Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

ВАНДЕМЬЕР

531

земель, а также ажиотажу с бумажными день-

гами — этой волшебной лампе Аладдина —

такие отели не замедлили найти новых жиль-

цов. Старое вино из погребов аристократии

вливается в новые глотки. Париж подметен и

освещен; салоны, ужины, не братские, опять

сверкают подобающим блеском, хотя и осо-

бого оттенка. Красавица Кабаррюс, освобо-

жденная из тюрьмы, повенчалась со своим

рыжим и мрачным богом ада, с которым она

обращается, как говорят, очень надменно.

Она дает блестящие вечера; вокруг нее соби-

рается новая республиканская армия гражда-

нок в сандалиях, аристократок и других; соби-

раются все пережитки старого лоска. Правой

рукой г-жи Тальен служит в таких случаях

прелестная Жозефина, вдова Богарне, хотя

находящаяся в стесненных обстоятельствах;

обе задались целью смягчить безобразие

республиканской строгости и вновь цивилизо-

вать человечество.

Вновь цивилизовать совсем по-прежнему:

волшебством смычка Орфея, ритмом

Евтерпы *, грацией, улыбками. На этих вече-

рах бывают и термидорианские депутаты:

Фрерон, издатель «Orateur du Peuple», Бар-

рас, умевший танцевать не только «Кармань-

олу», и суровые генералы Республики в

огромных воротниках и галстуках, пригодных

для защиты от сабельных ударов, с волосами,

собранными в узел «под гребенку и ниспада-

ющими на спину». Среди этих последних мы

узнаем невысокого артиллерийского офицера

из Тулона с бронзовым цветом лица, возвра-

тившегося из Итальянского похода. У него

мрачный вид, жестокое, почти свирепое

выражение лица, так как он имел неприятно-

сти и был болен; притом же он в немилости,

как человек, выдвинутый — все равно, по

заслугам или нет — террористами и Робеспье-

ром-младшим. Но разве Баррас не знает его?

Разве Баррас не замолвит за него слова? Да,

* Евтерпа — в греческой мифологии одна из девяти

муз, покровительница лирической поэзии и музыки.

если когда-нибудь для Барраса будет выгодно

сделать это. А сейчас этот артиллерийский

офицер стоит и смотрит своими глубокими,

серьезными глазами в будущее, которое пред-

ставляется ему безнадежно пустым. Он мол-

чалив, но, когда его расшевелят, он высказы-

вает своеобразные мысли, меткие, излуча-

ющие свет, как молния; вообще это человек

«необщительный», скорее опасный. Необщи-

тельность делает его предметом страха и

антипатии для всякого рода фантазий, так как

он — сама реальность! Стоит он здесь без

дела и надежды, как бы отчужденный, однако

нередко посматривает в ласковые глаза

Жозефины Богарне. На все остальное он смо-

трит строго, с открытыми глазами и с сомкну-

тыми губами, как бы выжидая, что будет

дальше.

Всякий может заметить, что балы имеют в

эту зиму совсем новый вид. Не «Карманьолу»

видим мы, этот грубый «вихрь лохмотьев»,

как назвал ее Мерсье, «предвестницу бури и

разрушения», а мягкие ионические движения,

гармонирующие с легкими сандалиями и гре-

ческой туникой! Лихорадка роскоши вышла

наружу; люди разбогатели, прибавилось

много новых богачей, а при терроре нельзя

было танцевать иначе как в лохмотьях. Среди

бесчисленных балов разного рода обратим

внимание читателя на один род — на так

называемые балы жертв (Bals à victime). У

всех танцующих на левой руке надет черный

креп. Чтобы быть допущенным на такой бал,

нужно, чтобы вы были жертвой террора или

чтобы вы потеряли кого-нибудь из родствен-

ников во время террора. Мир усопшим; будем

танцевать в память их! Потому что, как бы то

ни было, нам надо танцевать.

И примечательно, какие разнообразные

формы принимает это великое занятие —

танцы. «Женщины, — говорит Мерсье, — это

нимфы и султанши, иногда Венеры, Юноны,

даже Дианы. Они кружатся, плавают с лег-

кой, безупречной стройностью, серьезные,

молчаливые, видимо поглощенные своим

делом. И зрители как бы сливаются с танцу-

532

ГИЛЬОТИНА

ющими, образуя кольцо вокруг различных

контрдансов, но не мешая им. Редко случает-

ся, чтобы султанша в подобных обстоятель-

ствах испытала хотя малейший толчок. Ее

хорошенькая ножка появляется на вершок от

вашей, и вот ее уже нет: она унеслась, как

яркая искра; но скоро темп танца возвращает

ее на прежнее место. Подобно яркой комете,

она несется, кружась, по своей орбите, как

бы подчиняясь двоякому действию тяготения

и влечения»

. Заглянув немного вперед, тот

же Мерсье видит Merveilleuses в «шароварах

телесного цвета», с золотыми браслетами на

ногах; настоящих танцующих гурий искус-

ственного рая Магомета, слишком уже маго-

метанского. Монгайяр замечает своим мелан-

холическим взором не менее странную вещь:

каждая светская гражданка, которую вы

встречаете, находится в интересном положе-

нии. Великий боже, каждая! «Настоящие

подушки!» — прибавляет этот язвительный

человек; такова мода во время, когда народо-

население сократилось вследствие войн и

гильотины

. Не вникайте глубже в достоин-

ства этой моды.

