Колодич Е.Н., Костюкович А.А. Психология семьи: Учебно-методическое пособие

Подождите немного. Документ загружается.

проявлений данной наклонности или конфликта, помощь ему в осознании ее

навязчивой природы и предоставление ему возможности оценить как ее

субъективную ценность для него, так и ее неблагоприятные последствия.

Пациент, обнаружив невротическую черту, склонен избегать ее исследования,

немедленно подменяя его вопросом: “Как она возникла?” Осознает ли он это или

нет, но он надеется решить данную проблему, обратившись к истории ее

происхождения. Аналитик должен удерживать его от такого бегства в прошлое и

побуждать его вначале исследовать, в чем она состоит, другими словами,

познакомиться с этой особенностью самой по себе. Он должен узнать

специфические формы ее проявления, способы, которые он использует, чтобы ее

спрятать, и его собственные отношения к ней. Если, например, стало ясно, что

пациент боится быть уступчивым, он должен понять, до какой степени он

испытывает негодование, боязнь и презрение к любой форме собственного

самоуничижения. Он должен осознать те препятствия, которые он бессознательно

воздвиг с целью устранения из своей жизни любой возможности уступчивого

поведения и всего, что связано с наклонностями к уступчивости. Тогда он станет

понимать, что все эти явно различные отношения служат одной цели; поймет, как

он омертвил свою чуткость к другим до того, что перестал понимать их чувства,

желания или реакции; как это сделало его крайне невнимательным к другим; как он

задушил всякое чувство любви к людям, так же как и всякое желание нравиться им;

как он пренебрежительно относится к нежным чувствам и добродетели в других

людях; как он склонен автоматически отказывать в просьбах; как в личных

взаимоотношениях он считает, что имеет право быть угрюмым, критичным и

требовательным, но отрицает за своим партнером какое-либо право на это. Или если

в центр рассмотрения попадает свойственное пациенту чувство всемогущества,

недостаточно, чтобы он осознал само наличие этого чувства. Он должен ясно

увидеть, как с утра до ночи он ставит перед собой невыполнимые задачи; как,

например, он думает, что должен суметь написать блестящую статью на сложную

тему невероятно быстро; как он ожидает, что будет непринужденным и

блистательным, несмотря на то, что совершенно выдохся; как в анализе он ожидает

разрешения проблемы уже в тот самый момент, как ее увидел.

Далее, пациент должен осознать, что его тянет действовать в соответствии с

данной наклонностью, независимо от его собственного желания или высших

интересов, а часто и вопреки им. Он должен осознать, что такого рода навязчивость

наклонностей обычно не обладает избирательностью и никак не соотносится с

фактическими условиями. Он должен видеть, например, что его придирчивость

направлена в равной мере как на друзей, так и на врагов; что он бранит партнера

независимо от того, как ведет себя последний: если партнер дружелюбен, он

подозревает, что тот чувствует себя в чем-то виноватым; если он отстаивает свои

права, он деспотичен; если он уступает, он – “слабак”; если ему нравится проводить

с ним время, он слишком легко доступен; если он отказывает в чем-то, он жаден и

так далее. Или, если обсуждается отношение, связанное с неуверенностью и

сомнениями пациента в том, что он нужен или желанен другим, он должен

осознать, что это отношение сохраняется, несмотря на все свидетельства обратного.

Понимание навязчивой природы наклонности включает в себя также осознание

реакций на ее фрустрацию. Если, например, возникшая наклонность связана с

потребностью пациента в любви и привязанности, он увидит, что при любом

признаке отвержения или уменьшения дружеского расположения он теряется и

пугается, даже если этот признак совсем пустяковый или данный человек крайне

мало для него значит.

В то время как первый из этих шагов показывает пациенту глубину его данной

конкретной проблемы, второй создает в его сознании картину сил, стоящих за этой

проблемой. Оба шага вызывают заинтересованность в дальнейшем исследовании.

