Крадин Н. Империя Хунну

Подождите немного. Документ загружается.

из так называемых черт «звериного» скифского стиля (олени с подогнутыми ногами,

грифоны) попадают в культуру «ордосских бронз» с запада, однако многие черты

погребального обряда и предметы искусства (ажурные поясные пряжки, пряжки,

изображающие свернувшегося тигра) имеют местную специфику. Большинство авторов

не без оснований полагают, что территория первоначального распространения

«протохуннской» культуры (культур) включала северную часть провинции Шаньси, Ордос

и степи к северу от Инь-шаня [Тянь Гуанцзинь 1983; У Энь 1983; 1990; Комиссаров 1989,

Ковалев 1992; 1999; Варенов 1995; 1996; Коновалов 1996; и др.].

Изучая изображения различных предметов вооружения на так называемых

«оленных камнях» – стилизованных каменных скульптурах, – А.В. Варенов предположил,

что если рассматривать различные категории оружия (кинжалы, топоры, ножи) не по

отдельности, а в совокупности, то можно наметить устойчивые группировки находок в

пределах ограниченной территории. Результаты анализа подтвердили первоначальное

предположение. На территории китайских провинций Шэньси, Шаньси, Хэбэй и частично

Ляонин удалось вычленить пять таких локальных групп. Вполне вероятно, что это

отражает существование во II – начале I тыс. до н.э. «варварских» объединений. К

сожалению, в настоящее время имеющихся археологических данных еще недостаточно.

Поэтому, по мнению А.В. Варенова, пока не представляется возможным отождествить эти

группы с северными «варварскими» народами, известными по надписям на знаменитых

гадательных костях [1996: 3-6].

По всей видимости, в период V–III вв. до н.э. складывается «ядро» хуннской

политии, на основе которой впоследствии произошло образование кочевой империи. На

это указывает ряд обстоятельств.

(1) Возникновение такого крупного политического образования, как Хуннская

держава, предполагает существование определенной этнополитической базы, на основе

которой в течение некоторого времени складывались предпосылки для последующей

политической интеграции в имперскую конфедерацию.

(2) Хуннская политая, в период, предшествовавший воцарению Модэ, при

правлении Тоуманя и даже, видимо, ранее, в серединеIII в. до н.э. [Сыма Цянь

1996:258,260] предстает как сложившаяся централизованная политическая система с

существующей социальной стратификацией, разработанной иерархической системой

управления (Модэ, например, получил должность темника), сложившимися

институтами высшей власти (титул шаньюй, принципы наследования и другие факты,

изложенные, в частности, в 110-м цзюане «Ши цзи* в фрагменте о молодом Модэ).

(3) Косвенным образом последний тезис подтверждают исследования

китайских археологов хуннских (или хунноподобных) памятников во Внутренней

Монголии в период «борющихся царств».Уже в эту эпоху в хуннском обществе

существовали значительные социальные различия, прослеживаемые в погребальном

обряде. Погребения кочевой аристократии и вождей содержали многочисленные

украшения из золота и бронзы (только в могильнике Алучжайдэн (аймак Ханцзинь) было

218 предметов общим весом более 4 кг), встречаются предметы, специально сделанные

для вождей (пластина с надписью титула «шао фу», украшения для церемониальной

шапки, которые носили хуннские вожди, и др.)[Тянь Гуанцзинь, Го Сусинь 1980; 1980а].

(4) Согласно китайским летописцам хунну начали набеги еще в эпоху Чжоу и

Цинь [Лидай 1958: 229; Материалы 1973: 39].Периодически они усиливались, временами

ослабевали [Лидай1958: 17; Бичурин 1950а: 48; Материалы 1968: 39]. Еще в серединеIII в.

до н.э. хунну представляли большую угрозу для южных соседей и успешно грабили

приграничные районы китайскихцарств. Однако в 81-м цзюане *Ши Цзи» сообщается, что

Ли Myразбил хунну и уничтожил более 100 000 хуннских всадников[Сыма Цянь 1996: 258,

260]. Скорее всего, достижения китайского полководца сильно преувеличены, но,

возможно, косвенно это свидетельствует о силе хуннского объединения в указанную

эпоху. Можно согласиться с выводом Л.Н. Гумилева, что после этого власть в степи

перешла к дунху [1960: 53].

