Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

ТЕРМИДОР

521

этого не знает. Носятся смутные слухи отно-

сительно аграрного закона: победоносный

санкюлотизм становится земельным соб-

ственником; престарелые солдаты живут в

национальных богадельнях и госпиталях, в

которые обращены дворцы Шамбора и Шан-

тильи; мир куплен победами, трещины зама-

заны праздником Être Suprême (Верховного

Существа); итак, через моря крови к равен-

ству, умеренности, трудовому благососто-

янию, братству и добродетельной республи-

ке. Благословенный берег, виднеющийся из

моря аристократической крови! Но как при-

стать к нему? С последним валом: с валом

крови развращенного санкюлотства, измен-

ников или полуизменников, членов Конвента,

мятежных Тальенов, Бийо, которым я надоел

с моим Être Suprême; с моей апокалиптичес-

кой старухой, предметом насмешек! Вот что в

голове у этого жалкого Робеспьера, похо-

жего на зеленоликий призрак среди цвету-

щего июля! О проектах его носятся смутные

слухи, но, каковы были эти проекты или идеи

в действительности, этого люди никогда не

узнают.

Поговаривают, что очищаются новые

катакомбы для страшной одновременной бой-

ни: Конвент будет весь, до последнего чело-

века, перебит генералом Анрио и компанией;

якобинская палата лордов станет господству-

ющей, и Робеспьер сделается диктатором

Правда или нет, но говорят, будто уже состав-

лен список, в который удалось заглянуть

парикмахеру, когда он завивал волосы Непо-

дкупного. Каждый спрашивает себя: «Не там

ли и я?» Как передают предание и анекдотич-

ный слух, в один жаркий день у Бapepa был

достопримечательный холостяцкий обед. Да,

да, читатель, Барер и другие давали обеды,

имели «дачи в Клиши» с довольно роскошной

обстановкой и вообще наслаждались

жизнью

. Во время обеда, о котором мы

говорим, день был очень жаркий, все гости

сняли свои камзолы и оставили их в гостиной,

после чего Карно, незаметно проскользнув

туда, обыскал карманы Робеспьера и нашел

список сорока и свое собственное имя среди

них. Безотлагательно, в тот же день он объ-

явил за чашей вина:«Проснитесь, друзья! Вы,

глупые болотные лягушки, немые с тех пор,

как пал жирондизм, даже вы должны теперь

заквакать или умереть. Происходят ночные

совещания, таинственные, как сама смерть,

на которых объясняются знаками и словами.

Не тигр ли Максимилиан крадется там, мол-

чаливый, как всегда, с зелеными глазами, в

красных пятнах, с выгнутой спиной и ощети-

нившейся шерстью?» Пылкий Тальен со

своим порывистым темпераментом и смелой

речью готов первый поднять тревогу. Наз-

начьте день и не откладывайте, иначе будет

поздно!

Но вот, еще до назначенного дня, 8-го тер-

мидора, или 24 июля 1794 года, Робеспьер сам

появляется в Конвенте и всходит на трибуну!

Желчное лицо его мрачнее обычного; судите,

с интересом ли слушают его Тальены, Бурдо-

ны. Это голос, предвещающий жизнь или

смерть. Нескончаемо, немелодично, подобно

крику совы, звучит этот пророческий голос:

разлагающееся состояние республиканского

духа, развращенный оппортунизм, сами коми-

теты спасения и безопасности заражены;

отступление замечается то с той, то с другой

стороны; я, Максимилиан, один остаюсь

неразвращенным, готовым умереть, чтобы

подать пример. Какое же может быть сред-

ство против всего этого? Гильотина, подкре-

пление энергии все исцеляющей гильотины;

смерть изменникам всех оттенков! Так звучит

пророческий голос под отражающими звуки

сводами Конвента. Старая песня... Но сегод-

ня, о небо! Разве своды перестали отражать?

Нет отзвука в Конвенте! Лекуэнтр, старый

торговец сукнами в Версале, в таких сомни-

тельных обстоятельствах не видит более без-

опасного выхода, как подняться и «вкрадчи-

во» или невкрадчиво предложить, согласно

установившемуся обычаю, чтобы речь Робес-

пьера «была напечатана и разослана по

департаментам». Но слышите? Что это за

резкие звуки, даже диссонансы? Почтенные

522

ГИЛЬОТИНА

члены как будто несогласны; члены комите-

тов, обвиненные в речи, протестуют, тре-

буют «отсрочки печатания». Разлад слышен

все явственнее; издатель Фрерон даже вносит

запрос:«Что сталось со свободой мнений в

этом Конвенте?» Принятое было постановле-

ние о напечатании и рассылке отменено.

Робеспьер, позеленевший более, чем когда-

либо, принужден удалиться побежденным; он

понял, что это мятеж, что беда близка!

