Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

КОНСОЛИДАЦИЯ 141

Глава вторая

УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Избранное собрание из двенадцати сотен

годно лишь для одного — разрушения, что по

сути является частным проявлением его при-

родного таланта к ничегонеделанию. Ничего

не делайте, продолжайте только волновать-

ся, препираться — и все разрушится само

собой.

Именно так, а не иначе повело себя вер-

ховное Национальное собрание. Оно приняло

название Учредительного, как будто его мис-

сией и задачей было учреждать, созидать, и

оно стремилось к этому от всей души; однако

судьбой, самой природой вещей ему были

предопределены задачи, прямо противопо-

ложные. Удивительно, в какие только еван-

гелия не верят люди, даже в евангелие от Жан

Жака! Национальные депутаты, как и все

мыслящие французы, твердо верили: консти-

туция может быть составлена и именно они

там и тогда призваны создать ее. Как с твер-

достью древних иудеев или измаилитов упор-

ствует в своем «Верю, ибо невозможно» *

(Credo quia impossibile) этот в общем-то ско-

рее неверующий народ, как встает лицом к

лицу с вооружившимся миром и становится

фанатичным и даже героичным, совершая во

имя его подвиги! Конституция Учредитель-

ного собрания и несколько других, уже напе-

чатанных, а не рукописных, переживут после-

дующие поколения как поучительный, почти

невероятный документ своего времени: зна-

менательная картина тогдашней Франции или

по меньшей мере картина картины, которая

рисовалась этим людям.

Но если говорить справедливо и серьезно,

что могло сделать Национальное собрание?

Задача заключалась, как они говорили, в воз-

рождении Франции, уничтожении старой

Франции и создании новой, мирном или при-

* Широко известная фраза, принадлежащая «отцу

церкви» Тертуллиану (Tertullian. De corpore Chris-

ti, V).

нудительном, уступками или насилием: по за-

конам природы это стало неизбежно. Одна-

ко, какова будет мера насилия, зависит от

мудрости тех, кто руководит. Если бы Нацио-

нальное собрание проявило высшую муд-

рость, все было бы иначе; но могло ли это

произойти мирным путем или хотя бы иным,

а не кровавым и судорожным, — все еще

вопрос.

Надо признать тем не менее, что Учреди-

тельное собрание до самого конца сохраняет

свое значение. Со вздохом оно видит, как его

неудержимо оттесняют от бесконечной боже-

ственной задачи усовершенствования «теории

неправильных глаголов» к конечным земным

задачам, все еще важным для нас. Путеводная

звезда революционной Франции — вот что

такое Национальное собрание. Вся деятель-

ность правительства перешла в его руки или

попала под его контроль, все люди ждут от

него руководства. Среди безбрежного восста-

ния 25 миллионов оно всегда парит в выси как

боевой стяг, то побуждающее, то побуждае-

мое к действию: хотя оно и не может обеспе-

чить настоящее руководство, все же соз-

дается впечатление, что какое-то руковод-

ство оно осуществляет. Оно распространяет

немалое количество умиротворительных про-

кламаций с большим или меньшим результа-

том. Оно утверждает создание Национальной

гвардии *, иначе разбойники поглотят нас и

пожнут недозревший урожай. Оно посылает

делегации, чтобы успокаивать «вспышки»,

чтобы «спасти людей от фонаря». Оно может

* Национальная гвардия — вооруженное граждан-

ское ополчение, созданное после взятия Бастилии в

Париже и других городах Франции. Строилась по

территориальному принципу. Для национальных

гвардейцев была установлена особая форма —

нарядный дорогой мундир, стоивший не менее

4 ливров. Это ограничивало доступ в Националь-

ную гвардию небуржуазным (плебейским) слоям.

На протяжении XIX в. Национальная гвардия рас-

пускалась, реорганизовывалась и окончательно

была упразднена после поражения Парижской ком-

муны 1871 г.

142 БАСТИЛИЯ

выслушивать приветственные адреса в духе

царя Камбиса*, которые ежедневно посту-

пают мешками, а также петиции и жалобы

всех смертных, так что жалоба каждого

смертного если и не удовлетворяется, то по

крайней мере выслушивается. Кроме того,

верховное Национальное собрание может

упражняться в парламентском красноречии и

назначать комитеты. Комитеты конститу-

ционные, отчетные, исследовательские и

многие другие, и опять переводятся горы

бумаги — новая тема для парламентского

красноречия, которое взрывается или изли-

вается плавными потоками. Вот таким обра-

зом из хаотического водоворота, в котором

кружится и толчется всякая всячина, посте-

пенно выплывают естественные законы или

их подобие.