Взгляните теперь на эти новые группы на

улицах вместо прежних страшных Tappe-durs

Робеспьера. Это молодые люди, одетые не в

черные куртки карманьолы из грубого сукна,

а в изящное habit carré, или фраки с прямыми

фалдами, с изящным, антигильотинного

фасона воротником; волосы их заплетены на

висках и, свернутые сзади узлом, ниспадают

на военный манер; это так называемые mus-

cadin (щеголи) или денди. Фрерон ласково

называет их jeunesse dorée — золотая или

позолоченная молодежь. Эта «золотая моло-

дежь» появилась, как бы воскреснув из мерт-

вых. Те, кто были жертвами, носят креп на

левой руке. Мало того, они носят дубинки,

налитые свинцом, и имеют сердитый вид.

Если с ними встретится какой-нибудь Tappe-

dur или осколок якобинства, ему придется

плохо. Они много страдали; их друзья были

гильотинированы; их удовольствия, шалости,

тончайшие воротнички безжалостно пресле-

довались: горе подлым красным колпакам,

которые делали это! Красавица Кабаррюс и

армия греческих сандалий улыбаются одобри-

тельно. В театре Фейдо храбрая молодежь во

фраках с прямыми фалдами любуется краса-

вицами в греческих сандалиях и воспламеня-

ется от их взглядов. Долой якобинство! Ника-

кие якобинские гимны или демонстрации,

кроме термидорианских, не будут более тер-

пимы; мы свергнем якобинство нашими свин-

цовыми дубинками.

Но пусть всякий, кто всматривался в буй-

ную природу этих денди, особенно в стадном

состоянии, представит себе, какой элемент

составляла эта «золотая молодежь» при «свя-

щенном праве восстания»! Ссоры и побоища,

война без перемирия и без меры! Санкюло-

тизм ненавистен, как смерть и ночь! А денди,

действительно разве они не кюлоты, разве

они не одетые в силу самого закона своего

существования: это «животное одетое, кото-

рое живет, движется и проводит свое суще-

ствование в одежде»?

Так и идут дела. Люди вальсируют, ссо-

рятся; красавица Кабаррюс старается чарами

Орфея вновь цивилизовать человечество. И

как говорят, небезуспешно. Какая суровость,

хотя бы и республиканская, может устоять

перед греческими сандалиями в ионических

движениях, с золотыми кольцами даже на

больших пальцах ног?

Постепенно возникает

и быстро растет неоспоримая новая благовос-

питанность. Однако возродился ли хотя бы к

нынешним дням тот непередаваемый настрой

общества времен старых королей, когда

порок «утратил свое безобразие» (с выгодой

или без выгоды для людей) и легкомысленная

пустота получила право гражданства и утвер-

дилась так прочно, как никогда? Или же не

утрачен он безвозвратно?

Так ли это или

нет, а мир должен продолжать свою борьбу за

существование.

ВАНДЕМЬЕР 533

Глава третья

КИБЕРОН

Не обнаруживают ли бессознательно эти

ниспадающие волосы «золотой молодежи» в

полувоенном костюме другого, более важ-

ного стремления? Республика, проникшаяся

отвращением к гильотине, любит свою

армию.

И не без основания. Если в свое время

военная доблесть почетна, а в глазах массы

даже почетнее всего, то в описываемую эпоху

военная доблесть была своевременнее и важ-

нее, чем когда-либо. Сыны Республики

поднялись в безумной ярости, чтобы освобо-

дить ее от рабства и Киммерии. И разве они

не достигли этого? Из Приморских Альп, из

проходов, Пиренеев, из Нидерландов, из

долины Рейна Киммерия отброшена далеко

назад со священной родной земли. Сыны ее,

пылкие, как пламень, пронесли ее трехцвет-

ное знамя над головами всех ее врагов, и оно

победоносно развевается и над крутыми гора-

ми, и над пушечными батареями. У этой

Республики под ружьем миллион сто тысяч

воинов, а в один исключительный момент у

нее было, как полагают, по крайней мере

«миллион семьсот тысяч»

. Подобно кольцу

молний, опоясывают они свою страну от

берега до берега, давая залпы и распевая «Ça

ira». Киммерийская коалиция деспотов отсту-

пает, охваченная удивлением и страхом.

Огню, пылающему в сердцах этих галль-

ских республиканцев, никакая коалиция не

может противостоять! Ими предводитель-

ствуют не обладатели гербов с четырьмя

поколениями дворянства, а бывшие сержан-

ты, вырвавшие свой генеральский чин из

жерла пушек: Пишегрю, Журдан, Гош. У них

есть хлеб, у них есть железо, а «с хлебом и

железом можно дойти до Китая». Посмо-

трите на солдат Пишегрю в эту суровую зиму:

оборванные, обтрепанные, «в башмаках из

жгутов соломы, в плащах из лыковых

рогож», они наводняют Голландию, словно

орда демонов, когда лед перекинул мосты

через все воды, и с криками стремятся от

победы к победе! Корабли на Тексле захва-

чены конными гусарами; герцог Йоркский

бежал; штатгальтер также бежал, довольный

тем, что удалось ускользнуть в Англию и

оставить Голландию брататься с француза-

ми . Огонь, пылающий в этих галльских сер-

дцах, подобен пламени горящей травы и

сухого хвороста; ни один смертный не может

противостоять ему в первую минуту.