Следовательно, сложная политическая система сложилась у хунну еще до

возникновения державы Модэ на рубеже III–II вв. до н.э. Что же тогда послужило

причиной к консолидации степных племен в единую кочевую империю?

Предпосылки образования кочевой империи

Политическая интеграция и последующее возникновение ранней

государственности зависят от многих внутренних и внешних факторов, к числу которых

наиболее часто относят благоприятные

Е.И. Кычанов сообщает, что до III в. до н.э. хуннские вожди именовались в китайских

источниках термином цзюньчжан («государь-старейшина») [1977: 6].

[32]

экологические условия, производящее (как правило) хозяйство, плотность

народонаселения, развитую технологию, ирригацию, войны, завоевания и внешнее

давление, культурное влияние, внешнюю торговлю, кастовую эндогамию и др. [Service

1975; Claessen, Skalnik 1978; 1981; Хазанов 1979; Haas 1982; Васильев 1983; Gailey,

Pa„erson 1988; Павленко 1989; Коротаев 1991; 1997; Claessen 2000; и др.].

Данные факторы были выделены главным образом на основе изучения процессов

политогенеза у оседло-земледельческих народов. Их роль в социальной эволюции

кочевых обществ отличалась определенной спецификой. Так, активность кочевников

нередко связывают с глобальными климатическими изменениями (усыха-ние по А.

Тойнби [1991] и Г. Грумм-Гржимайло [1926], увлажнение по Л.Н. Гумилеву [1993: 237–340

и др.]). Однако современные палеогеографические данные не подтверждают жесткой

корреляции глобальных периодов усыхания/увлажнения степи с временами

упадка/расцвета кочевых империй [Динесман и др. 1989: 204– 254; Иванов, Васильев

1995: табл. 24, 25].

По уровню технологического развития номады сильно отставали от своих оседлых

соседей, но именно такие «орудия труда» скотоводческого хозяйства, как лошадь и

верблюд, обусловили мобильность и некоторое военное преобладание кочевников над

земледельцами в Евразии и Северной Африке в доиндустриальную эпоху [Je„mar 1966;

Khazanov 1990]. Кроме этого, в военной технологии древние и средневековые кочевники

совсем не уступали, а часто даже превосходили своих оседлых соседей.

Не совсем ясна роль демографического фактора в политогенезе номадов,

поскольку рост поголовья скота происходил быстрее увеличения народонаселения,

приводя при этом к стравливанию травостоя и к кризису экосистемы и общества. С другой

стороны, численность кочевников была намного ниже численности земледельцев и

горожан (например, население империи Юань составляло около 60 млн человек, тогда

как монголов было всего около 1,5– 2 млн человек Щалай 1983: 55–57; Кульпин 1990:

прил. III]). Для номадов более характерна такая плотность населения, которая у

земледельцев чаще встречается в доиерархических типах общества и в вождествах

разной степени сложности [Коротаев 1991: табл. VII, XI]. Но в то же самое время номады

могли выделить в армию более 3/4 взрослых мужчин [Семенюк 1958: 66], что

увеличивало их военную силу и возможность подчинения своих оседлых соседей.

Количество подобных несоответствий и парадоксов без труда можно увеличить.

[33]

В целом специфика процессов политической интеграции у кочевников-скотоводов

была обусловлена особенностями экологии аридных зон Евразии. Кочевое скотоводство

отличается значительной нестабильностью, сильно зависит от природно-климатических

колебаний. В этом нет особой разницы между древними, средневековыми и более

поздними номадами [Хазанов 1975: 149–150; Крадин 1992: 52–53]. Не были в данном

случае исключением и хунну. Суровые природные условия их существования наводили

ужас и тоску на китайских военачальников, путешественников и дипломатов [Лидай 1958:

29, 32, 229, 255, 264; Бичурин 1950а: 55, 60, 94, 108; Материалы 1968: 44, 48; 1973: 40, 59,

67], а источники образно рисуют картину бедствий, регулярно приносимых

климатическими неурядицами. Так, например, под 46 г. н.э. сообщается:

«В землях сюнну несколько лет была засуха и саранча; земля на несколько

тысяч ли лежала голая, деревья и травы посохли, народ и скот голодали и болели, от

чего умерли и пала большая часть (народа и скота)» [Лидай 1958: 678; Бичурин

1950а: 117; Материалы 1973: 70].