Мятеж — явление самое роковое в каких

бы то ни было предприятиях, явление, не

поддающееся расчету, быстрое, ужасное, с

которым нельзя бороться, робея; но мятеж в

Конвенте Робеспьера в особенности, это —

огонь, вспыхнувший в пороховой камере

корабля! Один отчаянно-смелый прыжок, и

вы еще можете затоплять его, но промедлите

одно мгновение, и корабль, и капитан его,

команда и груз разлетятся далеко, и путеше-

ствие корабля неожиданно кончится между

небом и землей. Если Робеспьер успеет в эту

же ночь поднять Анрио и компанию и заста-

вить их исполнить свой план, он и санкюло-

тизм еще могут существовать некоторое вре-

мя; если нет, то им конец! Когда перед Оливе-

ром Кромвелем выступил из рядов агитатор-

сержант и начал в качестве представителя

многих тысяч возложивших на него надежды

излагать жалобы на обиды, Кромвель своими

свирепыми глазами тотчас увидел, как

обстоит дело; он выхватил из кобуры писто-

лет и уничтожил агитатора, и мятеж прекра-

тился в одно мгновение. Кромвелю было по

плечу такое дело.

Что касается Робеспьера, то он проби-

рается вечером в свою якобинскую палату

лордов, распространяется там вместо

соответствующего решения о своих горестях,

о своих необыкновенных добродетелях и

неподкупности, о своей отвергнутой злове-

щей речи, потом читает ее вновь и объявляет,

что он готов умереть ради предостережения.

«Ты не должен умереть!» — кричит якобин-

ство своими тысячами голосов. «Робеспьер, я

выпью яд вместе с тобой!» — кричит худож-

ник Давид. «Je boirai la cique avec toi» — вещь

несущественная, исполнять которую нет

необходимости, но которая может быть

произнесена в пылу мгновения.

Итак, якобинский резонатор действует!

Гром рукоплесканий покрывает отвергнутую

Конвентом речь, на всех якобинских лицах

глаза горят огнем ярости: восстание — свя-

щенный долг; Конвент должен быть очищен!

С помощью всевластного народа, предводи-

мого Анрио и муниципалитетом, мы устроим

новое 2 июня. К твоим шатрам, Израиль! Вот

в каком тоне поет якобинство в полном смя-

тении восстания. Вон Тальена и всю оппози-

цию! Колло д'Эрбуа, хотя член Верховного

комитета спасения, еще недавно едва не рас-

стрелянный, осыпан бранью, толчками и рад,

что успевает ускользнуть живой. Когда он

вошел, весь растрепанный, в зал комитета,

находившийся там в числе других мрачный

Сен-Жюст спросил вкрадчивым голосом:

«Что происходит у якобинцев?» ««Что проис-

ходит?» — повторяет Колло в нешуточном

настроении Камбиса. — Бунт происходит, вот

что! Бунт и всякие ужасы! Вам нужны наши

жизни — вы не получите их!» Сен-Жюст

бормочет что-то, запинаясь, при такой кам-

бизовской речи и берет свою шляпу, чтобы

удалиться. Доклад, о котором он говорил в

комитете, доклад о республиканских делах

вообще, который должен быть прочитан на

другой день в Конвенте, он не может пока-

зать им в эту минуту: он оставил его у друга;

он достанет его и пришлет, как только верне-

тся домой. Но, придя домой, он посылает не

доклад, а извещение, что он не пришлет его и

что комитет услышит его завтра с трибуны.

Итак, пусть каждый, согласно известному

благому совету, «молится богу и держит свой

порох сухим!» Завтра Париж увидит нечто.

Проворные разведчики носятся незаметные

или невидимые всю ночь из одного комитета

в другой, от собрания к собранию, от Якобин-

ского клуба в Ратушу. Может ли сон смежить

ТЕРМИДОР 523

веки Тальену, Фрерону, Колло? Могуще-

ственный Анрио, мэр Флерио, судья Коф-

фингаль, прокурор Пайан, Робеспьер и все

якобинцы держатся наготове.

Глава седьмая

ПАДЕНИЕ

На другое утро, 9-го термидора, «около

девяти часов», глаза Тальена блестят: он

видит, что Конвент собрался. Париж полон

слухов, но по крайней мере мы собрались

здесь, в законном Конвенте; мы не были схва-

чены ни группами, ни поодиночке; не были

остановлены в дверях очищающей метлой.

«Allons, храбрые депутаты Равнины, недав-

ние болотные лягушки!» — кричит Тальен,

входя и пожимая руки. С трибуны слышится

звучный голос Сен-Жюста; игра началась.