И все так же будет гореть он и стремиться

вперед, уничтожая все, и от Кадикса до

Архангельска безумный санкюлотизм, прев-

ратившийся теперь благодаря обучению в

регулярную армию, предводительствуемый

каким-нибудь солдатом демократии (поло-

жим, молчаливым артиллерийским офице-

ром), жестоко наступит на шею своих врагов,

и его победные клики и их вопли огласят мир!

Вот какой пожар зажгли вы, поспешно объ-

единившиеся короли, будучи сами лишены

огня и имея солдат, воодушевляемых только

обучающими их сержантами, нравоучениями

в общих столовых и барабанщиками! Однако

дело начато и будет продолжаться целых 20

лет. Вот как долго этот галльский огонь,

меняя свой цвет и характер, будет гореть на

лице Европы и мучить и обжигать людей,

пока он не раздражит всех, не зажжет другого

рода огонь — тевтонский — и не будет погло-

щен, так сказать, в один день! Бывают пожа-

ры, вспыхивающие внезапно и ярко, подобно

горению хвороста и травы, и бывают иные,

которые трудно разжечь, как уголь или даже

антрацит, но которые, если уж разгорелись,

невозможно потушить никакими усилиями.

Ярко вспыхнувший галльский огонь мы заме-

чаем не только в войсках Пишегрю, но и в не

менее бесчисленных Вольтерах, Расинах,

Лапласах, так как француз, сражается ли он,

поет ли или думает, всегда сохраняет ту сово-

купность человеческих свойств, которая дает

отличный жар для поджаривания яиц, в каком

бы смысле ни понимать это. Тевтонский же

антрацитовый огонь, как мы видим в Люте-

рах, Лейбницах, Шекспирах, предпочтителен

534

ГИЛЬОТИНА

для плавления металлов. Как счастлива на-

ша Европа, что у нее есть оба вида топли-

ва!

Но как бы то ни было, а Республика явно

торжествует. Весной этого года город Майнц

снова видит себя осажденным и опять переме-

нит хозяина; правду сказал Мерлен из Тион-

виля, «с диким взглядом и бородой», что его

видели там не в последний раз. Курфюрст

Майнцский обращается к своем братьям госу-

дарям со следующим уместным вопросом: не

благоразумнее ли начать переговоры о мире?

«Да!» — отвечают в душе многие другие кур-

фюрсты. Но в то же время Австрия колеб-

лется и в конце концов отказывается, полу-

чив субсидию от Питта. Что касается послед-

него, то кто бы ни колебался, а он, приоста-

новив у себя действие своего Habeas Corpus *,

прекратив платежи звонкой монетой,

остается непреклонным, несмотря ни на пере-

вороты в других государствах, ни на свои

домашние затруднения со стороны шотланд-

ского национального парламента и английс-

ких Друзей Народа, которых он принужден

судить, вешать или даже видеть оправдан-

ными и торжествующими; жесткий, непре-

клонный человек! Его Величество король

Испании, как мы и предсказывали, заклю-

чает мир, то же делает и король прусский, и

составляется Базельский договор

. Договор с

мрачными анархистами и цареубийцами!

Увы, что делать? Нельзя повесить эту анар-

хию; пожалуй, она скорее повесит вас самих;

волей-неволей приходится вступить в перего-

воры с нею.

Между тем генералу Гошу удается устано-

вить мир в Вандее. Негодяй Россиньоль и его

«адские колонны» исчезли; Гош достиг мира

твердостью, справедливостью, рассудитель-

ностью и умными мерами. Набирая свои «по-

движные колонны» не из адских элементов,

* Закон, принятый в 1679 г. английским парламен-

том против королевского произвола, обеспечивал

право всех граждан на освобождение под залог до

судебного разбирательства.