Когда дело дойдет до исследования субъективной ценности данной

наклонности, сам пациент будет часто добровольно, с огромной готовностью

предлагать информацию. Он может подчеркивать, что его попытки восставать и

открыто не повиноваться власти и всему, напоминающему принуждение, были

необходимы и в действительности спасительны для его жизни, потому что в

противном случае он был бы задавлен деспотичным родителем; что представления

о собственном превосходстве помогали и до сих пор помогают ему поддерживать

жизнь перед лицом потери уважения к себе; что его отстраненность или отношение

ко многому по типу “меня не касается” защищает его от боли и оскорбления.

Правда, ассоциации такого рода проникнуты духом самозащиты, но они также

проясняют некоторые существенные моменты. Они что-то говорят нам о причинах

появления в первую очередь данного отношения, тем самым показывая нам его

ценность в истории развития пациента и давая нам возможность лучше понять само

развитие. Но, кроме того, они намечают путь к пониманию тех функций данной

наклонности, которые она несет в настоящее время. С точки зрения терапии, эти

функции представляют первостепенный интерес. Ни одна невротическая

наклонность и ни один конфликт не являются просто следом прошлого, как бы

привычкой, которая, однажды возникнув, продолжает существовать. Мы можем

быть уверены, что внутри существующей структуры характера в ней есть насущная

необходимость. Одно только знание причин, по которым первоначально развилась

данная невротическая особенность, может иметь не более чем второстепенное

значение, так как мы должны изменить силы, которые действуют в настоящем.

По большей части субъективная ценность всякой невротической позиции

заключается в том, что она уравновешивает некоторую другую невротическую

тенденцию. Поэтому детальное понимание этой ценности укажет, как поступать в

каждом частном случае. Если, например, мы знаем, что пациент не может

отказаться от чувства собственного всемогущества, потому что оно дает ему

возможность ошибочно принимать свои потенциальные возможности за реальные,

свои грандиозные проекты за действительные свершения, мы будем знать, что

должны исследовать, в какой степени он живет в воображаемом мире. И если он

позволит нам увидеть, что живет так для того, чтобы гарантировать себя от неудачи,

наше внимание будет направлено на факторы, которые заставляют его не только

предчувствовать неудачи, но и находиться в постоянном страхе перед ними.

Наиболее важный терапевтический шаг состоит в том, чтобы подвести

пациента к возможности увидеть оборотную сторону “медали”: отнимающие у него

силы и способности невротические стремления и конфликты. К этому моменту

часть этой работы уже будет выполнена в ходе предыдущих шагов; но существенно

важно, чтобы эта картина была полной во всех своих деталях. Лишь тогда пациент

действительно ощутит потребность изменения. Ввиду того, что каждый невротик

стремится сохранить status quo, требуется достаточно сильная побудительная

причина для того, чтобы перевесить препятствующие выздоровлению силы. Однако

такая побудительная сила может исходить только из его желания достичь

внутренней свободы, счастья и развития и из осознания того, что любая

невротическая проблема стоит как препятствие на пути такого осуществления. Так,

если он склонен к унижающей критике, он должен видеть, как она ослабляет его

уважение к себе и лишает его надежды; как она заставляет его ощущать себя

ненужным, принуждает его страдать от плохого обращения, что, в свою очередь,

делает его мстительным; как она парализует его желание и способность работать;

как, чтобы не скатиться в пучину презрения к себе, он вынужден прибегать к таким

формам защиты, как самовозвеличивание, отдаление от самого себя и ощущение

собственной нереальности, закрепляя таким образом свой невроз навечно.

Сходным образом, когда в ходе аналитического процесса становится виден

данный конфликт, необходимо побудить пациента осознать влияние этого

конфликта на его жизнь. В случае конфликта между самоуничижительными

наклонностями и потребностью в триумфе должны быть проработаны и поняты все

сковывающие внутренние запреты, неотъемлемо присутствующие в

инвертированном садизме. Пациент должен видеть, как на каждое

самоуничижительное побуждение он реагирует презрением к себе и яростью на того

человека, перед которым раболепствует; и как, с другой стороны, на каждую

попытку торжества и триумфа над кем-то он реагирует чувством ужаса на себя

самого и страхом возмездия.