В целом летописи позволяют подсчитать (для тех лет, где есть соответствующие

данные), что у хунну природные катаклизмы случались примерно раз в десять лет [Лидай

1958:48, 191–192,207, 219-221, 255, 678-679, 692; Бичурин 1950а: 71, 76-77, 82-83, 91-93,

107, 117, 119, 123, 127; Материалы 1968: 59; 1973: 22-23, 28–29, 36–37, 39, 59, 70, 72, 77,

81, 149]. К сожалению, этот вывод нельзя корректно сопоставить с другими данными,

поскольку в моем распоряжении имеются лишь две относительно представительные

выборки: по казахам [Слудский 1953; Шахматов 1955] и оленеводам Северной Евразии

[Крупник 1989:128–140], у которых повторяемость массовых падежей скота вследствие

джутов и иных причин составляла примерно один раз в 10–12 лет. Однако, кроме

вышецитированных исследователей, о цикличном характере скотоводческой экономики

писали и другие авторы [см., например: Косарев 1991: 47; Масанов 1995а: 100;

Ситнянский 1988: 130–131]. Есть мнение, что с джутом связан двенадцатиричный

годичный цикл [Шахматов 1955], а год Зайца является годом джута [Масанов 1995а: 100;

Ситнянский 1998: 131]. Не исключено, что данная периодичность связана с 11-летним

циклом колебания солнечной активности [Эйгенсон 1957; Чистяков 1996; и др.].

В таком случае можно вывести обобщенную тенденцию, согласно которой у

кочевников примерно каждые 10–12 лет из-за холодов,

[34]

снежных бурь, засух и т.д. случался массовый падеж скота. Как правило, гибло до

половины от поголовья всего стада. На восстановление требовалось примерно 10–13 лет.

Поэтому можно предположить, что численность скота после заполнения экологической

зоны теоретически должна была циклически колебаться вокруг определенной отметки.

Она то увеличивалась в результате благоприятных условий, то сокращалась вследствие

неблагоприятных факторов. Ни о каком постепенном увеличении прибавочного продукта

и последовательном росте «производительных сил» у кочевников не могло быть и речи.

Увеличение производства при кочевом скотоводстве больше определяется

естественными природными условиями обитания, нежели количеством вложенной

человеческой энергии. Кочевое скотоводство представляет собой природный процесс,

который специфически контролируется человеческой деятельностью, но основа этого

процесса детерминирована экологическими и биологическими факторами. По этой

причине экономика кочевых обществ может развиваться только за счет расширения

используемых пастбищных ресурсов. А поскольку такие ресурсы небезграничны, то все

пригодные для скотоводства земли были в течение определенного времени освоены.

Сложился динамический баланс между размерами пастбищ, количеством стад и

численностью номадов и их семей, кочевавших на данной территории. Сами кочевники

эмпирически хорошо осознавали данную зависимость. «Без травы нет скота, без скота нет

пищи», – гласит монгольская пословица [цит. по: Khazanov 1984/1994: 71].

С другой стороны, слабое развитие технологии также является барьером на пути

стадиальной эволюции кочевых обществ, так как в развитии общества всегда существуют

пределы, которые невозможно преодолеть без введения технологических инноваций.

Орудия труда в оседло-земледельческих обществах прошли длительную эволюцию от

палки-копалки и мотыги до сложной машинной техники и персональных компьютеров,

тогда как у кочевников-скотоводов скудный набор орудий труда практически не

изменился со времен древности вплоть до наших дней [Фурсов 1976: 39–40]. То же самое

можно сказать и в отношении различных пород животных, которые скорее являлись

следствием биологической адаптации к конкретным экологическим условиям, чем

зависели от селекции скотоводов [Нестеров 1990: 38; Крадин 1992: 50-51; Тайшин,

Лхасаранов 1997: 19-20].