оцепляя ими страну, прощая покорных, казня

оказывающих сопротивление, он шаг за

шагом усмиряет восстание. Ларошжаклен,

последний из дворян, пал в бою; Стоффле сам

вступает в переговоры; Жорж Кадудаль воз-

вращается в Бретань, к своим шуанам; ужас-

ная гангрена Вандеи, по-видимому, оконча-

тельно устранена. Она стоила круглым сче-

том 100 тысяч жизней, а с потоплениями,

поджогами и адскими колоннами число жертв

не поддается исчислению. Такова вандейская

война

Однако несколько месяцев спустя она

вспыхивает вновь, но уже в последний раз,

раздутая Питтом и нашими ci-devants Пюизе

из Кальвадоса и другими. В июле 1795 года

английские корабли вступают на рейд Кибе-

рона. Там предполагается высадка воинствен-

ных ci-devants роялистов, добровольцев из

военнопленных, страстно желающих дезерти-

ровать; выгружаются огнестрельное оружие,

прокламации, амуниция и звонкая монета. Но

и республиканцы быстро вооружаются, идут

в полночь тайком по побережью Киберона и

штурмуют форт Пантьевр; гром войны сме-

шивается с ночным ревом моря, и утренняя

заря освещает редкую картину. Высадивши-

еся бросаются обратно в свои лодки или в

морские волны и с воплями погибают. Сло-

вом, ci-devant Пюизе терпит здесь такую же

неудачу, как и в Кальвадосе, когда он мчался

из Вернонского замка без сапог

Таким образом, и это дело стоило жизни

многим смелым людям, в числе которых все

оплакивают храброго сына Сомбрейя. Злопо-

лучная семья! Отец и младший сын погибли

на гильотине; героиня дочь, доведенная до

нищеты, прячет свое горе от истории; стар-

ший сын погибает здесь, на Кибероне, рас-

стрелянный военным трибуналом как эми-

грант, сам Гош не может спасти его. Если все

войны, гражданские или другие, суть плоды

недоразумений, то где же скрывается разуме-

ние?!

ВАНДЕМЬЕР 535

Глава четвертая

ЛЕВ НЕ УМЕР

Конвент, несомый течением судьбы к чуждой

победе и гонимый сильным ветром обще-

ственного мнения к милосердию и роскоши,

несется так быстро, что нужно все искусство

кормчего, и даже более, при такой скорости.

Интересно смотреть, как мы поворачи-

ваем и кружимся и все-таки принуждены

плыть по ветру. Если, с одной стороны, мы

вновь принимаем в Конвент 73 протестовав-

ших, то с другой — принуждены согласиться

на довершение апофеоза Марата: взять его

тело из церкви кордельеров и перенести в

Пантеон великих людей, вырыв прах Мира-

бо, чтобы очистить место. Все напрасно:

напор общественного мнения не ослабевает!

«Золотая молодежь» в заплетенных косичках

сбрасывает бюсты Марата в театре Фейдо,

топчет их ногами, бросает их с яростными

криками в сточную яму Монмартра

. Сне-

сена его часовня на площади Карусель; сточ-

ная яма Монмартра принимает даже прах его.

Ни один обоготворенный человек не оста-

вался божеством более короткое время.

Каких-нибудь четыре месяца в Пантеоне,

храме всех бессмертных, — и затем в сточную

яму, великую клоаку Парижа и мира! «Число

бюстов Марата достигло одно время около

четырех тысяч». Из храма бессмертных в

клоаку! Так бросает судьба бедные челове-

ческие существа!

Наряду с этим поднимается вопрос: когда

войдет в силу конституция девяносто третьего

года, т. е. 1793 года? Рассудительные умы

думают про себя, что конституция девяносто

третьего года никогда не вступит в действие.

Пусть теперь другие люди займутся составле-

нием лучшей!

Опять же, где теперь якобинцы? Бездет-

ная, дряхлая, как мы видим, сидит теперь

когда-то могущественная Мать патриотизма,

скрежеща не зубами, а пустыми деснами на

предательский термидорианский Конвент и

на весь ход вещей. Бийо, Колло и компания

дважды обвинялись в Конвенте Лекуэнтром и

Лежандром, и во второй раз обвинение не

было признано клеветой. Бийо с якобинской

трибуны говорит: «Лев еще не умер, он

только спит». Его спрашивают в Конвенте,

что он подразумевает под пробуждением

льва? И в бывшем дворце Эгалите начина-

ются бесконечные столкновения между

tappe-durs и «золотой молодежью». Слышны

крики: «Долой якобинцев, Jacoquins!» Coquin

означает «негодяй». С высокой трибуны раз-

дается боевой звук, но ответом служат лишь

молчание и тяжелое дыхание. В правитель-

ственных комитетах поговаривают о приоста-

новке якобинских собраний. Но что это? В

день Всех Святых или накануне этого дня, в

ci-devant ноябре 1794 года от Рождества Хри-

стова, — печальный канун для якобинцев —

град камней с проклятиями летит в окна Яко-

бинского клуба. Якобинки, знаменитые Tri-

coteuses с вязальными спицами в руках, обра-

щаются в бегство, но у дверей их встречает

«золотая молодежь» с «толпой в четыре

тысячи человек», которые преследуют их с

гиканьем, пинками, насмешками, секут их

лозами самым скандальным образом, задрав

юбки, пока они, доведенные до истерики, не

успевают скрыться. Выходите теперь вы,

мужчины! Якобинцы выходят, но только для

боя, поражения и полного расстройства.

Пришлось вмешаться вооруженной власти, и

не только в этот, но и на другой день, после

чего якобинские собрания прекратились на-

всегда

. Якобинцы исчезли среди бури смеха

и рева. На месте их клуба явилась Нормаль-

ная школа, первая школа этого рода; потом

она уступает место «рынку 9-го термидора»,

потом рынку Сент-Оноре, где и поныне

мирно торгуют домашней птицей и овощами.

Пышные храмы, сам великий земной шар —

все это сооружения без основания! Разве мы и

этот наш мир не созданы из того же материа-

ла, что и сны?