Иногда случается так, что, даже осознав весь спектр неблагоприятных

последствий, пациент не обнаруживает заинтересованности в преодолении данного

невротического отношения. Вместо этого проблема как бы постепенно исчезает из

поля зрения. Почти незаметным образом он отодвигает ее в сторону, ничего не

достигая при этом. Ввиду того, что перед ним открылся весь тот вред, который он

наносит себе, отсутствие у него какого-либо отклика поразительно. Тем не менее,

если аналитик не слишком проницателен в опознании такого рода реакций,

отсутствие интереса со стороны пациента может остаться незамеченным. Пациент

поднимает новую тему, аналитик следует за ним, пока они снова не заходят в

аналогичный тупик. Лишь много позднее аналитик начнет осознавать, что те

изменения, которые произошли в пациенте, несоразмерны объему выполненной

работы.

Если аналитик знает, что иногда может иметь место реакция такого рода, он

спросит себя, действие каких внутренних факторов пациента мешает ему принять

необходимость изменения данного отношения, влекущего вереницу вредных

последствий. Обычно имеется несколько таких факторов, и их можно

прорабатывать лишь шаг за шагом. Пациент все еще может быть слишком

парализован своей безнадежностью, чтобы рассматривать возможность изменения.

Его стремление одержать верх и испытать торжество над аналитиком, сорвать его

намерения, оставить его в дураках может быть сильнее его собственных интересов.

Его тенденция к экстернализации все еще может быть так велика, что, несмотря на

осознание им последствий, он не может применить к себе это осознание. Его

потребность чувствовать себя всемогущественным все еще может быть столь

сильной, что, даже видя ее неизбежные последствия, он мысленно допускает, что

может обойти их. Его идеализированный образ, возможно, все еще настолько

ригиден, что не позволяет ему признаться себе в наличии каких-либо невротических

отношений или конфликтов. Тогда он будет просто испытывать к себе ярость и

чувствовать, что ему нужно суметь справиться с данной проблемой просто потому,

что он о ней знает. Важно осознавать эти возможности, потому что если пропустить

те факторы, которые душат стремление пациента к изменению, анализ легко может

выродиться в то, что Хьюстон Петерсон называет “mania psychologica”, – в

психологию ради нее самой. Подвести пациента к тому, чтобы он допускал для себя

такую возможность, значит добиться явного выигрыша. Ибо, хотя в самом

конфликте ничто не претерпело изменения, пациент ощутит глубокое чувство

облегчения и начнет показывать признаки желания распутать ту сеть, в которую он

оказался пойман. Если такое благоприятное для работы условие будет создано,

вскоре начнут происходить изменения.

Нет надобности говорить, что вышеприведенное описание не претендует на

роль трактата по аналитической технике. Я не пыталась в полной мере охватить ни

действующие на протяжении этого процесса отягчающие факторы, ни факторы,

способствующие излечению. Я не обсуждала, например, никаких затруднений или

выгод, возникающих в связи с тем, что все свои средства защиты и оскорбления

пациент привносит во взаимоотношения с аналитиком, хотя этот элемент и имеет

огромное значение. Описанные мною шаги всего лишь отмечают существенно

важные процессы, через которые следует проходить всякий раз, когда становится

зримой та или иная новая наклонность или конфликт. ?асто бывает невозможно

соблюдать названный порядок, так как проблема может быть недоступна пациенту

даже тогда, когда она попала в центр внимания. Как мы видели на примере,

касавшемся самонадеянного присваивания прав, одна проблема может просто

высветить другую, которая и подлежит анализу первой. А так как в конечном счете

бывает пройден каждый шаг, порядок имеет второстепенное значение.