Сен-Жюст действительно читает свой

доклад; зеленая месть в образе Робеспьера

подстерегает вблизи. Посмотрите, однако:

едва успел Сен-Жюст прочесть несколько

фраз, как начинаются перерывы, идущие

crescendo. Вскакивает Тальен, вторично

поднимается со словами: «Граждане, вчера

вечером, у якобинцев, я дрожал за Республи-

ку. Я сказал себе, что если Конвент не

решится низложить тирана, то сделаю это я и

с помощью вот этой вещи, если понадобит-

ся!» Он обнажает сверкающий кинжал и

потрясает им: сталь Брута, вот как это назы-

вается. Тут все вскакивают, потрясают кула-

ками, кричат: «Тирания! Диктатура! Триум-

вират!» И члены Комитета общественного

спасения обвиняют, все обвиняют, кричат

или горячо аплодируют. Сен-Жюст стоит

неподвижно с бледным лицом; Кутон произ-

носит: «Триумвират?», бросив взгляд на свои

парализованные ноги. Робеспьер пытается

говорить, но председатель Тюрио звонит в

колокольчик, мешая ему, и весь зал шумит,

как чертог Эола. Робеспьер поднимается на

трибуну, но должен сойти; он уходит и воз-

вращается, его душат ярость, ужас, отча-

яние... Теперь в порядке дня — мятеж!

О председатель Тюрио, ты, который был

избирателем Тюрио; из бойниц Бастилии ты

видел Сент-Антуан, поднимающийся,

подобно приливу океана, видел с тех пор и

многое другое; видел ли ты когда-либо что-

нибудь подобное этому заседанию? Звон

колокольчика, чтобы помешать Робеспьеру

говорить, едва слышен среди этого шума Бед-

лама; люди неистовствуют, борясь за свою

жизнь. «Председатель убийц, — кричит

Робеспьер, — я требую от тебя слова в

последний раз!» Оно не может быть дано. «К

вам, добродетельные люди Равнины, — снова

кричит он, улучив минуту тишины, — к вам

взываю я!» Добродетельные люди Равнины

сидят безмолвно, как скалы. А колокольчик

Тюрио продолжает звонить, и зал гудит, как

чертог Эола. Покрытые пеной губы Робес-

пьера посинели; сухой язык его прилипает к

нёбу. «Кровь Дантона душит его!» — кричат в

зале. «Обвинение! Декретируйте обвинение!»

Тюрио быстро ставит этот вопрос. Обвине¬

ние проходит; неподкупный Максимилиан

обвинен.

«Я прошу позволения разделить участь

моего брата; я всегда старался быть таким,

как он!» — кричит Огюстен Робеспьер-млад-

ший. И он также обвинен. И Кутон, и Сен-

Жюст, и Леба; все они обвинены и уведены,

но не без труда: приставы повиновались

почти с трепетом. Триумвират и компания

отправлены в помещение Комитета обще-

ственного спасения; языки их прилипли к гор-

тани. Теперь остается только созвать муни-

ципалитет, уволить и арестовать командира

Анрио и, выполнив все формальности, пере-

дать Тенвилю новые жертвы. Полдень. Чер-

тог Эола освободился и звучит теперь победо-

носно, гармонично, как непреодолимый

вихрь.

Значит, дело кончено? Так думают, но это

неверно. Увы, кончился только первый акт;

следуют еще три или четыре акта, а затем

неведомый еще финал. Огромный город

полон смятения, ведь в нем 700 тысяч челове-

524

ГИЛЬОТИНА

ческих голов, из которых ни одна не знает,

что делает ее сосед, ни даже того, что сама

она делает. Посмотрите, например, около

трех часов пополудни на командира Анрио,

как вместо того, чтобы быть смененным и

арестованным, он галопирует по набережным

в сопровождении муниципальных жандармов

и «давит нескольких человек». В Ратуше

совещается Совет города, открыто возмутив-

шийся; городские заставы велено запереть;

тюремщикам приказано не принимать в

этот день ни одного обвиняемого, и Анрио

скачет в Тюильри, чтобы освободить Робес-

пьера. На набережной Феррайери один моло-

дой гражданин, прогуливающийся со своей

женой, говорит громко: «Жандармы, этот

человек не командир ваш более: он находится

под арестом». Ударами шашек плашмя

жан-

дармы сбивают молодого гражданина с ног.

Самих представителей (как, например,

Мерлена из Тионвиля), которые обращаются

к Анрио, он приказывает отвести на гаупт-

вахту. Он мчится по направлению к Тюильри,

в помещение комитета, «чтобы поговорить с

Робеспьером». Приставы и тюильрийские

жандармы, обнажив сабли, с трудом задержи-

вают его и успевают убедить его жандармов

не сражаться. Наконец Робеспьера и компа-

нию усаживают в наемные экипажи и отправ-

ляют под конвоем в Люксембургскую и дру-

гие тюрьмы. Значит, теперь конец! Нельзя

ли утомленному Конвенту отсрочить заседа-

ние, чтобы отдохнуть и подкрепиться теперь,

«в пять часов»?