В бесконечных спорах записываются и

обнародуются «Права человека» — истинно

бумажная основа всех бумажных конститу-

ций. «Упущено, — кричат оппоненты, — про-

возглашение обязанностей человека!» «Забы-

то, — отвечаем мы, — утверждение возмож-

ностей человека» — один из самых роковых

пропусков! Временами, как, например, 4

августа, наше Национальное собрание, внеза-

пно вспыхнув почти сверхъестественным

энтузиазмом, за одну ночь совершает массу

дел. Памятная ночь, это 4 августа! Власти,

светские и духовные, соревнуясь в патриоти-

ческом рвении, по очереди кидают свои вла-

дения, которые уже невозможно удержать, на

«алтарь Отечества». Со все более громкими

кликами — дело происходит «после обеда» —

они с корнем выкорчевывают десятину, бар-

щину, соляной налог, исключительное право

охоты и даже привилегии, иммунитет, феода-

лизм, затем назначают молебен по этому слу-

чаю и, наконец, около трех часов утра расхо-

дятся, задевая звезды высоко поднятыми

головами **. Такая именно ночь, непредви-

денная, но памятная вовеки, случилась 4

августа 1789 года. Некоторые, кажется, счи-

тают ее чудом или почти чудом. Можно ли

назвать ее ночью перед новым сошествием

Святого Духа в формах нового времени и

новой церкви Жан Жака Руссо? Она имела

свои причины и свои следствия.

Так трудятся представители нации, совер-

шенствуя свою «теорию неправильных глаго-

лов», управляя Францией и управляясь ею, с

усилиями и шумом разрубая невыносимые

древние оковы и усердно свивая для новых

веревки из песка. Пусть их труды — ничто

или нечто, взоры всей Франции почтительно

обращены к ним, история не может надолго

выпустить их из виду.

Ныне же, если мы заглянем в зал Нацио-

нального собрания, то обнаружим его, что

естественно, «в величайшем беспорядке».

Чуть не «сотня депутатов» вскакивает одно-

временно, нет порядка во внесении предложе-

ний, нет даже попыток установить порядок,

зрителям на галерее позволяют аплодировать

и даже свистеть

; председатель, назначаемый

на две недели, нередко не может сообразить,

в чем дело. Тем не менее, как и во всех чело-

веческих сообществах, сходное начинает при-

тягиваться к сходному, согласно вечному

закону: Ubi homines sunt modi sunt *. Намеча-

ются зачатки системы, зачатки партий. Обра-

зовываются Правая сторона (Côté Droit) и

Левая сторона (Côté Gauche): депутаты, сидя-

щие по правую руку от председателя и сидя-

стьянские волнения. Крестьяне уничтожали фео-

дальные документы, жгли замки, отказывались

нести повинности. Под влиянием такого развития

событий Учредительное собрание было вынуждено

сделать некоторые уступки крестьянам, приняв 4—

11 августа 1789 г. законы, по которым в принципе

провозглашалась ликвидация феодального строя.

При этом реально были отменены некоторые вто-

ростепенные феодальные права, а основные по-

винности сохранялись (см.: Адо А. В. Крестьяне

и Великая французская революция. М., 1987).

* Где люди, там правила (лат.).

* Камбис (VI в. до н. э.) — царь Ахеменидской дер-

жавы, сын Кира II Великого, с 525 г. до н. э. царь

Египта, основатель XXVII династии фараонов.

** После взятия Бастилии страну охватили кре-

КОНСОЛИДАЦИЯ 143

щие по левую руку; правая — консерватив-

ная, левая — разрушительная. В центре рас-

положились англофильствующие конститу-

ционалисты или роялисты, ратующие за двух-

палатную систему, со своими Мунье, со

своими Лалли, быстро теряющими значение.

Среди правых выделяется драгунский капи-

тан Казалес, витийствующий красноречиво и

слегка лихорадочно и тем стяжавший себе

тень имени. Здесь же неистовствует Бочка-

Мирабо, Мирабо Младший, не лишенный

сообразительности; меланхоличный д'Эпре-

мениль только фыркает и жестикулирует,

хотя мог бы, как считают его почитатели,

повергнуть в прах самого Мирабо Старшего,

если бы приложил хоть немного усилий

каковые он не прикладывает. Бросьте взгляд

и на последнего и величайшего из них, аббата

Мори *, с иезуитскими глазами, бесстрастным

чеканным лицом, «воплощение всех смерт-

ных грехов». Неукротимый, несокрушимый,

с могучими легкими и жестоким сердцем, он

борется иезуитской риторикой за трон и осо-

бенно за алтарь и десятину. Борется так, что

однажды с галереи раздается пронзительный

голос: «Господа священнослужители, вас при-

дется побрить; будете слишком вертеться —

порежетесь!»

Левых называют также партией герцога

Орлеанского, а иногда — в насмешку — Па-

ле-Руаяль. При этом все так перепутано, все

кажется таким призрачным и реальным одно-

временно, что «сомнительно, — говорит Ми-

рабо, — чтобы герцог Орлеанский принадле-

жал к Орлеанской партии». Известно и видно

только, что луноподобное лицо герцога дей-

ствительно сияет именно в левой части зала.

Здесь же сидит одетый в зеленое Робеспьер,

решительно, но пока безрезультатно броса-

* Мори (1746—1817) — депутат духовенства от

Пероннского бальяжа. Лидер правых в Учредитель-

ном собрании, про которого острили, что это грена-

дер, переодевшийся семинаристом. Эмигрировал в

1791 г., с 1794 г. — кардинал, с 1810 г. — глава

Парижской епархии, смещен после первой Рестав-

рации.

ющий свой небольшой вес на чашу весов.