Максимальные таксы отменены: торговля

должна быть свободной. Увы, торговля, стес-

ненная, перевернутая вверх дном, как мы

536

ГИЛЬОТИНА

видели, и теперь вдруг снова предоставленная

самой себе, не может воспользоваться свобо-

дой: торговли, можно сказать, не существует

вовсе в это время. Ассигнации, давно пада-

ющие и выпущенные в таком огромном коли-

честве, падают теперь с беспримерной быст-

ротой. «Combien? — спросил некто у извозчи-

ка. — Сколько возьмешь?» «Шесть тысяч

ливров», — ответил тот (около 300 фунтов

стерлингов ассигнациями

*). Давление таксы

устранено, но вместе с тем исчезают и това-

ры, на которые она была наложена. «Две

унции хлеба ежедневно» — таков пожалован-

ный кусочек! Далеко тянутся хвосты перед

булочными, и лица печальны; дома фермеров

превратились в лавки ростовщиков.

Можно представить себе при таких обсто-

ятельствах, с каким чувством санкюлотизм

рычал про себя: «La Cabarus» — и смотрел на

возвратившихся и танцующих ci-devants, на

термидорианскую лихорадку цивилизования,

на балы в шароварах телесного цвета. Там

греческие туники и сандалии, рои франтов,

щеголяющих со своими свинцовыми дубинка-

ми, а здесь мы, отверженные, внушающие

отвращение, «собираем крохи на улицах»

волнуемся, стоя в хвостах перед булочными

за нашими двумя унциями хлеба! Не проснет-

ся ли якобинский лев? Ведь говорят, он тайно

собирается в красных колпаках и с заряжен-

ными пистолетами во дворце архиепископ-

ства. По-видимому, не проснется. Наши Кол-

ло, Бийо, Барер, Вадье в эти последние мар-

товские дни 1795 года признаны заслужива-

ющими ссылки за моря и будут пока отвезены

в крепость Гам. Лев умер или бьется в предс-

мертной агонии!

Посмотрите, какое оживление снова

царит на парижских улицах 12-го жерминаля

(называемого также 1 апреля, не очень счаст-

ливый день). Толпы голодных женщин и гряз-

* 1 февраля 1796 г. на бирже Парижа золотой луидор

в 20 фр. серебром стоит 5300 фр. ассигнациями

(Montgaillard. IV, 419). — Примеч. авт.

ных, также голодных мужчин кричат: «Хле-

ба, хлеба и конституции девяносто третьего

года!» Париж поднялся еще раз, подобно при-

ливу океана, и толпами течет к Тюильри за

хлебом и конституцией. Тюильрийская

стража делает все, что может, — ничто не

помогает; прилив уносит ее прочь, наводняет

сам зал Конвента с ревом: «Хлеба и конститу-

ции!»

Несчастные сенаторы, несчастный народ!

После всех усилий и ссор нет ни хлеба, ни

конституции! «Du pain, pas tant le longs disco-

urs!» (Хлеба, a не потоков парламентского

красноречия!) — так стонали менады Майяра

более пяти лет назад; так взываете и вы в эту

минуту! Конвент, неизвестно что думающий,

невозмутимо остается на своих местах среди

этого ревущего хаоса; на павильоне Единения

звонит набат. Секция Лепелетье, прежняя Fil-

les-Saint-Thomas, состоящая преимуще-

ственно из менял, и «золотая молодежь»

бегут на выручку и снова сметают хаос шты-

ками. Париж объявлен «на осадном положе-

нии». Пишегрю, завоеватель Голландии,

который случайно находится здесь, назначен

командующим до подавления мятежа. Он

подавляет его, так сказать, в один день: отп-

равляет в ссылку Бийо, Колло и компанию и

рассеивает всякую оппозицию «двумя пушеч-

ными выстрелами» холостыми зарядами и

страхом, который внушает его имя. Сделав

это и донеся с лаконизмом, которому следо-

вало бы подражать: «Представители, ваши

предписания исполнены»

, он слагает с себя

командование.

Итак, восстание жерминаля стихло, как

подавленный вопль. Заключенные сидят в

надежном месте, в Гаме, в ожидании кораб-

лей; около 900 «главных террористов в Пари-

же» обезоружены. Санкюлотизм, сметенный

штыками, скрылся со своей нищетой в глу-

бине предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо.

Было время, когда конный пристав Майяр с

менадами могли изменять направление зако-

нодательства, но это время миновало. У зако-

ВАНДЕМЬЕР

537

нодателей теперь штыки, секция Лепелетье

взялась за оружие, и не в нашу защиту! Мы

удаляемся в наши мрачные трущобы; наши

крики голода названы заговором Питта.

Салоны сверкают, шаровары телесного цвета

вальсируют по-прежнему. Значит, мы сража-

лись за дочь Кабаррюса, за ее франтов и

менял? Значит, для балов в телесного цвета

шароварах мы схватили за бороду феодализм

и действовали, и дерзали, и проливали свою

кровь, как воду? Чем можно ответить на это,

кроме выразительного молчания!