Утомленный Конвент так и делает — и

раскаивается в этом. Конец еще не наступил.

Это только конец второго акта. Услышьте:

пока усталые депутаты закусывают в этот

летний вечер, на всех колокольнях раздается

звон набата, к которому примешивается бара-

банный бой. Судья Коффингаль скачет с

новым отрядом жандармов в Тюильри осво-

бождать Анрио — и освобождает его! Могу-

щественный Анрио вскакивает на лошадь,

держит речь к тюильрийским жандармам,

убеждает их и увлекает за собою к Ратуше.

Увы, Робеспьер не в тюрьме: тюремщик не

посмел, под страхом смерти, нарушить при-

каз не принимать ни одного узника, и наем-

ные кареты Робеспьера среди этой беспоря-

дочной суеты и раздора нерешительных жан-

дармов благополучно прибывают в Ратушу!

Там сидят Робеспьер и компания, окружен-

ные муниципалами и якобинцами, пользу-

ющимися священным правом восстания; они

редактируют прокламации, велят звонить в

набат и сносятся с секциями и с «Общест-

вом — Мать». Разве это не эффектный тре-

тий акт настоящей греческой драмы? Пред-

сказать развязку труднее, чем когда-либо.

Конвент опять поспешно собирается при

надвигающейся зловещей ночи. Председа-

тель Колло — так как его очередь председа-

тельствовать — входит большими шагами, с

бледным лицом; надев шляпу, он говорит тор-

жественным тоном: «Граждане, вооружен-

ные негодяи осадили помещение комитета и

завладели им. Для нас настал час умереть на

своем посту!» «Да, — отвечают все. — Мы

клянемся в этом!» Теперь это не хвастливая

фраза, а грустный неизбежный факт: мы

должны действовать на своем посту или уме-

реть. Поэтому они тотчас объявляют Ро-

беспьера, Анрио и муниципалитет мятежни-

ками, лишенными покровительства закона,

поставленными hors la loi (вне закона).

Больше того, Баррас назначается команду-

ющим всеми вооруженными силами, какие

найдутся; посылаем депутатов во все секции и

кварталы проповедовать и набирать войска;

умрем по крайней мере в своих доспехах.

Какая тревога в городе! Скачут верховые,

бегут пешие с докладами, со слухами; это час

родовых мук; дитя не может быть названо,

пока не появилось на свет! Бедные узники в

Люксембургской тюрьме слышат шум и тре-

пещут, опасаясь повторения сентябрьских

дней. Они видят людей, делающих им знаки,

указывающих на слуховые окна и крышу;

очевидно, это знаки надежды, но как угадать,

что именно означают они?

Однако мы

видим под вечер колесницы смерти, по обык-

ТЕРМИДОР 525

новению едущие на юго-восток, через Сент-

Антуанское предместье к заставе Трона. Гру-

бые сердца сентантуанцев смягчаются; они

окружают повозки, говорят, что этого не

должно быть. О небо, ведь это правда! Но

Анрио и жандармы, очищающие улицы, кри-

чат, размахивая саблями, что так должно

быть. Оставьте же надежду, вы, бедные осу-

жденные. Повозки трогаются далее.

В этом ряду повозок следует заметить две

вещи: присутствие одной замечательной лич-

ности и отсутствие другой, также значитель-

ной. Замечательная личность — это генерал-

лейтенант Луазроль, человек благородный по

рождению и по характеру, жертвующий

своею жизнью за сына. В тюрьме Сен-Лазар в

предыдущую ночь, бросившись к решетке,

чтобы услышать чтение списка смерти, он

расслышал имя своего сына. Тот спал в эту

минуту. «Я Луазроль!» — крикнул старик

перед трибуной Тенвиля. Ошибка в крестном

имени мало значит — возражений почти не

было. Отсутствующим значительным лицом

был депутат Пейн. Он сидел в Люксембург-

ской тюрьме с января, и о нем, казалось,

забыли, но Фукье наконец заметил его. Когда

тюремщик со списком в руке отмечал мелом

наружные двери камер для завтрашней «Four-

née», наружная дверь Пейна случайно стояла

отворенной и обращенной внешней стороной

к стене; тюремщик отметил ее на ближайшей

к нему стороне и поспешил далее; другой

тюремщик пришел и захлопнул дверь, и так

как теперь не стало видно никакой отметки

мелом, то «Fournée» уехала без Пейна. Он

еще не на дороге к смерти.