Тонкий, сухой пуританин и догматик, он

покончит с формулами, хотя вся его жизнь,

все поступки и само его существо опутаны

формулами, пусть и иного сорта. «Народ, —

таковой, по Робеспьеру, надлежит быть коро-

левской процедуре представления законов, —

народ, вот Закон, который я сложил для тебя;

принимаешь ли ты его?» Ответом на это

является неудержимый смех справа, из центра

и слева

. Но проницательные люди считают,

что Зеленый может волей случая пойти дале-

ко. «Этот человек, — замечает Мирабо, —

кое-что сделает: он верит каждому слову,

которое произносит».

Аббат Сиейес занят исключительно разра-

боткой конституции; к несчастью, его кол-

леги оказываются менее покладистыми, чем

им следовало бы быть с человеком, достиг¬

шим совершенства в науке политики. Мужай-

ся, Сиейес, не взирая ни на что! Каких-нибудь

двадцать месяцев героического труда, напа-

док глупцов — и конституция будет создана; с

ликованием будет положен ее последний

камень, лучше сказать, последний лист бума-

ги, ибо вся она — бумага; и ты свершил все,

что могли потребовать земля и небо, все, что

ты мог. Приметьте также и трио, памятное

по нескольким причинам, памятное уже пото-

му, что их история запечатлена в эпиграмме,

гласящей: «Что бы ни попало в руки этим

троим, Дюпор обдумает, Барнав выскажет,

Ламет сделает».

А царственный Мирабо? Выделяющийся

среди всех партий, вознесенный над всеми

ними и стоящий вне всех их, он поднимается

все выше и выше. Как говорится, у него наме-

танный глаз, он — это реальность, тогда как

другие — это формулы, имеющие очки. В

преходящем он обнаруживает вечное, нахо-

дит твердое основание даже среди бумажной

бездны. Его слава распространилась по всем

землям и порадовала перед смертью сердце

самого раздражительного старого Друга

Людей. Даже ямщики на постоялых дворах

слышали о Мирабо: когда нетерпеливый

144

путешественник жалуется, что упряжка

негодна, ямщик отвечает: «Да, сударь, при-

стяжные слабоваты, но Мирабо (mirabeau —

коренник) у меня, сами видите, прекрасный»

(mais mon mirabeau est excellent)

A теперь, читатель, тебе придется поки-

нуть не без сожаления (если тебе не чужды

человеческие чувства) шумную разноголо-

сицу Национального собрания. Там, в центре

двадцати пяти миллионов, находятся двенад-

цать сотен собратьев, отчаянно борющихся с

судьбой и друг с другом, борющихся не на

жизнь, а на смерть, как большинство сынов

Адама, ради того, что не принесет пользы.

Более того, наконец признается, что все это

весьма скучно. «Скучное, как сегодняшнее

заседание Собрания», — говорит кто-то. «За-

чем ставить дату?» (Pourquoi dater?) — спра-

шивает Мирабо.

Подумайте только, их двенадцать сотен,

они не только произносят, но и читают свои

речи, и даже заимствуют и крадут чужие речи

для прочтения! При двенадцати сотнях крас-

норечивых ораторов и их Ноевом потопе

напыщенных банальностей недостижимое

молчание может показаться единственным

блаженством в жизни. Но представьте себе

двенадцать сотен сочинителей памфлетов,

жужжащих нескончаемыми словесами и

нет никого, кто бы заткнул им рот! Да и сама

процедура не кажется столь совершенной,

как в американском конгрессе. У сенатора

здесь нет собственного стола и газеты, а о

табаке (тем более о трубке) и думать не при-

ходится. Даже разговаривать надо тихо, все

время прерываясь, только «карандашные

записки» свободно циркулируют «в невероят-

ном количестве вплоть до подножия трибу-

ны»

. Таково это дело — возрождение нации,

усовершенствование «теории неправильных

глаголов».

БАСТИЛИЯ

Глава третья

ВСЕОБЩИЙ ПЕРЕВОРОТ

О королевском дворе сейчас почти что нечего

сказать. Замолкли, обезлюдели его залы,

королевская власть томится, покинутая ее

богом войны и всеми надеждами, пока вновь

не соберется Oeil de Boeuf. Скипетр выпал из

рук короля Людовика и перешел в зал Дворца

малых забав, в парижскую Ратушу или неиз-

вестно куда. В июльские дни, когда в ушах

стоял грохот падения Бастилии, а министры и

принцы рассеялись на все четыре стороны,

казалось, что даже лакеи стали туги на ухо.