Специфические симптоматические изменения, которые происходят в

результате аналитической работы, естественно, варьируют в зависимости от

прорабатываемой темы. Может утихать состояние паники, когда пациент осознает

свою бессильную ярость и ее подоплеку, до этого не осознававшиеся. Может

усиливаться депрессия перед лицом дилеммы, в тиски которой он зажат. Но каждый

успешно проведенный фрагмент анализа вызывает также и определенные общие

изменения в отношении пациента к другим людям и к самому себе, изменения,

которые происходят независимо от той частной проблемы, которая

прорабатывалась в данный момент. Если бы мы должны были взяться за такие

совершенно несхожие между собой проблемы, как чрезмерная поглощенность

сексом, вера в то, что реальность будет соответствовать логике желаний, и

сверхчувствительность к принуждению, мы бы обнаружили, что влияние анализа на

личность во многом одинаково. Независимо от анализируемых трудностей, снизятся

враждебность, беспомощность, страх и отчуждение от себя и других. Давайте

рассмотрим, например, как в каждом из этих случаев ослабляется отчуждение от

собственного “я”. Человек, чрезмерно поглощенный сексом, чувствует себя полным

жизни лишь в сексуальных переживаниях и фантазиях; его триумфальные победы и

поражения ограничены сексуальной сферой; единственным важным качеством,

которое он ценит в себе, является его сексуальная привлекательность. Лишь когда

он поймет это, он может начать интересоваться другими аспектами жизни и,

следовательно, восстанавливать себя. Человек, для которого реальность ограничена

воображаемыми проектами и планами, потерял представление о себе как о несущем

определенные функции человеке. Он не видит ни присущих ему ограничений, ни

действительно ценных качеств. В ходе аналитической работы он прекращает

ошибочно принимать свои потенциальные возможности за свершения; он способен

не только прямо посмотреть на себя, но и ощутить себя таким, каков он в

действительности. Человек, сверхчувствительный к принуждению, перестает

замечать собственные желания и мнения и воспринимает все так, словно не он, а

другие люди властвуют над ним, диктуют и навязывают ему. Когда такое состояние

подвергается анализу, он начинает осознавать, чего он в действительности хочет, и,

следовательно, обретает способность стремиться к собственным целям.

В каждом случае анализа вытесненная враждебность, независимо от ее

характера и источника, выступает на первый план, делая пациента на время более

раздражительным. Но всякий раз, когда пациент освобождается от того или иного

невротического отношения, иррациональная враждебность уменьшается. Пациент

станет менее враждебным, когда вместо экстернализации он увидит собственную

роль в своих трудностях и когда он станет менее уязвимым, менее зависимым,

менее требовательным, не столь полным страха и так далее.

Враждебность уменьшается главным образом посредством ослабления

беспомощности. Чем сильнее становится человек, тем менее он ощущает угрозу со

стороны других. Прилив силы происходит из различных источников. Его центр

тяжести, который был смещен на других людей, возвращается к нему самому; он

чувствует себя более активным и начинает устанавливать собственную систему

ценностей. Постепенно ему станет доступно все больше энергии, так как

высвобождается энергия, которая уходила на вытеснение части самого себя; он

становится менее скованным внутренними запретами, страхами, презрением к себе

и безнадежностью. Вместо того чтобы слепо уступать, бороться или давать выходы

садистским импульсам, он может уступать на рациональной основе и поэтому

становится тверже.

Наконец, хотя тревожность из-за того, что отвергнуты привычные механизмы

защиты, временно возрастает, каждый шаг, предпринятый с толком, обязательно ее

уменьшает, потому что пациент теперь меньше боится как других людей, так и себя

самого.

Общим результатом этих изменений является улучшение отношения пациента

к другим людям и к самому себе. Он становится менее изолированным; в той

степени, в какой он становится более сильным и менее враждебным, другие люди

постепенно перестают быть угрозой, с которой нужно бороться, которой нужно

манипулировать или которой следует избегать. Он может позволить себе

испытывать к ним дружественные чувства. Его отношение к самому себе

улучшается по мере того, как уменьшается экстернализация и исчезает презрение к

себе.