Пятый акт этой настоящей греческой

драмы с ее обязательными единствами может

быть набросан только в общих чертах, обра-

зом, похожим на то, как один древний худож-

ник, доведенный до отчаяния, изобразил

пену. В эту благодатную июльскую ночь

слышны сильный шум, и великое смятение, и

топот идущих войск; секции направляются в

ту или другую сторону; делегаты Конвента

читают прокламации при свете факелов;

делегат Лежандр, набрав где-то войско, изго-

няет якобинцев из их клуба и бросает ключи

от него на стол Конвента, говоря: «Я запер их

дверь; вновь ее отворит только добродетель».

Париж, как мы сказали, восстал против

самого себя и мечется беспорядочно, как

встречные течения в океане, как огромный

Мальстрём, ревущий во мраке ночи. В Кон-

венте непрерывное заседание, в Ратуше так-

же, и еще продолжительнее. Бедные узники

слышат звон набата и шум и стараются уяс-

нить себе знаки, очевидно, надежды. Мягкие

сумерки, которые должны смениться рассве-

том и завтрашним днем, стелются и серебрят

северную кайму ночи, распространяя все

далее и далее свой мягкий свет, подобно мол-

чаливому пророчеству, по далекой окраине

неба. Мирное, вечное небо! А на земле смяте-

ние и вражда, разногласия, бурные смены

мрака и яркого блеска, и «судьба все еще пре-

бывает в нерешимости, потряхивая своею

загадочной урной».

Около трех часов утра враждебные воору-

женные силы встретились. Войска Анрио

выстроены на Гревской площади, и туда же

приходят войска Барраса; вот они стоят

лицом к лицу, с пушками, направленными

против пушек. «Граждане! — кричит голос

благоразумия достаточно громко. — Прежде

чем начать кровопролитие и бесконечную

гражданскую войну, выслушайте постановле-

ние Конвента: «Робеспьер и все бунтовщики

объявляются вне закона!»» «Вне закона?» В

этих словах ужас. Безоружные граждане спе-

шат разойтись по домам. Муниципальные

канониры, охваченные паникой, разом с кри-

ками переходят на сторону Конвента. Услы-

хав эти крики, Анрио, по словам иных сильно

пьяный, спускается из своей комнаты в верх-

нем этаже и находит Гревскую площадь

пустой; жерла пушек повернуты против него.

Теперь катастрофа наступила!

Вбежав обратно в комнату, несчастный

отрезвившийся Анрио восклицает: «Все поте-

ряно!» «Misérable, это ты погубил все!» —

кричат ему и выбрасывают его в окно, или он

526

сам выбрасывается. Он падает с довольно

значительной высоты на каменную кладку в

ужасную помойную яму, но не убивается

насмерть; ему суждено худшее. Огюстен

Робеспьер следует за ним, с такой же уча-

стью. Сен-Жюст, говорят, просил Леба убить

его, но тот не согласился. Кутон заполз под

стол и пытался убить себя, но неудачно.

Войдя в этот синедрион восстания, мы нахо-

дим все почти поконченным, разрушенным,

ждущим только ареста. Робеспьер сидит на

стуле, у него раздроблена пулей нижняя

челюсть: он метил в голову, но рука само-

убийцы дрогнула

*. Поспешно и не без сму-

щения подбираем мы этих потерпевших кру-

шение заговорщиков; вытаскиваем даже

Анрио и Огюстена, окровавленных и гряз-

ных. И взваливаем их всех, довольно грубо,

на телеги; они будут у нас до восхода солнца в

безопасности, под замком. Все это сопрово-

ждается радостными возгласами и объяти-

ями.

Робеспьер лежит в одном из коридоров

Конвента, пока собирают его тюремный кон-

вой; на раздробленную челюсть небрежно

наложена окровавленная перевязка; вот

какое зрелище представляет он людям! Он

лежит распростертый на столе, деревянный

ящик служит ему изголовьем; кобура писто-

лета еще конвульсивно сжата в его руке.

Люди бранят его, оскорбляют; в глазах у него

еще выражается сознание, но он не говорит

ни слова. «На нем был голубой камзол, кото-

рый он заказал для праздника Être Suprême».

О читатель, устоит ли твое жесткое сердце

перед таким зрелищем? На нем нанковые

брюки; чулки сползли на лодыжки. Он не

сказал более ни слова в этом мире.

Итак, в шесть часов утра победоносный

Конвент прекращает заседание; слух о проис-

* Меда уверяет, что это он с удивительной храбро-

стью, хотя не совсем удачно, подстрелил Робеспьера.

Меда выдвинулся благодаря своим заслугам в эту

ночь и умер генералом и бароном. Не многие верили

его словам, да они и невероятны. — Примеч. авт.