Безанваль, прежде чем раствориться в про-

странстве, немного задержался в Версале и

обратился лично к Его Величеству за прика-

зом, касающимся почтовых лошадей; и вдруг

«дежурный камердинер фамильярно всовы-

вается между Его Величеством и мной»,

вытягивая свою подлую шею, чтобы узнать, в

чем дело! Его Величество, вспыхнув гневом,

обернулся и схватил каминные щипцы. «Я

мягко удержал его; он с благодарностью сжал

мою руку, и я заметил слезы на его глазах»

Бедный король, ведь и французские

короли тоже люди! Сам Людовик XIV тоже

как-то раз схватил каминные щипцы и даже

швырнул их, но тогда он швырнул их в Лу-

вуа *, а вмешалась госпожа Ментенон **. Ко-

ролева рыдает в своих внутренних покоях,

окруженная слабыми женщинами: она дости-

гла «вершины непопулярности» и повсе-

местно считается злым гением Франции. Все

ее друзья и ближайшие советники бежали, и

бежали, несомненно, с глупейшими поруче-

ниями. Замок Полиньяков все еще высоко-

мерно хмурится со своего «дерзкого и огром-

ного кубического утеса» среди цветущих

* Лувуа — военный министр Людовика XIV

** Маркиза де Ментенон (1635—1719) — внучка

французского писателя-протестанта Агриппы

д'Обинье, жена писателя Поля Скаррона (1610—

1660), возлюбленная, а затем и тайная жена Людо-

вика XIV, на которого имела неограниченное вли-

яние.

КОНСОЛИДАЦИЯ 145

полей, опоясанный голубыми горами Овер-

ни

, но ни герцог, ни герцогиня Полиньяк не

смотрят из его окон: они бежали, они «встре-

тили Неккера в Базеле», они не вернутся. То,

что Франции пришлось увидеть свою знать

отражающей неотразимое, неизбежное с гне-

вными лицами, было прискорбно, но предска-

зуемо, но с лицами и чувствами капризного

ребенка. Такова оказалась особенность зна-

ти. Она ничего не поняла и ничего не хотела

понять. Разве в этот самый момент в замке

Гам не сидит задумавшись новый Полиньяк,

первенец тех двух

, в помрачении, от кото-

рого он никогда не оправится, самый смятен-

ный из всех смертных?

Король Людовик образовал новое мини-

стерство из сплошных знаменитостей: быв-

ший председатель Помпиньян, Неккер, вер-

нувшийся с триумфом, и другие подобные

им

. Но что это ему даст? Как уже было ска-

зано, скипетр, не просто деревянный позоло-

ченный жезл, а Скипетр перешел в другие

руки. Ни воли, ни решимости нет в этом чело-

веке, только простодушие и беспечность, он

готов положиться на любого человека, кроме

себя, на любые обстоятельства, кроме тех,

которыми он может управлять. Так рас-

строен изнутри наш Версаль и его дела. Но

снаружи, издали он прекрасен, блистающ,

как солнце; вблизи же — скорее отблеск

солнца, скрывающий тьму и смутный заро-

дыш гибели.

Вся Франция охвачена «разрушением фор-

мул» и вытекающим отсюда изменением

реальностей. Это чувствуют многие мил-

лионы людей, скованных, почти задушенных

формулами, чья жизнь тем не менее или по

крайней мере такие ее элементы, как пища и

голод, были вполне реальны! Небеса наконец

послали обильный урожай, но какая от него

польза бедняку, если вмешивается земля с ее

формулами? Ремесла в мятежные времена

поневоле должны замереть, капитал не обра-

щается, как в обычные дни, а робко прячется

по углам. Для бедняка нет работы, потому

нет у него и денег, да, даже если бы у него и

были деньги, хлеб невозможно купить. Заго-

вор ли это аристократов, заговор ли герцога

Орлеанского, разбойники ли это, сверхъесте-

ственный ужас или звон серебряного лука

Феба-Аполлона — что бы ни было, но на

рынках нет зерна, на рынках изобилует

только смута. Крестьяне как будто ленятся

молотить, то ли подкупленные, то ли и не

нуждающиеся в подкупе, потому что цены все

время растут, а арендная плата, возможно,

взыскивается не столь жестко. Странно, что

даже постановления муниципалитетов «об

обязательной продаже вместе со столькими-

то мерами пшеницы стольких-то мер ржи» и

тому подобные мало меняют дело. Драгуны с

шашками наголо выстраиваются между меш-

ками с зерном; часто бывает больше драгун,

чем мешков

. Хлебные бунты не прекраща-

ются, перерастая в бунты значительно более

серьезного характера.

Голод был знаком французскому народу и

раньше, знаком и привычен. Разве мы не

видели, как в 1775 году люди с бледно-жел-

тыми лицами, несчастные и оборванные,

подали петицию о своем бедствии и в ответ

получили новенькую, с иголочки виселицу 40-

футовой высоты? Голод и темнота в течение

долгих лет! Оглянитесь на предшествующий

парижский бунт, когда все решили, что одно

знатное лицо, пошатнувшее в разгулах здо-

ровье, нуждается в «кровавых ваннах», и

матери в оборванных платьях, но с горящими

сердцами «заполнили общественные места» с

дикими криками мщения, и их также усми-

рили с помощью виселиц. 20 лет назад Друг

Людей (проповедовавший перед глухими),

говоря о лимузенских крестьянах, описывал

их «пришибленный горем вид» (souffre doule-

ur) и взгляд, уже даже не жалующийся, «как

будто угнетение сильными мира сего похоже

на град или гром, как будто оно неотвратимо

и принадлежит законам природы». И вдруг

теперь, в этот великий час, потрясение от

падения Бастилии пробудило вас и открыло,

что закон этот рукотворен, отвратим, попра-

вим.