Глава пятая

ЛЕВ ВЫТЯГИВАЕТСЯ

В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Представитель Каррье погиб на гильотине в

декабре минувшего года, протестуя и говоря,

что он действовал по предписаниям. Револю-

ционному трибуналу, после того как он истре-

бил все, осталось теперь только, как это

бывает со всеми анархическими явлениями,

уничтожить самого себя. В первые майские

дни люди видят замечательное зрелище:

Фукье-Тенвиль защищается перед судом, в

котором главенствовал когда-то он сам. Вме-

сте с ним привлечены к суду его бывшие глав-

ные присяжные: Леруа Десятое Августа,

Вилат и еще 16 человек; все они горячо защи-

щаются, ссылаясь на то, что они действовали

согласно предписаниям; но все напрасно. С

этими людьми покончит топор, которым они

совершали ненавистные дела; топор сам стал

ненавистен. Впрочем, Фукье умер довольно

твердо. «Где твои «охапки»?» — ревел народ.

«Голодная сволочь, — отвечал Фукье, —

разве твой хлеб стал дешевле от того, что их

нет более?»

Замечателен этот Фукье: некогда это был

просто стряпчий, подобный другим стряпчим,

этим судейским ищейкам, которые жадно

охотятся на людей; теперь же он стал и оста-

нется самым замечательным из стряпчих,

какой когда-либо жил и охотился на земле!

Ибо в этом земном беге времени должно

было явиться воплощение крючкотворства.

Небо сказало, пусть будет воплощение не

божественного духа, а продажного духа

стряпчего, который следит только за сделка-

ми, и вот оно явилось, и другие стряпчие в

свою очередь выследили его. Исчезни же ты,

воплощение духа стряпчего с крысиными гла-

зами, которое в сущности было только

подобно другим стряпчим и слишком алчным

сынам Адама! Присяжный Вилат упорно

боролся за свою жизнь и опубликовал из

тюрьмы остроумную книгу, не оставшуюся

неизвестной; но это не помогло, он также

должен был исчезнуть, и от него осталась

только эта книга о тайных причинах термидо-

рианского переворота, — книга, полная лжи,

но с крупицами правды, которых нигде более

не найдешь.

С Революционным трибуналом поконче-

но, но месть еще не утолена. Депутат Лебон

после долгой борьбы предан суду обыкновен-

ной судебной палаты и гильотинирован ею.

Мало того, в Лионе и других местах воскрес-

ший модерантизм в своей жажде мести не

хочет ждать медленного судебного разбира-

тельства, но врывается в тюрьмы, поджигает

их, сжигает около 60 заключенных-якобин-

цев, погибающих жестокой смертью, или

душит их «дымом горящей соломы». Так бро-

дят мстительные, жестокие «роты Иисуса» и

«роты Солнца», убивая якобинцев всюду, где

бы они ни встретились, бросая их в воды

Роны, которая опять несет к морю страшный

груз. Между тем в Тулоне якобинцы восстают

и собираются повесить национальных пред-

ставителей. Каково бедному Конвенту справ-

ляться с такими противоположными течени-

ями! Он как бы помещен в центр борющихся

ветров и волн на море, взволнованном силь-

ной бурей, и плывет, одолеваемый беспоряд-

ками и спорами. Корабль Республики, то

вздымаемый наверх, то исчезающий в бездне

между двумя волнами, нуждается в самом

искусном кормчем.

Какой парламент в этом подлунном мире

538

ГИЛЬОТИНА

пережил столько превратностей судьбы, как

этот национальный парламент Франции? Он

собрался, чтобы составить конституцию, но

ему не было суждено создать ничего, кроме

разрушения и смуты. Он выжег католицизм и

аристократизм, поклонялся Разуму, откапы-

вал селитру и титанически сражался с самим

собою и с целым миром. Он был опустошен

гильотиной: десятая часть его членов подста-

вила свою шею под топор. Стены его видели

танцующих «Карманьолу», поющих патрио-

тические строфы среди награбленной в церк-

вах добычи; видели раненых 10 августа, дефи-

лирующих на носилках, и в пандемоническую

полночь видели дам Эгалите в трехцветных

костюмах, пьющих лимонад; видели призрак

Сиейеса, поднимающийся, произнося:

«Смерть без разговоров!» Этот Конвент

горел и леденел, краснел от ярости и бледнел

от нее же, сидел с пистолетами в кармане,

выхватывал шпагу (в минуту вспышек) и то

гремел на все стороны голосом Дантона:

«Проснись, о Франция, и порази тиранов!», то

застывал в безволии при Робеспьере и отве-

чал на его похоронный голос только задыха-

ющимися звуками. Убиваемый, опустошае-

мый, закалываемый, расстреливаемый в ван-

нах, на улицах, на лестницах, он был ядром

хаоса. Слыхал он и звон набата в полночь,

совещался, окруженный стотысячной воору-

женной толпой с артиллерийскими печами и

повозками с провиантом. Оглушенный наба-

том, штурмуемый, наводненный грязным

потоком санкюлотизма, он слышал пронзи-

тельные крики: «Хлеба и мыла!» И это все

потому, что, повторяем, он был ядром хаоса,

центром санкюлотизма; он раскинул свой

шатер над зияющей бездной, где нет ни доро-

ги, ни маяка, ни дна, ни берега. В истинной

доблести, талантливости, искренности и

вообще в силе и мужестве он, вероятно,

немногим превосходил средний уровень пар-

ламентов, но в прямоте стремления к цели и в

исключительности положения едва ли най-

дется равный ему. Еще одно санкюлотское

наводнение или самое большее два — и этот

усталый корабль Конвента достигнет бе-

рега.