Если мы исследуем изменения, происходящие в ходе анализа, мы увидим, что

они касаются тех самых условий, которые создали исходные конфликты. В то время

как в ходе невротического развития все напряжения обостряются, терапия идет

обратным путем. Те отношения, которые возникли в силу необходимости

справиться с окружающим миром вопреки беспомощности, страху, враждебности и

изоляции, становятся все более и более бессмысленными, и, следовательно,

постепенно появляется возможность обходиться без них. Зачем, в самом деле,

нужно держаться в тени или жертвовать собой ради людей, которых он ненавидит и

которые наступают на него, если у него есть возможность сражаться с ними на

равных? Зачем нужна ненасытная жажда власти и признания, если он ощущает в

себе уверенность и может жить и бороться с другими без постоянного страха, что он

потерпит поражение? Зачем нужно с тревогой избегать других людей, если он

способен любить и не боится борьбы? Такая работа требует времени; чем сильнее

человек запутан и чем более он отгорожен, тем большее время требуется. Вполне

понятно, что для краткой аналитической терапии необходимо желание. Нам

хотелось бы видеть больше людей, извлекающих пользу из всего того, что может

предложить анализ, и мы осознаем, что даже небольшая помощь лучше никакой.

Действительно, неврозы сильно различаются по своей тяжести, и в случае легких

неврозов помощь можно оказать в сравнительно короткое время. Хотя некоторые

эксперименты в области относительно краткосрочной терапии представляются

многообещающими, к сожалению, многие из них основаны на логике желания и

проводятся с игнорированием тех мощных сил, которые действуют в неврозе.

Думаю, что в случаях тяжелых неврозов аналитическая процедура может быть

сокращена только посредством такого совершенствования нашею понимания

структуры невротического характера, благодаря которому на нащупывание

интерпретаций будет теряться меньшее время.

К счастью, анализ – не единственный способ разрешения внутренних

конфликтов. Сама жизнь продолжает оставаться весьма эффективным терапевтом.

На любого человека опыт разного рода может оказать достаточно сильное влияние,

чтобы вызвать личностные изменения. Это может быть вдохновляющий пример

подлинно благополучного человека; это может быть обычная трагедия, которая,

приводя невротика в тесное соприкосновение с другими людьми, вырывает его из

его эгоцентрической изоляции; это может быть связь с людьми, столь близкими по

духу, что манипулирование ими или избегание их не представляется необходимым.

В других случаях последствия невротического поведения могут быть настолько

сильными или могут настолько часто повторяться, что запечатлеваются в сознании

невротика и ослабляют его страхи и ригидность.

Однако та терапия, которую проводит сама жизнь, находится вне нашей

власти. Ни трудности, ни дружеские связи, ни религиозные переживания нельзя

построить так, чтобы они отвечали потребностям данного конкретного человека. В

качестве терапевта жизнь безжалостна: обстоятельства, полезные для одного

невротика, могут полностью сокрушить другого. И, как мы видели, способность

невротика осознавать последствия своего невротического поведения и учиться на

них весьма ограничена. Скорее можно было бы сказать, что анализ можно спокойно

завершать тогда, когда пациент приобрел саму эту возможность учиться на

собственном опыте, то есть если он может исследовать свою долю ответственности

за возникающие трудности, понять ее и использовать это понимание в своей жизни.

Знание той роли, которую конфликты играют в неврозе, и понимание того, что

они могут быть разрешены, делает необходимым заново определить цели

аналитической терапии. Хотя многие невротические расстройства принадлежат к

сфере медицины, невозможно определять эти цели в медицинских терминах.

Поскольку даже психосоматические заболевания, по сути, являются конечным

выражением внутриличностных конфликтов, цели терапии должны быть

определены в терминах личности.

