словами: «Вновь твои я вижу очи, / И один твой южный взгляд / Киммерийской

грустной ночи / Вмиг развеял сонный хлад». Выражение «Киммерийская ночь» отсылало к

устойчивому образу латинской поэзии, где оно употреблялось для обозначения северного сумрака,

варварства и безлюдья (Вергилий. Комар, 231 — 232; Овидий. Письма с Понта, IV, 10, 1 — 2). В

характеристиках «Севера» у Тютчева, действительно, настойчиво повторяется слово

«безлюдный»: «Месяц встал и из тумана осветил безлюдный край...»; «Не этот край безлюдный /

Был для души моей родимым краем...»; «И жизнь твоя пройдет незримо / В краю безлюдном,

безымянном...». Это чувство распространяется даже на местности

382

России, знакомые Тютчеву с детства: «Итак, опять увиделся я с вами, / Места немилые, хоть и

родные...». «Ах, и не в эту землю я сложил / Все, чем я жил и чем я дорожил». Стремления его на-

правлены в другую сторону: «Туда, туда на милый Юг».

«Юг» Тютчева географически конкретен — это, в сущности, всегда итальянское

Средиземноморье. Он конкретен и исторически, ибо насыщен деталями, связывающими его с

древним Римом, — от упоминания о такой типичной особенности римской архитектуры, как арка,

до стихов, посвященных Цицерону. Он, наконец, связан с основной тональностью поэзии

молодого и зрелого Тютчева, где такую значительную роль играют темы страсти, жара, грозы,

энергии; в атмосфере Юга они выступают особенно естественно и ярко: «И в радужных лучах и в

самом небе Рима / Все та ж высокая, безоблачная твердь»; «Теперь на солнце пламенеет /

Роскошный Генуи залив»; «О этот юг, о эта Ницца!.. / О как их блеск меня тревожит!» Вспомним

и строки: «Снова жадными очами свет живительный я пью» и многие другие.

Рядом со складывающимся философски-политическим мировоззрением, ориентированным на

такую исключительность России, которая вела к отрицанию западноевропейской исторической

традиции и ее истока — античности, продолжает жить культурное и художественное

мироощущение общеевропейского единства. В его рамках восприятие античности как ценности

сохраняется, но теперь уже не в виде универсальной базы культуры, а в виде эмоционально

переживаемой противоположности николаевскому режиму в России. Образ античного Рима как