ГИЛЬОТИНА

шедшем разносится по всему Парижу, как на

золотых крыльях, проникает в тюрьмы, оза-

ряет радостью лица тех, которые были на

краю гибели; тюремщики и moutons, спустив-

шиеся с высоты своего положения, бледны и

молчаливы. Это 28 июля, называемое 10-м

термидора 1794 года.

Фукье оставалось только удостовериться в

личностях, так как его пленники были уже

вне закона. Никогда еще улицы Парижа не

были так запружены народом, как в четыре

часа этого дня. От здания суда до площади

Революции, так как телеги опять ехали преж-

ним путем, стояла сплошная стена народа.

Изо всех окон, даже с крыш и кровельных

коньков, глядели любопытные с удивлен-

ными и радостными лицами. Колесницы

смерти с пестрой группой объявленных вне

закона, около 23 человек, от Максимилиана

до мэра Флерио и сапожника Симона, продол-

жают свой путь. Все глаза устремлены на

телегу Робеспьера, где он, с челюстью, пере-

вязанной грязной тряпкой, сидит возле своего

полумертвого брата и полумертвого Анрио,

которые лежат разбитые в ожидании близ-

кого конца их «семнадцатой агонии». Жан-

дармы указывают на Робеспьера шашками,

чтобы народ узнал его. Одна женщина вска-

кивает на подножку телеги и, держась одной

рукой за край ее, другою размахивает,

подобно Сивилле, и восклицает: «Твоя смерть

радует меня до глубины моего сердца,

m'enivre de joie». Робеспьер открывает глаза.

«Scélérat, отправляйся в ад, проклинаемый

всеми женами и матерями!» У подножия эша-

фота его кладут на землю в ожидании очере-

ди. Когда его подняли, он опять открыл гла-

за, и взгляд его упал на окровавленную сталь.

Сансон сорвал с него камзол; сорвал грязную

тряпку с его лица, и челюсть бессильно отви-

сла; тут из груди жертвы вырвался крик, —

крик ужасный, как и само зрелище. Сансон,

поспеши!

Как только работа Сансона исполнена,

воздух оглашается криком одобрения, и крик

этот разносится не только по Парижу, но и по

ТЕРМИДОР

527

всей Франции, по всей Европе и далее, а во

времени — вплоть до настоящего поколения.

Заслуженно и в то же время незаслуженно. О

несчастнейший адвокат из Арраса, чем ты

был хуже других адвокатов? Более твердого

человека в своей формуле, в своем credo, в

своем ханжестве, а также и в честности, бла-

госклонности, в знании цены добродетели и

тому подобного, не было в ту эпоху. В более

счастливые времена такой человек был бы

одной из тех честных бесплодных личностей,

которые ставятся в пример и получают после

смерти мраморную доску и надгробную речь.

Бедный хозяин его, токарь на улице Сент-

Оноре, любил его; брат умер за него. Да

будет же Бог милосерден к нему и к нам!

Таков конец царства террора! Новая слав-

ная революция, называемая термидориан-

ской, произошла 9-го термидора года II, что в

переводе на старый, рабский стиль означает

27 июля 1794 года; террор кончился; кончится

и смерть на площади Революции, когда будет

казнено «охвостье Робеспьера», что быстро

исполняет услужливый Фукье, отправляя на

казнь большими группами.

Книга VII

ВАНДЕМЬЕР

Глава первая

УПАДОК

Мало кто предполагал, что это был конец не

только Робеспьера, но и самой революцион-

ной системы! Менее всех предполагали это

взбунтовавшиеся члены Конвента, восстав-

шие с одной целью: продолжать националь-

ное возрождение, сохраняя собственные

головы на плечах. И однако, это было в

самом деле так. Незначительный камень,

который они вынули, такой незначительный

в любом другом месте, оказался здесь крае-

угольным: весь свод здания санкюлотизма

стал расшатываться, оседать, давать тре-

щины и обваливаться по частям довольно

быстро, пока бездна не поглотила его всего и

на поверхности земли не осталось санкюло-

тизма.

Как бы ни был презираем сам Робеспьер,

но смерть его была сигналом, побудившим

массы людей, до сих пор безмолвных от

ужаса перед террором, выйти из своих укром-

ных нор и заговорить, излагая свои жалобы.

Тысячи, миллионы пострадали от жестокой

несправедливости. Все громче звучат эти

жалобы масс, переходят в непрерывный все-

народный крик, называемый общественным

мнением. Камиль требовал Комитета мило-

сердия и не мог добиться его; но теперь вся

нация обращается в Комитет милосердия:

нация испытала санкюлотизм и считает, что

пора покончить с ним. Сила общественного

мнения! Какой король или Конвент может

противостоять ему? Борьба тщетна: то, что

сегодня отвергается как «клевета», на следу-

ющий день торжественно принимается за

истину. Боги и люди объявили, что санкюло-

тизм не может больше существовать. Он

самоубийственно раздробил себе нижнюю

челюсть в ночь на 9-е термидора и лежит в

конвульсиях, чтобы никогда больше не

подняться.