Рассматриваемые таким образом, они охватывают множество задач. Пациент

должен приобрести способность принимать на себя ответственность в том смысле,

что должен ощущать себя в жизни активной, ответственной за свои поступки

личностью, способной принимать решения и иметь дело с их последствиями. С

этим приходит ответственность перед другими людьми, готовность нести

обязанности, значение которых он признает, относятся ли они к его детям,

родителям, друзьям, подчиненным, коллегам, обществу или стране.

Тесно связана с ней и задача достижения внутренней независимости, столь же

далеко отстоящей от полного пренебрежения к мнениям и суждением других

людей, как и от автоматического их принятия. Это означало бы, прежде всего,

предоставление пациенту возможности построить собственную иерархию ценностей

и применять ее непосредственно в жизни. В отношении к другим людям это

повлекло бы за собой уважение индивидуальности и их прав и стало бы, таким

образом, основой для действительной взаимности отношений. Это соответствовало

бы подлинно демократическим идеалам.

Мы могли бы определить эти цели в терминах спонтанности чувства, его

осознанности и живости независимо от того, относится ли оно к любви или к

ненависти, счастью или печали, страху или желанию. Спонтанность предполагает

как способность к выражению чувства, так и способность его сознательного

контроля. Ввиду жизненной важности в этом контексте особо следует упомянуть о

способности к любви и дружбе, любви, которая не является ни паразитической

зависимостью, ни садистским доминированием, но, цитируя Макмюррея,

“отношением... у которого нет какой-либо иной цели, кроме него самого; в котором

мы соединяемся, потому что для людей естественно делиться своими

переживаниями и опытом; понимать друг друга, находя радость и удовлетворение в

совместной жизни, в самовыражении и познании друг друга”.

Наиболее емко терапевтические цели можно сформулировать как стремление к

цельности и чистосердечию: отсутствию притворства и претензий, эмоциональной

искренности, способности вкладывать всего себя в свои чувства, работу, суждения.

Все это достижимо лишь в той степени, в какой разрешены конфликты.

Эти цели выдвинуты не по произволу, не являются они также наиболее

существенными целями терапии просто потому, что совпадают с теми идеалами,

которым мудрые люди следовали во все времена. Но это совпадение не случайно,

ибо они являются теми элементами, на которых основывается душевное здоровье.

Мы с полным правом постулируем эти цели потому, что они логически вытекают из

знания патогенетических факторов невроза.

Наша смелость называть такие высокие цели основывается на вере в то, что

человеческая личность может меняться. Влиянию поддается не только маленький

ребенок. Все мы до тех пор, пока живы, сохраняем способность к изменению, даже

к фундаментальному изменению. Эта вера подтверждается опытом. Анализ

является одним из наиболее могущественных средств, способных вызвать

радикальные изменения, и чем лучше мы понимаем те силы, которые действуют в

неврозе, тем больше наши шансы достичь желаемого изменения.

Вполне вероятно, что ни аналитик, ни пациент не смогут полностью достичь

этих целей. Это идеалы, к которым нужно стремиться; их практическая ценность

заключается в том, что они задают нам направление в терапии и в жизни. Если нам

не ясен смысл идеалов, мы подвержены опасности подмены старого

идеализированного образа новым. Мы также должны осознавать, что не во власти

аналитика превратить пациента в безупречного человека. Он может лишь помочь

ему стать свободным, чтобы стремиться приблизиться к этим идеалам. А это

открывает также возможность развития и движения к зрелости.

Достоевский и отцеубийство

ФрейдDЗ.

Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон:

как писателя, как невротика, как мыслителя-этика и как грешника. Как же

разобраться в этой невольно смущающей нас сложности?

Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром.

“Братья Карамазовы” – величайший роман из всех, когда-либо написанных, а

“Легенда о Великом Инквизиторе” – одно из высочайших достижений мировой

литературы, переоценить которое невозможно. К сожалению, перед проблемой

писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.