146

Или читатель забыл тот «поток дикарей»,

который на глазах того же Друга Людей спу-

стился с гор Мон-Дор? Заросшие волосами

угрюмые лица, изможденные фигуры в высо-

ких сабо, шерстяные куртки с кожаными

поясами, усаженными медными гвоздями!

Они переступали с ноги на ногу и мерно рабо-

тали локтями, когда начались драки и свалки,

которых пришлось недолго ждать; они

яростно вскрикивали, и их осунувшиеся лица

искажались подобием свирепого смеха. Они

были темны и ожесточены: долгое время они

являлись добычей акцизных чиновников и

сборщиков налогов, «писцов, брызжущих

холодом из-под перьев». Сбылось пророче-

ство нашего старого маркиза, которого никто

не хотел слушать: «Правительство, которое

играет в жмурки и, спотыкаясь, заходит

слишком далеко, кончит всеобщим переворо-

том (culbute générale!)».

Никто не хотел ничего слушать, каждый

беззаботно шел своим путем, а время и судьба

двигались вперед. Играющее в жмурки и спо-

тыкающееся правительство достигло неиз-

бежной пропасти. Темные бедняки, которых

понукают писцы, брызжущие холодом и

подлостью из-под перьев, были согнаны в

союз бедняков! Теперь же на крыльях стра-

ниц парижских журналов, а там, где их нет

еще более странно, на крыльях слухов и

домыслов, разнеслась удивительнейшая,

непонятнейшая весть: угнетение не неизбеж-

но, Бастилия повержена, конституция скоро

будет готова! Чем, как не хлебом насущным,

может быть конституция, если она представ-

ляет собой нечто?

Путешественник, «идущий в гору с

поводьями в руке», нагоняет «бедную женщи-

ну» — воплощение, как обычно, бедности и

нужды, — «которая выглядит на шестьдесят

лет, хотя ей еще нет двадцати восьми». У них,

ее бедного работяги-мужа и ее самой, семеро

детей, ферма с одной коровой, которая помо-

гает прокормить детей, одна лошаденка. Они

платят аренду и денежный оброк, отдают кур

в плату этому вельможе и мешки овса тому;

БАСТИЛИЯ

королевские налоги, барщину, церковные

налоги — бесчисленные налоги; воистину

невозможные времена! Она слышала, что

где-то, каким-то образом, что-то должно

быть сделано для бедных: «Пошли, Господи,

поскорее, ведь налоги и подати давят нас

(nous écrasent)»

Звучат прекрасные пророчества, но они

не сбываются. Сколько раз созывались

собрания нотаблей и просто собрания, кото-

рые сходились и расходились; сколько было

интриг и уловок, сколько парламентского

красноречия и споров, сколько встреч на выс-

шем уровне, а хлеба все нет! Урожай собран и

свезен в амбары, и все же у нас нет хлеба.

Побуждаемые отчаянием и надеждой, что

могут сделать бедняки, как не восстать, что и

было предсказано, и не произвести всеобщий

переворот!

Представьте же себе, что пять миллионов

изможденных фигур с угрюмыми лицами, в

шерстяных куртках, в усеянных медными

гвоздями кожаных поясах, в высоких сабо,

будто перекликаясь в лесу, бросают своим

чисто вымытым высшим сословиям, после

всех этих беспросветных веков, вопросы: как

вы обращались с нами? Как вы обучали нас,

кормили нас, направляли нас, пока мы гибли,

работая на вас? Ответ можно прочитать в

заревах пожаров на летнем ночном небе. Вот

какую пищу и вот какое руководство мы

получали от вас — пустота в кармане, в

желудке, в голове и в сердце. Глядите, у нас

нет ничего, ничего, кроме того, что дарует

природа в пустыне своим диким сынам:

жестокости, алчности, силы голода. Указали

ли вы среди своих прав человека, что человек

имеет право не умирать от голода, когда есть

хлеб, взращенный им? Это отмечено в «воз-

можностях» человека.

Только в Маконне и Божоле 72 замка сго-

рели дотла; здесь, по-видимому, центр пожа-

ров, но они распространяются и в Дофине,

Эльзасе, Лионе, пылает весь юго-восток. По

всему северу — от Руана до Меца — царит

беспорядок: спекулянты солью открыто

КОНСОЛИДАЦИЯ 147

собираются в вооруженные банды, чинов-

ники обратились в бегство. «Предполага-

ли, — пишет Артур Юнг *, — что народ, изго-

лодавшись, поднимет восстание, и мы видим,

что так и случилось. Отчаявшиеся горемыки,

давно уже скитавшиеся без цели, теперь

обрели надежду в самом отчаянии и повсюду

образуют ядро мятежа. Они звонят в церков-

ные колокола, и приходы приступают к

делу»

. Можно вообразить, что это за дело:

жестокость, зверства, голод и месть!

Плохо приходится господам: тому, напри-

мер, который «огородил единственный в

местечке колодец», и тому, который слиш-

ком настойчиво отстаивал свои права, осно-

вываясь на своих, написанных на пергаменте,

хартиях, и тому, который охранял свою дичь

не слишком мудро, но зато слишком тщатель-

но. Безжалостно грабятся церкви и монасты-

ри, которые очень коротко стригли свою

паству, забывая кормить ее. Горе стране,

которую топчут санкюлоты, грозно стуча

деревянными башмаками в день отмщения!