Для кочевых обществ была характерна недифференцированность экономической

специализации. Разумеется, у скотоводческих народов

[35]

можно наблюдать некоторое разделение на мужской (война, выпас скота) и женский

(домашнее хозяйство) труд, хотя факты свидетельствуют, что когда мужчины были заняты

грабежами и войной, скот пасли подростки или женщины. Известно также, что у номадов

присутствовали некоторые формы освобождения от участия в физическом труде лиц,

занятых управленческой деятельностью и выполнением идеологических функций. Однако

специфика скотоводства предполагала в основном труд внутри локальных домохозяйств

или минимальных общин, при эпизодической необходимости кооперации коллективных

усилий (облавные охоты, водопой скота).

Развитие ремесел у номадов сильно уступало ремесленному производству у

земледельческо-городских народов, что обусловлено, в первую очередь, подвижным

образом жизни. Об этом, в частности, свидетельствуют сравнительно-исторические

исследования до-индустриальных обществ Востока [Алаев 1982: 27]. Во многих

скотоводческих обществах ремесло так и не выделилось в специализированную

экономическую подсистему. Каждый номад самостоятельно изготовлял несложную

утварь. К сожалению, в источниках нет таких данных относительно хунну, однако

известно, что у ближайших соседей хунну – ухуаней

«взрослые умеют делать луки, стрелы, седла, уздечки, ковать оружие из

металла и железа, могут вышивать по коже, делать узорчатые вышивки, ткать

шерстяные ткани» [Материалы 1984: 327].

Как известно, монголы в период империи наиболее квалифицированную часть

ремесленников захватывали в завоеванных странах и сгоняли со всего мира в свои

степные города, но внутри собственного кочевого общества ремесло находилось в

неотделенном состоянии от скотоводческого труда. Покорители Евразии сами

изготавливали каркасы для юрт, мастерили уздечки, путы, седла, ведра, другую бытовую

утварь, предметы охотничьего и военного снаряжения (стрелы и луки, ножи, щиты и

копья и др.) [Цалай 1983: 97]. Ситуация не изменилась и через несколько столетий. В

конце ХГХ в. Н.М. Пржевальский писал:

«Промышленность у них самая ничтожная и ограничивается только выделкой

некоторых предметов, необходимых в домашнем быту, как то: кож, войлоков,

седел, узд, луков; изредка приготовляют огнива и ножи» [1875: 40].

Точно такую же картину увидел в 1918 г. И.М. Майский. По его словам, каждая

юрта являлась самостоятельной мастерской, но

[36]

ремесленная специализация не выкристаллизовалась в сколько-нибудь значительные

формы.

«Кое-где в стране... имелись столяры, плотники, кузнецы, ювелиры,

сапожники и т.д. Однако ремесленное производство было настолько слабым, что о

его народнохозяйственном значении говорить трудно. Чрезвычайно характерно, что

монгольский ремесленник обычно бывал мастером на все руки: он и плотник, и

кузнец, и башмачник... Сами монголы занимаются примитивной переработкой

продуктов животноводства – катают кошмы, выделывают овчины, мерлушки,

сыромять, ремни, прядут нитки, – но это производство обслуживает лишь их

собственные потребности и носит вполне кустарный характер: здесь почти каждая

юрта является мастерской; ремесленная специализация еще не успела

выкристаллизоваться в сколько-нибудь законченные формы» [1921: 190, 220].

Подобных примеров можно привести еще очень, очень много.

По этой причине можно полагать, что, скорее всего, аналогичным образом дело

обстояло и у хунну. В то же время это не означает, что в хуннском обществе ремесло

отсутствовало вообще. Исследования, в частности С.С. Миняева [1982], показывают, что

хуннское общество обладало развитой местной цветной металлургией, корни которой

уходят в «позднескифское» время. Миняеву удалось выявить несколько самостоятельных

центров бронзоли-тейного производства (Иволга, Джида, Чикой и др.). В то же время он

признает, что масштабы развитости хуннской цветной металлургии (отсутствие кварталов

ремесленников и пр.) уступали оседло-земледельческим цивилизациям. Кто же

конкретно занимался металлургией – сами хунну, пленники или мигранты из Китая,

бродячие ремесленники или же оседлое население Забайкалья – пока на этот вопрос

сколько-нибудь точного ответа нет. Можно только предполагать, основываясь на

изучении материалов Ивол-гинского могильника, что это не были кочевники хунну.