Достоевский скорее всего уязвим как моралист. Представляя его человеком

высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего

нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны греховности,

мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является человек,

реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не

поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие

нравственные цели, – того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя

строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа нравственности –

необходимости отречения, в то время как нравственный образ жизни – в

практических интересах всего человечества. Этим он напоминает варваров эпохи

переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, – так что

покаяние становилось техническим приемом, расчищавшим путь к новым

убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью – характерная

русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственной борьбы

Достоевского. После исступленной борьбы во имя примирения притязаний

первичных позывов индивида с требованиями человеческого общества – он

вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и духовному авторитету – к

поклонению царю и христианскому Богу, к русскому мелкодушному национализму,

– к чему менее значительные умы пришли с гораздо меньшими усилиями, чем он. В

этом слабое место большой личности. Достоевский упустил возможность стать

учителем и освободителем человечества и присоединился к тюремщикам; культура

будущего немногим будет ему обязана. В этом, по всей вероятности, проявился его

невроз, из-за которого он и был осужден на такую неудачу. По мощи постижения и

силе любви к людям ему был открыт другой – апостольский – путь служения.

Нам представляется отталкивающим рассматривание Достоевского в качестве

грешника или преступника, но это отталкивание не должно основываться на

обывательской оценке преступника. Выявить подлинную мотивацию преступления

недолго: для преступника существенны две черты – безграничное себялюбие и

сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для их

1ФрейдЗ. Достоевский и отцеубийство.// В кн. ФрейдЗ. Избранное.Т.1. Лондон,

1969, с.235-253.

проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного

отношения к человеку. Тут сразу вспоминаешь противоположное этому у

Достоевского – его большую потребность в любви и его огромную способность

любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать

там, где он имел бы право ненавидеть и мстить – например, по отношению к его

первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос – откуда приходит соблазн

причисления Достоевского к преступникам? Ответ: из-за выбора его сюжетов, это

преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры, что

свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем мире, а

также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным играм, может

быть, сексуального растления незрелой девочки (“Исповедь”).

Это противоречие

разрешается следующим образом: сильная деструктивная устремленность

Достоевского, которая могла бы сделать его преступником, была в его жизни

направлена, главным образом, на самого себя (во внутрь – вместо того, чтобы

изнутри) и, таким образом, выразилась в мазохизме и чувстве вины. Все-таки в его

личности немало и садистических черт, выявляющихся в его раздражительности,

мучительстве, нетерпимости – даже по отношению к любимым людям, – а также в

его манере обращения с читателем; итак, в мелочах он – садист вовне, в важном –

садист по отношению к самому себе, следовательно, мазохист, и это мягчайший,

добродушнейший, всегда готовый помочь человек.

В сложной личности Достоевского мы выделили три фактора – один

количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную

аффективность, его устремленность к перверсии, которая должна была привести его

к садомазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся анализу

творческое дарование. Такое сочетание вполне могло бы существовать и без

невроза: ведь бывают же стопроцентные мазохисты – без наличия неврозов. По

соотношению сил – притязаний первичных позывов и противоборствующих им

торможений (присоединяя сюда возможности сублимирования) – Достоевского все

еще можно было бы отнести к разряду “импульсивных характеров”. Но положение

вещей затемняется наличием невроза, необязательного, как было сказано, при

данных обстоятельствах, но все же возникающего тем скорее, чем насыщеннее

осложнение, подлежащее со стороны человеческого “Я” преодолению. Невроз – это

только знак того, что “Я” такой синтез не удался, что оно при этой попытке

поплатилось своим единством.

В чем же, в строгом смысле, проявляется невроз? Достоевский называл себя

сам – и другие также считали его – эпилептиком, на том основании, что он был

Стефан Цвейг: Он не останавливался перед преградами мещанской морали, и

никому это неизвестно, насколько он в своей жизни преступил границы права, в

какой степени преступные инстинкты его героев воплотились у него самого в

действие (“Три мастера”, 1920). О тесной связи между образами Достоевского и

его собственными переживаниями смотри замечания Рене Фюлоп-Миллера во

введении к “Достоевскому за рулеткой”, 1925, замечания, основанные на

показаниях Николая Страхова.