Высокородные господа со своими бедными

женами и детьми вынуждены бежать полу-

одетыми под покровом ночи и счастливы, что

спаслись от огня или чего-то худшего. Вы

встретите их на постоялых дворах за табльдо-

том, они рассуждают то умно, то глупо о том,

что все «грани сметены», они растерянны и не

знают, куда им теперь обратиться

. Аренда-

торы считают удобным не торопиться с упла-

той налогов. Что касается сборщика налогов,

который долгое время охотился, как двуно-

гий хищник, то он теперь обнаруживает, что

за ним самим охотятся, казначей Его Величе-

ства не «покроет дефицита» в этом году: мно-

гие считают, что король-патриот, как спаси-

тель французской свободы, упразднил боль-

шинство налогов, хотя некоторые люди в

личных целях держат это в секрете.

Куда это все приведет? Можно заранее

* Юнг Артур (1741—1820) — английский агроном и

экономист, автор многих трудов, среди них — «Пу-

тешествие по Франции» (два тома, 1792—1794).

предсказать — в бездну, куда приводят во все

времена все заблуждения, куда приведет и это

заблуждение. Потому что, как мы не раз

повторяли, если и есть некое извечное убе-

ждение, то это убеждение в том, что никакая

ложь не может существовать вечно. Истина

должна временами менять свое обличье и воз-

рождаться вновь, но смертный приговор вся-

кой лжи подписан в самой небесной канцеля-

рии, и быстро или медленно, но она

неуклонно приближается к своему концу.

«Приметой того, что господин является круп-

ным помещиком, — пишет язвительный и

откровенный Артур Юнг, — служат пустыри,

ланды, пустоши и маки; отправьтесь в его

резиденцию, и вы найдете ее среди лесов, где

обитают олени, кабаны и волки. Поля

являют зрелище жалкого управления, а до-

ма — зрелище нищеты. Видеть столько мил-

лионов рук, которые могли бы приносить

пользу, праздными и голодающими! О, если

бы я всего один день был законодателем

Франции, я бы заставил этих больших бар

попрыгать!»

О Артур, сейчас ты воистину

можешь увидеть, как они прыгают, но не бу-

дешь ли ты ворчать и на это тоже?

Так продолжалось многие годы и поколе-

ния, но время пришло. Пустые головы, кото-

рых не трогали ни доводы разума, ни мольбы,

приходится просветлять заревом пожаров —

остается только этот путь. Подумайте об

этом, взгляните на это! Вот вдова собирает

крапиву на обед своим детям, а вот раздушен-

ный сеньор, деликатно зевающий в Oeil de

Boeuf, владеет алхимическим приемом, с

помощью которого он извлечет у нее каждый

третий стебель крапивы и назовет это нало-

гом и законом; такой порядок должен окон-

читься. Разве нет? Но как страшен такой

конец! Пусть же те, кому Господь в своей

великой милости даровал время и простран-

ство, попробуют привести к другому, более

мягкому концу.

Некоторым кажется удивительным, что

сеньоры не сделали ничего, чтобы помочь

148

БАСТИЛИЯ

самим себе, например не объединились и не

вооружились, ведь их было «сто пятьдесят

тысяч», и все достаточно храбры, К несча-

стью, сто пятьдесят тысяч, рассеянных по

всем провинциям и разобщенных взаимным

недоброжелательством, не могут объеди-

ниться. Наиболее знатные, как мы видели,

уже эмигрировали с целью заставить Фран-

цию покраснеть от стыда. Да и оружие теперь

не является исключительной собственностью

сеньоров, но принадлежит каждому смертно-

му, кто может заплатить 10 шиллингов за

подержанное ружье.

Кроме того, эти голодающие крестьяне

все же не ходят на четырех когтистых лапах,

чтобы их можно было постоянно подавлять

до такой степени. Они даже не чернокожие:

они просто немытые сеньоры, а любой

сеньор имеет человеческие потроха! Сеньоры

делают что могут: записываются в Нацио-

нальную гвардию, бегут с воплями, обращая

мольбы к небу и земле. Один сеньор, знаме-

нитый Мемме де Кенсе из окрестностей Везу-

ля, пригласил всех соседних крестьян на праз-

дник и с помощью пороха взорвал свой замок

и всех их, а сам немедленно скрылся, и никто

не знал куда

. Спустя полдюжины лет он вер-

нулся и доказал, что это произошло случай-

но.

Не бездельничают и власти, хотя, к несча-

стью, все власти, муниципалитеты и тому

подобные, находятся в неопределенном, пере-

ходном состоянии, преобразуясь из старых,

монархических в новые, демократические, и

ни один чиновник пока ясно не знает, кто

он. Тем не менее старые и новые мэры соби-

рают жандармерии (maréchaussées), нацио-

нальные гвардии, линейные войска, нет недо-

статка и в правосудии, хотя бы самого обще-

го свойства. Комитет выборщиков в Мако-

не, хотя это всего только комитет, доходит

до того, что вешает своей собственной влас-

тью не менее 20 человек. Прево в Дофине

разъезжает по области в сопровождении «пе-

редвижной колонны» с экзекуторскими же-

злами и веревками для виселиц: ведь для ви-

селицы подойдет любое дерево, которое

удержит преступника или «тринадцать» прес-

тупников.