Возмущение 12-го жерминаля окончилось,

как напрасный вопль; умирающий санкюло-

тизм был сметен обратно в незримое и лежал

там, стеная, эти шесть недель; стеная, но не

переставая строить планы. Якобинцы, разо-

руженные, прогнанные со своей высокой три-

буны, принуждены были придумывать, как

помочь себе, в тайных подпольных совещани-

ях. И вот в первый день прериаля, или 20 мая

1795 года, опять забили барабаны: «Трам-

там-там! К оружию! К оружию!»

Санкюлотизм снова восстал со своего

смертного одра, восстал дикий, опустоши-

тельный, как бесплодное море. Сент-Антуан

на ногах. «Хлеба и конституции 93 года!» —

гудит толпа, и так написано мелом на шляпах

мужчин. У них есть пики, есть винтовки, зна-

мена, печатные прокламации, изложенные в

официальной форме: принимая во внимание

это и принимая во внимание то, многостра-

дальный державный народ восстал; он хочет

хлеба и конституции 93 года. Заставы закры-

ты, барабаны бьют сбор, набат нестройно

звонит тревогу. Темный поток людей навод-

няет Тюильри, не обращая внимания на часо-

вых; само святилище наводнено; вместо

порядка дня вторгается толпа женщин с рас-

трепанными волосами, кричащих: «Хлеба,

хлеба!» Тщетно председатель покрывает

голову и звонит в свой небольшой колокол в

«павильоне Единения» — государственный

корабль снова испытывает сильную качку,

дает течь и готов погрузиться, заливаемый

волной.

Какой опять день! Женщины вытеснены,

мужчины неудержимо ломятся внутрь, запол-

няют все коридоры, гремят у всех решеток.

Депутаты, высунув головы, умоляют, закли-

нают, но Сент-Антуан неистово ревет:

«Хлеба и конституции!» Распространился

слух, будто «Конвент убивает женщин».

Напор и треск, шум и неистовство! Дубовые

двери, словно дубовые тамбурины, трещат

ВАНДЕМЬЕР

539

под топорами, штукатурка обваливается,

дерево с треском расщепляется; двери сорва-

ны, и толпа врывается с неистовым ревом, с

обрывками знамен, с прокламациями, бара-

банным боем, на удивление глазам и ушам.

Жандармы, верные секционеры вторгаются

через другую дверь, но их оттесняют; муш-

кеты разряжаются: сентантуанцев не удается

вытеснить. Тщетно депутаты умоляют толпу

иметь уважение к председателю, не прибли-

жаться к нему; тщетно депутат Феро протяги-

вает руки, обнажает свою грудь, покрытую

рубцами в испанских войнах, умоляет, грозит

и сопротивляется. «Мятежный депутат вер-

ховного народа, ты сражался, а разве мы не

сражались? У нас нет хлеба, нет конститу-

ции!» Они хватают бедного Феро, бьют, топ-

чут его, ярость увеличивается при виде соб-

ственного дела. Они вытаскивают его в кори-

дор, мертвого или умирающего, отрубают

ему голову и надевают ее на пику. Ах,

неужели недоставало беспримерному Кон-

венту еще таких ударов судьбы? Окровавлен-

ную голову Феро несут на пике. Дело нача-

лось; Париж и мир ждут, чем оно кончится.

Толпа свободно бушует теперь во всех

коридорах, внутри и снаружи, так далеко,

насколько хватает глаз, не видно ничего,

кроме Бедлама и разверзшегося ада! Предсе-

датель Буасси д'Англа сидит, подобно скале;

остальные члены Конвента оттеснены «к

верхним скамейкам»; секционеры и жан-

дармы еще выстроены в зале, образуя род

стены между ними и толпой. А восставшие

неистовствуют, бьют в барабаны, хотят

читать свои жалобы, требуют издания

такого-то и такого-то декрета. Председатель

Буасси не уступает и сидит с покрытой голо-

вой, подобно скале среди бушующего моря.

Ему угрожают, в него прицеливаются из муш-

кетов — он не уступает; к нему протягивают

окровавленную голову Феро — он склоняется

перед нею с серьезным, строгим видом и не

уступает.

Страшный шум не позволяет прочесть

жалоб; барабаны бьют, глотки орут, и вос-

стание, словно музыка сфер, заглушается

собственным шумом. Постановите то, поста-

новите это. Кто-то кричит в продолжение

часа во всех перерывах: «Je demande l'arresta-

tion des coquins et des lâches» (Я требую аре-

ста мошенников и подлецов). Это одна из наи-

более понятных петиций, когда-либо внесен-

ных в парламент; в этот час она заключает в

себе все, чего можно разумно требовать от

конституции года I, с гнилыми местечка-

ми, с баллотировочным ящиком или с дру-

гими чудесами политического ковчега завета,

установленного для вас до скончания мира! И

я также требую ареста всех подлецов и

мошенников, и ничего более. Национальное

представительство, затопленное грязным сан-

кюлотством, выскальзывает вон, чтобы

найти себе где-нибудь помощь и обрести без-

опасность; здесь оно беспомощно.