В последующие пятнадцать месяцев мы

наблюдаем, так сказать, его предсмертную

агонию. Санкюлотизм, анархия по евангелию

Жан Жака, проникнув довольно глубоко, дол-

жен погибнуть в новой особенной системе

«кюлотизма» и порядка. Порядок необходим

человеку, хотя бы этот порядок был основан

только на первобытном евангелии силы со

скипетром в виде молота. Пусть будет метод,

пусть будет порядок, кричат все люди, хотя

бы этот порядок был основан на солдатской

муштре! Легче снести обученный ряд шты-

ков, чем необузданную гильотину, непредска-

зуемую, как ветер. Теперь нам нужно обо-

зреть беглым взглядом с надлежащего рас-

стояния, как санкюлотизм, корчась в пред-

смертных муках, пытался еще раза два-три

подняться на ноги, но падал, снова опрокину-

тый, и наконец испустил дух. Мы сделаем

это, и тогда, о читатель! ободрись, я вижу

берег!

Мы должны отметить две первые естест-

венные меры, принятые Конвентом после

термидора: во-первых, обновление и попол-

нение Комитета общественной безопасности

и Комитета общественного спасения, опусто-

шенных гильотиной. Разумеется, пополняют

их Тальенами, Фреронами и другими победи-

ВАНДЕМЬЕР 529

телями термидорских дней. Еще более кстати

постановление, чтобы комитеты, как это

предписывает закон, обновлялись время от

времени не только на словах: четвертая часть

членов должна выходить из их состава ежеме-

сячно. Конвент не будет более находиться в

рабстве у комитетов под страхом смерти, а

будет свободно руководствоваться своими

собственными суждениями и общественным

мнением. Не менее естественно и второе

постановление: заключенные и обвиненные

имеют право требовать свой «обвинительный

акт», чтобы знать, в чем их обвиняют. Все

эти вполне естественные меры — предвест-

ники сотен других таких же.

Роль Фукье-Тенвиля, ограниченная декре-

том о предъявлении обвинительного акта и

законных доказательств, почти утратила вся-

кое значение и действительна еще только для

«охвостья Робеспьера». Тюрьмы выдают

своих подозрительных, выпускают их все

чаще и чаще! Комитеты, осаждаемые друзь-

ями заключенных, жалуются, что им мешают

работать. Заключенные рвутся на волю,

подобно людям, которые выходят из пере-

полненного места и теснятся в дверях, задер-

живая друг друга. Счастье переменилось:

узники выливаются потоками, а тюремщики,

moutons, прихвостни Робеспьера идут туда,

куда они привыкли посылать других! 132

нантских республиканца, которых мы видели

идущими в оковах, прибыли в Париж, но

число их сократилось до 94; пятая часть

погибла дорогой. Они приходят и неожиданно

видят себя не ходатаями за свою жизнь, а

обвинителями, грозящими смертью другим.

Их процесс сулит им оправдание, и даже

более. Этот процесс, подобно трубному зву-

ку, дает широкую огласку жестокостям цар-

ства террора. В продолжение 19 дней деяния

Каррье, роты Марата, потопления, луарские

свадьбы — все это, совершавшееся во мраке,

торжественно выходит на свет. Звонок голос

этих бедных воскресших нантцев; и журналы,

и речи, и всеобщий Комитет милосердия

достаточно громко отзываются на них, чтобы

быть услышанными всеми ушами и сердцами.

Приходит депутация из Арраса с жалобами на

жестокости, совершаемые делегатом Лебо-

ном. Присмиревший Конвент дрожит за свою

собственную жизнь, однако что толку? Деле-

гат Лебон, делегат Каррье должны быть

привлечены к Революционному трибуналу;

никакие увертки, никакие отсрочки не помо-

гут: голос народа преследует их все громче и

громче. Их также должен уничтожить Тен-

виль, если не будет уничтожен сам.

Мы должны отметить, кроме того, дрях-

лое состояние, в которое впало некогда все-

могущее Якобинское «Общество—Мать».

Лежандр бросил ключ от его клуба на стол

Конвента в ночь термидора; его председатель

гильотинирован вместе с Робеспьером.

Некогда могущественная «Мать» патрио-

тизма некоторое время спустя с покорным

видом просит возвратить ей ключи; они воз-

вращены, но прежняя сила не возвратится:

она исчезла навеки, и время ее, увы, увы,

прошло. Напрасно якобинская трибуна зву-

чит по-прежнему: для слуха всех она стала

ужасной и даже скучной. Вскоре принятие

новых членов в Якобинское общество запре-

щается; могущественная «Мать» неожиданно

оказывается бездетной; плачет, как только

может плакать такая охрипшая Рахиль.