Несчастная страна! Как обезобразила

устрашающая чернота твои ясные, золотые и

зеленые осенние поля урожайного года: чер-

ный пепел замков, черные тела повешенных!

Ремесла угасли, слышны не молот и пила, а

набаты и барабанная дробь. Скипетр пропал

неизвестно где, разбившись на части: здесь

бессильный, там тиранический. Националь-

ная гвардия не обучена и подозрительна: сол-

даты склонны к мятежу, и существует опас-

ность, что они передерутся или, наоборот,

сговорятся. В Страсбурге случился мятеж:

Ратуша разнесена в щепки, архивы рассеяны

по воздуху, три дня пьяные солдаты обнима-

лись с пьяными горожанами, мэр Дитрих и

маршал Рошамбо дошли до отчаяния

Среди всех этих событий мы видим триум-

фальное возвращение Неккера из Базеля,

«эскорт» которого, например, в Бефоре

составили «50 конных национальных гвардей-

цев и вся военная музыка!». Сияющий, как

солнце в полдень, бедный Неккер догады-

вается, куда идет дело

. День высочайшего

взлета: в парижской Ратуше под бессмертные

крики «виват!» жена и дочь публично прекло-

няют колени, чтобы поцеловать ему руку,

Безанваль получает прощение, правда ото-

бранное еще до захода солнца. День взлета,

но затем пойдут дни похуже и еще хуже, и

наступят совсем дурные дни! Как чудно иметь

имя и приобретать имя. Подобно волшебному

шлему Мамбрина, приносящему победу *,

среди ликования и литавр является этот «спа-

ситель Франции», чтобы, увы, скоро быть

развенчанным и выброшенным с позором из

списков, как таз цирюльника! Гиббон «хотел

бы продемонстрировать его» (в состоянии

выброшенного таза цирюльника) каждому

серьезному человеку, вознамерившемуся

* В кельтской мифологии боевой шлем Мамбрина

(или Бриона) — одно из трех сакральных сокровищ

Ирландии.

КОНСОЛИДАЦИЯ 149

ради честолюбивых стремлений, успешных и

безуспешных, продать свою душу и превра-

титься в «мертвую голову»

И еще одну, и только одну, маленькую

деталь добавим мы: этой осенью наш язви-

тельный Артур Юнг «на протяжении несколь-

ких дней был преследуем» выстрелами,

дробью и пулями, «пять или шесть раз попа-

давшими в коляску или свистевшими у моего

уха»: вся окрестная чернь отправилась за

дичью

. И впрямь, на утесах Дувра, на всей

земле Франции, от границы до границы, этой

осенью объявились две приметы: переселя-

ющиеся за рубеж вереницы французской

знати и переселяющиеся за рубеж крылатые

вереницы французской дичи! Кончено,

можно сказать, или почти покончено с пра-

вом охоты на дичь во Франции, и кончено

навсегда. Роль, которую оно должно было

сыграть в истории цивилизации, сыграна:

«Рукоплещите: пусть выйдет актер!» **

Так возгорается санкюлотизм, многое

освещая и многое вызывая к жизни, в частно-

сти, как мы видели, вызывая почти чудо — 4

августа — сошествие Святого Духа в Нацио-

нальное собрание, почти чудо со своими при-

чинами и следствиями. Феодализму нанесен

смертельный удар, не только чернилами и на

бумаге, но огнем, скажем самосожжением, и

в самой действительности. Затухая на юго-

востоке, пожар перекинется на запад или

куда-либо еще; он будет пылать, пока не кон-

чится топливо.

* Caput mortuum (лат.) — оставшиеся в тигле бес-

полезные продукты химических реакций в алхимии;

перен. нечто мертвое, лишенное содержания, бес-

полезное.

** Plaudite, exeat (лат.); чаще — plaudite, cives или

plaudite, finita est comoedia (лат.) — обычные обра-

щения к зрителям в конце римской комедии.

Глава четвертая

В ОЧЕРЕДЯХ

Если мы теперь обратимся к Парижу, то ста-

нет очевидно одно: булочные обросли очере-

дями, или «хвостами», длинные вереницы

покупателей образуют «хвосты», так что пер-

вые пришедшие будут первыми купившими —

если только лавка откроется! Это ожидание в

«хвостах», невиданное с первых дней июля,

снова проявляется в августе. Временами мы

видим, что практика совершенствует его

почти до степени искусства, и искусство или

квазиискусство стояния в очередях стано-

вится отличительным признаком парижан,

выделяющим их из всех других.

Подумайте: работы так мало, а человек

должен не только добыть денег, но и про-

ждать (если его жена слишком слаба, чтобы

стоять и драться полдня в «хвосте»), пока он

не обменяет их на дорогой и плохой хлеб! В

этих отчаявшихся очередях неизбежно возни-

кают споры, доходящие иногда до драки и

кровопролития. А если не ссоры, то всемир-

ный язык (pange lingua) жалоб на властей

предержащих. Франция открыла свой длин-

ный перечень голодовок, которые растянутся

на семь крайне тяжких лет. Как говорит Жан

Поль * о своей собственной жизни, «до мно-

гого может довести голод».