К четырем часам пополудни в зале оста-

ются всего каких-нибудь 60 членов, истинных

друзей народа или даже тайных руководите-

лей его, остаток гребня Горы, порабощенный

и вынужденный к молчанию термидориан-

ским переворотом. Теперь пришло их время,

теперь или никогда; пусть они спустятся и

говорят. Они спускаются, эти шестьдесят,

приглашенные санкюлотизмом: Ромм —

автор нового календаря, Рюль, разбивший

дароносицу, Гужон, Дюкнуа, Субрани и дру-

гие. Санкюлотизм радостно окружает их.

Ромм занимает председательское место, и

начинается принятие резолюций и декретов.

Быстро следуют декрет за декретом после

чередующихся кратких прений или, вернее,

строф и антистроф: они удешевят хлеб, про-

будят спящего льва. И при каждом новом

декрете санкюлотизм кричит: «Постановле-

но, постановлено!» — и бьет в барабаны.

Работа, требующая месяцев, исполняется

в несколько часов. Вдруг входит фигура, в

которой при свете ламп все узнают Лежанд-

ра, и произносит слова, достойные быть осви-

станными! А затем, смотрите, входит секция

Лепелетье или другая секция, Muscadin, и «зо-

лотая молодежь» со штыками и с таким

540

ГИЛЬОТИНА

видом, который явно свидетельствует о

готовности пронзить ими людей. Слышится

топот ног, сверкают при свете ламп штыки.

Что тут остается делать народу, измученному

долгим бунтом, упавшему духом, темному,

голодному, как не бежать, не прятаться, куда

только можно? Даже в окна приходится пры-

гать, чтобы спастись. Секции менял и «золо-

тая молодежь» сметают его стальными мет-

лами далеко в глубь предместий. Новая побе-

да! Декреты шестидесяти не только отмене-

ны, но и объявлены несуществующими.

Ромм, Рюль, Гужон и другие руководители, в

числе тринадцати, отданы под суд. Непрерыв-

ное заседание оканчивается в три часа утра

Санкюлотизм, еще раз отброшенный, лежит,

вытягивая свои члены, вытягивая их в послед-

ний раз.

Таково было 1-е прериаля, 20 мая 1795

года. 2-го и 3-го прериаля санкюлотизм все

еще продолжал вытягиваться и вдруг неожи-

данно забил в свой набат и стал сходиться

вооруженный, но это не помогло ему. Что

пользы в том, что мы с нашими Роммом и

Рюлем, обвиненными, но еще не арестован-

ными, учреждаем новый, «истинно нацио-

нальный Конвент», свой собственный, в вос-

точной части Парижа и объявляем других вне

закона? Что пользы, что мы выстраиваемся

вооруженные и выступаем? Военная сила и

секции Muscadin, в числе около 30 тысяч

человек, окружают этот ложный Конвент, и

нам остается только переругиваться, пере-

брасываться насмешливыми прозвищами:

Muscadins против Кровопийцы (Buveurs de

Sang). Убийца Феро, захваченный с окровав-

ленной рукой, приговоренный к смерти и отп-

равляемый на гильотину на Гревской площа-

ди, отбит, отведен обратно в Сент-Антуан-

ское предместье; но все напрасно. Секцио-

неры Конвента и «золотая молодежь» прихо-

дят, согласно декрету, искать его и даже

более: разоружить Сент-Антуан! И его разо-

ружают благодаря привозу пушек, отбитию

орудий у мятежников, военной отваге и

страху перед законом. Сент-Антуан отдает

свое оружие; Сантер даже советует сделать

это, опасаясь за свою жизнь и за пивоварню.

Убийца Феро бросается с высокой крыши —

и все пропало

Видя это, старый Рюль прострелил из

пистолета свою старую седую голову, разбил

на куски свою жизнь, как дароносицу в Рейм-

се. Ромм, Гужон и другие стоят перед наскоро

назначенным военным трибуналом. Услышав

приговор, Гужон вынул нож, пронзил им

свою грудь и, передав его своему соседу Ром-

му, упал мертвым. Ромм и почти все осталь-

ные сделали то же самое: римская смерть

пронеслась здесь, как в электрической цепи,

прежде чем успели вмешаться судебные при-

ставы! Гильотина получила только осталь-

ных.

Это были Ultimi Romanorum *. Бийо,

Колло и компанию теперь велено было при-

говорить к смерти, но они, как оказалось,

уже уехали, отплыли в Синамарри и к горя-

чим грязям Суринама. Там Бийо будет жить,

окруженный стаями ручных попугаев, а

Колло получит лихорадку и, выпив целую

бутылку водки, сожжет себе внутренности

Санкюлотизм не расправляет более своих

членов. Спавший лев теперь мертв, и теперь,

как мы видим, всякое копыто может лягать

его.

Глава шестая

ЖАРЕНЫЕ СЕЛЬДИ

Так умирает санкюлотизм, плоть санкюло-

тизма, или так он видоизменяется. Его

пифийская «Карманьола» в лохмотьях прев-

ратилась в пирровы танцы балов дочери

Кабаррюса. Санкюлотизм умер, уничтожен-

ный новыми «измами» такого рода, которые

были его же собственным естественным

порождением, и похоронен, можно сказать, с

таким оглушительным ликованием и дисгар-

монией похоронного звона с их стороны, что

* Последние римляне (лат.).