Подобные выводы можно сделать в отношении хуннского гончарства.

Исследователями хорошо изучена эта самая массовая категория археологического

материала [Доржсурэн 1961; Коновалов 1976:193– 198; Давыдова 1985: 38–43; Кубарев,

Журавлева 1986; Дьякова, Коновалов 1988; Худяков 1989:135–140; и др.]. В хуннской

керамике вьзделяются два «пласта»: более ранний генетически восходит к аборигенным

культурам; второй, более поздний, связан с ханьским гончарством [Дьякова 1993: 275–

276; Филиппова, Амоголонов 2000].

Таким образом, скотоводческая экономика эволюционировала в границах

простого воспроизводства, ограниченного емкостью экологический зоны. При этом перед

номадами всегда существовала

[37]

реальная опасность экологического стресса. Для разрешения этих проблем номадам

приходилось включать социальные механизмы регулирования (например, ограничение

рождаемости) и/или привлекать дополнительные источники существования.

Это могли быть иные формы хозяйства: охота, рыболовство и земледелие. Охоту

номады любили, и часто она была для них тренировкой военных навыков. Но земледелие

и рыболовство предполагали оседлость, а на оседлость номадов могли вынудить только

исключительные обстоятельства. Они относились к оседлости с презрением. Чаще

кочевники предпочитали развивать земледельческую экономику внутри своего общества

путем включения в его состав мигрантов или пленников из соседних оседлых государств.

Такие поселки зафиксированы у многих номадов Евразии и в аридных зонах Африки.

Были подобные населенные пункты и у хунну (см. следующую главу).

В целом, если руководствоваться вышеперечисленным набором факторов

политогенеза, то можно сделать вывод, что главные внутренние предпосылки

складывания государственности (экология, демографический оптимум, рост

прибавочного продукта, развитие ремесла) у кочевников отсутствовали. Какие же

причины толкали тогда кочевников на разрушительные походы, на массовые

переселения и на создание могущественных степных империй? Отвечая на эти вопросы,

необходимо учитывать следующие важные факторы.

(1) Этноисторические исследования современных пастушеских народов

Передней Азии и Африки показывают, что экстенсивная номадная экономика, низкая

плотность населения, отсутствие оседлости не предполагают необходимости развития

сколько-нибудь легитимизированной иерархии. Следовательно, можно согласиться с

мнениями тех исследователей, которые полагают, что потребность в государственности

не была внутренне необходимой для кочевников [Laˆmore 1940; Bacon 1958; Марков

1976; Buruham1979; Irons 1979; Khazanov 1984/1994; Fletcher 1986; Bar‰eld 1992;Крадин

1992; 1994a; Голден 1993; Масанов 1995а; и др.].

(2) Степень централизации кочевников прямо пропорциональна величине

соседней земледельческой цивилизации. С точки зрения мир-системного подхода,

кочевники всегда занимали место «полупериферии», которая объединяла в единое

пространство различные региональные экономики (локальные цивилизации, «мир-

империи»). В каждой локальной региональной зоне политическая структурированность

кочевой «полупериферии» была прямо пропорциональна размерам «ядра». Кочевники

Северной Африки и Передней Азии для того, чтобы торговать с оазисами или нападать

[38]

на них, объединялись в племенные конфедерации или вождества; номады

восточноевропейских степей, существовавшие на окраинах античных государств,

Византии и Руси, создавали «квазиимперские» государствоподобные структуры, а в

Центральной Азии, например, таким средством адаптации стала «кочевая империя»

[Grousset 1939; Laˆmore 1940; Bai‰eld 1981; 1992; Khazanov 1984/1994; Фурсов 1988;

1995; Крадин 1992; 1994а; Годден 1993; и др.].