Подумайте и о странном контрасте, кото-

рый представляют праздничные церемонии,

потому что в целом вид Парижа определяют

именно эти два явления: праздничные цере-

монии и отсутствие самого необходимого. На

празднике шествуют многочисленные про-

цессии молодых женщин, разряженных и

разукрашенных, — они носят только трех-

цветные ленты, с песнями и барабанами, к

раке св. Женевьевы, чтобы вознести ей бла-

годарность за сокрушение Бастилии. Могу-

чие рыночные торговцы и торговки не

* Имеется в виду Жан Поль Рихтер (1763—1825) —

выдающийся немецкий писатель эпохи сентимента-

лизма.

150

БАСТИЛИЯ

отстают со своими букетами и речами. Аббат

Фоше, прославившийся подобной деятельно-

стью (потому что аббат Лефевр умеет только

раздавать порох), освящает трехцветную

ткань для национальных гвардейцев и претво-

ряет ее в трехцветный национальный флаг,

который в борьбе за гражданскую и религи-

озную независимость развевается или будет

развеваться над миром. Фоше, можно ска-

зать, создан для молебнов и публичных освя-

щений, на которые наша Национальная гвар-

дия, как в случае с флагом, «отвечает зал-

пами ружей», даже если дело происходит

в церкви или соборе

, и наполняет со-

бор Парижской Богоматери шумом и ды-

мом этого многозначительного «аминь!».

Все же надо сказать, что наш новый мэр

Байи и наш новый командующий Лафайет *,

которого называют также Сципионом-Аме-

риканцем **, заплатили за свои посты доро-

гую цену. Байи с большой пышностью разъ-

езжает в золоченой придворной карете с

лейб-гвардейцами; Камиль Демулен и другие

фыркают по этому поводу. Сципион воссе-

дает «на белом коне», покачивая граждан-

ским плюмажем на виду у всей Франции. Но

ни одному из них это не дается даром — плата

непомерно дорога, а именно: кормить Париж

и удерживать его от драки. Около 17 тысяч

самых нуждающихся заняты копанием рвов

на Монмартре, из городских фондов им

выплачивают по 10 пенсов в день; этих денег

хватает на то, чтобы купить почти два фунта

плохого хлеба по рыночной цене. Они выгля-

дят изможденными, когда Лафайет приез-

жает, чтобы произнести для них речь. День и

* Лафайет принадлежал к богатому и знатному

дворянскому роду, в юности увлекался идеями прос-

ветителей-энциклопедистов. Когда началась Война

за независимость североамериканских колоний, он

снарядил на свой счет судно и отправился за океан.

23 лет от роду он стал генерал-майором американ-

ских войск и вернулся во Францию, окруженный

славой борца за свободу американской республики.

** Сципионы в Древнем Риме — одна из ветвей

рода Корнелиев, к которой принадлежали крупные

полководцы и государственные деятели.

ночь Ратуша пребывает в трудах: она должна

родить хлеб, муниципальную конституцию,

всевозможные постановления, обуздать сан¬

кюлотскую печать, но прежде всего — хлеб,

хлеб.

Провиантские чиновники обшаривают

страну вдоль и поперек с львиным аппетитом,

выискивают спрятанное зерно, закупают про-

дающееся зерно. Крайне неблагодарная

задача и такая трудная, такая опасная, даже

если удается немного подзаработать на этом!

19 августа остается однодневный запас про-

дуктов

. Раздаются жалобы, что продукты

испорчены и дурно действуют на желудок:

это не мука, а гипс! Ратуша в своей проклама-

ции призывает пренебречь дурными послед-

ствиями для желудка, а также «болями в

горле и во рту» и, напротив, считать этот

хлеб весьма полезным. Мэр Сен-Дени был

повешен населением, страдающим желудком,

на тамошнем фонаре, до того черен был его

хлеб. Национальные гвардейцы охраняют

парижский хлебный рынок: сначала хвата-

ет 10, позднее — 600

. Много у вас дел,

Байи, Бриссо де Варвиль, Кондорсе и дру-

гие!

Ведь есть еще и законы о местном управ-

лении, которые еще надо написать, как толь-

ко что упоминалось. Уже после десятидне-

вных восхвалений славной победы старых ба-

стильских выборщиков начали недовольно

спрашивать: «Кто вас сюда поставил?» Им,

конечно, пришлось потесниться не без стена-

ний и ворчаний с обеих сторон и дать место

новому, более многолюдному собранию, из-

бранному специально. Это новое собрание,

увеличенное, видоизмененное и наконец

окончательно остановившееся на числе три

сотни человек, восседает в Ратуше под на-

званием Собрание представителей Коммуны

(Représentans de la Commune), аккуратно

поделенное на комитеты, и усердно состав-

ляет конституцию все то время, когда не

ищет муку.

И какую конституцию, чуть ли не волшеб-

ную: ведь она должна «упрочить револю-