Революционные комитеты, не имея подоз-

рительных, чтобы охотиться за ними, быстро

погибают от истощения. В Париже вместо

прежних 48 комитетов осталось 12; плата их

членам по 40 су отменена; пройдет совсем

немного времени, и революционные коми-

теты перестанут существовать; такса на про-

дукты (maximum) также будет отменена; сан-

кюлотизм может питаться чем хочет

. И нет

теперь никакого муниципалитета, никакого

центра в Ратуше. Мэр Флерио и компания

погибли, и их не торопятся заменять.

Городской совет чувствует, что власть его

подорвана, что он поставлен в зависимое

положение, и не знает, к чему все это приве-

дет; знает только, что он стал слабым и дол-

жен повиноваться. Что, если разделить

530

ГИЛЬОТИНА

Париж, скажем, на 12 отдельных муниципа-

литетов, неспособных к соглашению! С сек-

циями было бы тогда легко управляться, а не

упразднить ли и самые секции? Тогда у нас

осталось бы только 12 послушных и мирных

городских округов, без центра и подразделе-

ний

, и священное право восстания стало бы

выморочным.

Многое отменяется таким образом и пере-

стает существовать. Ведь и пресса говорит, и

человеческий язык говорит; журналы, увеси-

стые и легкие, высказываются в филиппиках

и сатире, и ренегат Фрерон, и ренегат Прю-

дом гремят по-прежнему, только в противо-

положном духе. И ci-devants появляются,

даже почти выставляют себя напоказ, вос-

кресшие как бы от смертного сна, и рассказы-

вают в печати, какие страдания перенесены

ими. Даже болотные лягушки напыщенно

квакают. 73 члена Конвента, подписавшие

известный протест, освобождаются из тюрь-

мы, хотя и не без некоторых усилий, и возвра-

щаются на свои места. Луве, Инары, Ланжю-

ине и остатки жирондизма, естественные

враги террора, вызволенные из сеновалов и

погребов Швейцарии, снова займут свои

места в Конвенте

В нем и вне его господствуют теперь тер-

мидорианские Тальены и отъявленные враги

террора. Обузданная Гора становится все

молчаливее, а умеренность возвышает свой

голос все громче, но не бурно и без угроз,

скорее как волна могучего органного звука,

как оглушающая сила общественного мне-

ния, гармонично исходящего из 25 миллионов

народных уст, которые все принадлежат те-

перь Комитету милосердия. Какие же отде-

льные группы в силах противостоять этому?

Глава вторая

ДОЧЬ КАБАРРЮСА

Где же устоять этому жалкому Националь-

ному Конвенту, разрозненному, сбитому с

толку долгим террором, тревогами и гильоти-

ной? Притом у него нет кормчего, нет даже

Дантона, который отважился бы направить

его куда-нибудь среди такого напора бури.

Самое большее, что может сделать растеряв-

шийся Конвент, — это изменить направле-

ние, поставить паруса по ветру и держаться

так, чтобы не потонуть. Бесполезно было бы

бороться, ставить руль на подветренную сто-

рону и командовать повороты! Растеряв-

шийся Конвент пытался плыть против ветра,

но его быстро повернуло обратно, так силен

был напор переменчивого ветра. Он дует

теперь все сильнее и сильнее с теплого юго-

запада; опустошительный северо-восточный

ветер и бурные порывы вихря совсем стихли.

Все санкюлотское исчезает и заменяется

кюлотским.

Взгляните, например, на покрой одежды,

этот видимый признак, свидетельствующий о

тысяче вещей невидимых. Зимой 1793 года

мужчины ходили в красных колпаках и сами

муниципалы носили деревянные башмаки.

Даже гражданки принуждены были подавать

прошение об отмене такого головного убора.

А теперь, в эту зиму 1794 года, куда девался

красный колпак? Он унесен потоком, как и

многое другое. Наш зажиточный гражданин

обдумывает, как бы ему одеться поизящнее?

Не одеться ли, как одевались свободные

народы древности? Более смелая гражданка

уже так и поступила. Посмотрите на нее, на

эту предприимчивую гражданку: она в

костюме древних греков, в таком греческом

костюме, какой мог предлагать художник

Давид; ее распущенные волосы перехвачены

блестящим античным обручем; на ней яркого

цвета туника, какие носили гречанки; малень-

кие ножки ее, обнаженные, как у античных

статуй, и обутые в сандалии, привязанные

лентами, бросают вызов морозу.

Жажда роскоши овладела всеми. Эми-

гранты не увезли с собой свои отели и замки с

их обстановкой, и при быстрой смене вла-

дельцев благодаря чеканке денег на площади

Революции, военным поставкам, продаже

эмигрантских, церковных и королевских