(3) Имперская и «квазиимперская» организации у номадов Евразии

развивались только в эпоху «осевого времени» [Ясперс1991] с середины I тыс. до н.э.,

когда создавались могущественные земледельческие империи (Цинь в Китае, Маурьев в

Индии, эллинистические государства в Малой Азии, Римская империя наЗападе), и в тех

регионах, где, во-первых, существовали достаточно большие пространства,

благоприятные для занятия кочевым скотоводством (Причерноморье, поволжские степи,

Халха-Монголияи т.д.), и, во-вторых, номады были вынуждены иметь длительные

активные контакты с более высокоорганизованными земледельческо-городскими

обществами (скифы и древневосточные и античные государства, кочевники Центральной

Азии и Китай, гунны и Римская империя, арабы, хазары, турки и Византия и пр.).

(4) Прослеживается синхронность процессов роста и упадка земледельческих

«мир-империй» степной «полупериферии». Империя Хань и держава Хунну появились в

течение одного десятилетия. Тюркский каганат возник как раз в то время, когда Китай был

объединен под властью династий Суй, а затем Тан. Аналогичным образом Степь и Китай

вступали в периоды анархии в пределах небольшого промежутка времени один за

другим. Когда в Китае начинались смуты и экономический кризис, система

дистанционной эксплуатации кочевников переставала работать, и имперская

конфедерация разваливалась на отдельные племена до тех пор, пока не

восстанавливались мир и порядок на юге [Bar‰eld 1992].

(5) Кроме этих генеральных закономерностей важную роль играли другие

факторы (экология, климат, политическая ситуация, личные качества политических

лидеров и даже везение), которые определяли ход исторического развития в каждом

конкретном случае. Однако один из этой группы факторов следует выделить особо.

Поскольку военные победы кочевых империй зависели, во-первых, от

дисциплинированности военных подразделений и, во-вторых, лояльности подданных,

которые были отделены как друг от друга, так и от «ставки» правителя большими

расстояниями, это предполагало необходимость твердой централизованной системы

[39]

власти в кочевом обществе. Поэтому в истории евразийских степей можно проследить

реальную корреляцию между военной политической мощью различных кочевых империй

и талантливостью степных лидеров, возглавлявших эти образования (Атей у скифов,

Аттила у гуннов, Таныиихуай у сяньбийцев, Темучжин у монголов и др.) [Радлов 1893: 73–

75; Laˆmore 1940: 513; Pritsak 1952: 51; Sinor 1970: 99; Lingner 1982: 705; и др.].

История Хуннской державы является ярким примером, иллюстрирующим данную

концепцию. В течение многих столетий древние китайцы и северные «варвары»

соседствовали друг с другом. Периоды мирных торговых связей сменялись войнами

между ними, набегами степняков и наоборот. Однако на протяжении многих веков

кочевники не нуждались в империальной власти. Для этого не было никакой

необходимости. Почему же хунну создали на рубеже III–II вв. до н.э. свою степную

империю?

Главная причина образования первой в истории Центральной Азии кочевой

империи находилась за пределами степного мира. К середине I тыс. до н.э. на

Среднекитайской равнине сложились реальные предпосылки для формирования единого

древнекитайского этноса. К этому времени жители практически всех древнекитайских

царств осознали себя единым народом (хуася), который отличен по языку и культуре от

окружающих «варваров». Чуть позже национальное единство было подкреплено

политическим объединением. Лидерство в этих процессах принадлежало царству Цинь. В

228 г. до н.э. было разгромлено царство Чжао, в 225 г. пало царство Вэй, через два года –

Чу, еще через год – Янь. В 221 г. до н.э. было покорено царство Ци и, наконец, были

завершены кровопролитные междоусобные войны V–III вв. (период «Воюющих царств») и

впервые в истории Поднебесной было создано централизованное общекитайское

государство – империя Цинь.

Появление мощного соседа на Среднекитайской равнине грозило хунну и другим

номадам серьезными проблемами. Раньше, в период «воюющих царств», китайцы

главным образом были заняты внутренними проблемами, а кочевники могли время от

времени совершать успешные набеги на юг либо торговать с земледельцами, чтобы

получать необходимую скотоводам ремесленно-земледельческую продукцию. Теперь же

номадам противостояло единое мощное экспансионистское государство. Это государство

имело прочную централизованную экономическую базу, обладало многочисленной

вымуштрованной армией с опытными военачальниками и вело активную внешнюю

завоевательную политику. Таким образом, баланс

[40]